Как волжские булгары принимали ислам

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 18Следующая ⇒

Прибытие большого торгового каравана из Хорезма всегда было огромным событием для племен Волжской Булгарии. О таком событии всегда было известно заранее: караван продвигался медленно, но весть о его приближении загодя достигала Булгара с южных пограничных постов. На сей раз весть о прибытии каравана была особенно желанной для царя булгар Алмуша Шилки-элтабара. Он давно знал о том, что вместе с хорезмийскими и индийскими купцами с караваном прибывает и посольство халифа ал-Муктадира, и ему не терпелось узнать, как именно халиф правоверных ответил на его письмо.

Нам очень немного известно о личности этого царя, и лишь по описанию ибн Фадлана мы можем вообразить его себе как человека весьма представительного: «внушительный, даже величавый вид этого человека производил сильное впечатление, и был он очень крупного телосложения и говорил, как со дня большого кувшина», говорит наш свидетель.

Очевидно, что среди собственных подданных Алмуш обладал значительной властью, чему, видимо, способствовал и его потомственный титул, «элтабар», в котором весьма соблазнительно видеть тюркское «эл табар», то есть «нашедший или обретший родину». Этот титул объясняется лингвистами по-разному, однако, вполне можно увидеть в нем параллель между древневенгерским титулом «honfogláló», «завоеватель родины». Мы уже говорили о том, что булгарский хан Айдар за несколько десятилетий до описываемых событий подвиг населявших Поволжье венгров уйти в печенежские степи юга – и юго-запада, так что титул «элтабар» мог быть приобретен булгарской династией как тогда, так и гораздо ранее, еще с первым массовым пришествием булгар на Среднюю Волгу.

Физические качества царя, внушившие столь сильное уважение ибн Фадлану, были хоть и важными, но далеко не самыми главными для его царского достоинства. Царь, или эмир, булгар Алмуш был прозорливым политиком, которому для укрепления единства и мощи своего молодого государства необходимо было разумно и сбалансированно управлять внутренней ситуацией в стране и заниматься обеспечением ее внешней безопасности. В этом ему, помимо военной мощи, помогали междинастические браки, хотя накануне исторических событий именно такой брак вызвал крайне опасную напряженность между Волжской Булгарией и Хазарией, данником которой все еще было булгарское государство на Волге. Как объяснил это ибн Фадлан, случилось вот что:

«Как-то до царя хазар дошла весть о непревзойденной красоте дочери царя булгар, и он послал сватать ее. Царь же булгар отказал ему в этом. Тогда царь хазар послал к нему войско и взял ее силой, хотя тот является иудеем, а она мусульманкой. Вскоре она там умерла. Тогда царь хазар потребовал у царя булгар вторую дочь. Как только весть дошла до булгарского царя, он решил упредить это и выдал дочь за князя племени эсегел, находящегося под его властью. Вот такие обстоятельства побудили царя булгар отправить халифу письмо, в котором он просил его построить крепость для защиты от его врагов, в том числе и от царя хазар [164]».

Как мы видим, не только сам царь Алмуш, но и его дети уже были мусульманами, и царь имел представление не только о сути исламской веры, но и о тех религиозных законах, которые управляли сбором налогов на территории Халифата. Чрезвычайно показателен в этом смысле разговор ибн Фадлана с царем, в ходе которого секретарь багдадского посольства осторожно поинтересовался, зачем понадобились царю булгар пресловутые четыре тысячи мусаййябских динаров от халифа, когда он владеет столь обширным и многодоходным государством?

«Он же ответил: «Я полагаю, что исламская держава приносит счастье, так как денежные средства этой державы накапливаются из дозволенных религиозным законом источников. По этой причине я и обратился с просьбой. Право же, если бы я захотел построить крепость на свое серебро или золото, то для меня не было бы никакой трудности. Но мне важно было получить благословение при помощи денег повелителя правоверных, и я просил его об этом [165]».

Действительно, доходы в казну Алмуша притекали немалые, составляясь, помимо налогов, из таможенных пошлин от международной торговли. Однако необходимость отделять значительные средства в пользу хазарской дани явно сдерживала экономическое развитие булгарского государства. Резкий скачок в экономическом благополучии Волжской Булгарии во второй половине X века свидетельствует как об упорядочении сбора внутренних налогов по исламскому образцу, так и об освобождении от «федерального» хазарского налога после падения Хазарии от рук киевского князя Святослава. В дни пребывания ибн Фадлана в Булгарии, однако, булгары все еще продолжали платить дань хазарам, облагая при этом и собственной пошлиной все торговые суда, приходящие по Волге как сверху, так и снизу:

«Царь булгар платит дань царю хазар: от каждого дома в его государстве – шкуру соболя. Если же к булгарам прибывает торговый корабль из страны хазар, то царь выедет верхом, пересчитает находящиеся на корабле товары и возьмет себе десятую часть. А если прибудут к ним русы или какие-нибудь люди из других племен с рабами, то царь выбирает для себя из каждого десятка одного человека [166]».

Чиновничьего сословия в Волжской Булгарии тогда еще не существовало, и царь самостоятельно занимался таможенными сборами. Он был достаточно прост в обхождении и ездил по базару один, без всякого сопровождения, хотя и достоинство, и собственное состояние его были весьма значительны. В дни пребывания ибн Фадлана в Волжской Булгарии еще господствовала простота тюркского родоплеменного строя. Для приветствия государя никто не простирался ниц – достаточно было при его приближении встать и снять головной убор, который по обычаю носили все булгары.

Между тем, несмотря на все усиливающуюся урбанизацию жизни вокруг древнего торжища Ага-Базар, близ которого по берегу Волги находились деревянные дома, склады и ритуальные места поклонения приезжих купцов, сами булгары, по свидетельству ибн Фадлана, все еще жили в юртах. Юрта царя отличалась от других разве что своим богатым убранством и огромными размерами:

«Юрта же царя очень большая, вмещает более тысячи человек и устлана армянскими коврами. В середине ее стоит трон, покрытый византийской парчой [167]».

Человек, которому доведется побывать на развалинах древнего города Болгар недалеко от устья Камы, вполне может вообразить себе, как выглядела окружающая местность в мае 922 года, когда багдадское посольство достигло цели своих странствий. По воле судьбы, природа вокруг Болгарского историко-археологического заповедника остается еще живой, как и в X веке, хотя вокруг лежат обширные пашни, а телеграфные столбы с линиями электропередач давно заменили собою дремучие булгарские леса. Противоположный берег Волги с его по-прежнему залесенными холмами разве что в сумерки мерцает редкими огоньками, и вид, открывающийся с обрывистого песчаного берега на волжские плесы, поистине захватывает дух. Конечно, Волга при Камском устье тогда не была, как сейчас, подобна морю, и сам город отстоял от нее на более значительное расстояние, однако величие окружающих пространств и речная свежесть волжских просторов словно и вправду позволяют нам благодарно осязать чистоту и первозданность природы X века. В том далеком мае половодная вода стояла еще высоко, и еще более высоким и чистым было над нею огромное, синее и тихое небо, в котором еще не гремели самолеты, и парили, как и сегодня, неизменные коршуны.

Посольство еще за сутки до прибытия в эти места было торжественно встречено главами всех четырех племен булгарского союза, а также братьями и сыновьями царя. Сам царь также выехал навстречу посольству и встретил его в воскресенье 12 мая 922 года на расстоянии двух фарсахов – около четырнадцати километров от своей ставки. При виде послов повелителя правоверных он «сошел с лошади и пал ниц, поклоняясь и благодаря Великого и Могучего Аллаха». Затем он осыпал членов посольства серебряными дирхемами и велел разбить для них отдельные юрты, в которых в течение следующих трех дней они отдыхали от тягот своего семидесятидневного пути.

В четверг 16 мая состоялась церемония чтения письма халифа. Прежде, чем зачитать письмо, послы «развернули два знамени, оседлали присланную в подарок лошадь седлом, элтабара одели в савад – черную одежду высших сановников повелителя правоверных, а также надели на него тюрбан». Первый урок аббасидского дворцового церемониала был преподан царю и его окружению тогда же:

«Я достал письмо халифа и сказал элтабару: «Не подобает сидеть при чтении письма халифа». И он встал на ноги, так же поступили и все присутствовавшие именитые лица его государства. Элтабар же человек толстый и пузатый. Я прочитал начало письма, и когда дошел до слов: «Мир тебе, и воистину я прославляю, обращаясь к тебе, Аллаха Единого и Могучего», – я сказал ему: «В ответ пожелай мира повелителю правоверных». И он пожелал, за ним повторили все остальные. Переводчик, не переставая, переводил письмо буква в букву. Когда мы закончили чтение, они дружно воскликнули «Велик Аллах!» таким криком, от которого задрожала земля [168]».

Затем царю было прочитано письмо везира Хамида ибн ал Аббаса, после чего ибн Фадлан попросил его сесть, и последнее письмо – послание от главного царедворца Назира ал-Харами царь выслушал уже сидя на троне. Состоялось вручение багдадских подарков царю и его жене, сидевшей по обычаю рядом с мужем, и вся церемония через некоторое время завершилась пиром в юрте царя.

Между тем первый религиозный разговор ибн Фадлана с царем Алмушем завершился для последнего как бы вторым рождением – сменой имени. Царь, как мы уже отметили, был мусульманином, но продолжал носить языческое имя. У него уже была собственная мечеть, на минбаре которой провозглашали здравицу такими словами: «О Аллах! Сохрани в благополучии элтабара – царя булгар!» Нижеследующий разговор ибн Фадлана с царем дает нам редкую возможность понять, каким образом шло исламское просвещение в этих совсем еще недавно языческих землях. А шло оно в виде двусторонних и многосторонних бесед, составленных из вопросов и ответов. Именно в ходе таких бесед новообращенным мусульманам предлагалась не только новая информация, но и ее посильное толкование. Вот как в одном ответе по поводу царской здравицы ибн Фадлан раскрывает и суть земной власти, и существо Единобожия, и религиозное смирение, образцом которого и сегодня является для мусульман Святой Пророк ислама (мир и благословения Аллаха да пребывают с ним):

«Я же сказал ему: «Воистину, единственный великий царь – это Аллах, и на минбаре этим титулом никто, кроме Него, Великого и Могучего, не упоминается. Вот господин твой, повелитель правоверных, для собственной особы довольствуется тем, что на его минбарах на востоке и на западе провозглашают: «О Аллах! Сохрани в благополучии раба Твоего и наместника Твоего [169]Джафара, имама ал-Муктадира-биллаха, повелителя правоверных!» И так же поступали его бывшие предки-халифы. Ведь сказал Пророк, да благословит его Аллах и да спасет: «Не восхваляйте меня без меры, как восхваляли христиане Иисуса, сына Марии. Ведь право, я всего лишь раб Аллаха и посланник Его [170]».

В результате этой первой проповеди мусульманского смирения царь Алмуш, как утверждает ибн Фадлан, принял имя халифа ал-Муктадира, Джафар, а также посмертно «обратил в ислам» своего отца, дав ему имя Абдаллах. С тех пор здравица с минбаров булгарских мечетей провозглашалась так: «О Аллах! Сохрани в благополучии раба твоего Джафара ибн Абдаллаха, повелителя булгар, клиента (маула) повелителя правоверных».

Археологические находки раннебулгарских монет говорят о том, что царь булгар пользовался указанным именем еще до 908 года[171]. Это открытие, если оно действительно верно, требует убедительного объяснения. Из слов ибн Русты и того же ибн Фадлана следует, что булгары не имели своей золотой или серебряной монеты, а расплачивались куньим мехом: одна шкурка куницы равнялась двум с половиной дирхемам. В книге татарского ученого Ф. Хузина о Волжской Булгарии приводится такое объяснение утверждения, что «чеканку собственных серебряных монет – дирхемов булгары освоили еще в начале X века»:

«Самая ранняя монета известна пока в единственном экземпляре в составе Неревского клада, найденного в 1956 году в раскопках древнего Новгорода. На этом обломке дирхема с именем Джафара ибн Абдаллаха – мусульманским именем царя Алмуша сына Шилки, дата и место чеканки отсутствуют, но нумизматы убедительно относят его к 289–295 гг. Х/902-908 гг. Монетное дело в начале X века только зарождалось. Первые собственные монеты булгар, по мнению ученых, играли не экономическую, а политическую роль; ни дата, ни место чеканки не воспринимались еще как реальности. Обозначение места чеканки на этих и более поздних монетах 10 века попросту копируют саманидские оригиналы: Самарканд, аш-Шаш, Балх, Нисабур (Нишапур) [172]».

Не совсем понятно, кто же здесь заблуждается – ибн Фадлан, который подробно пишет о принятии царем мусульманского имени только в 922 году, или ученые нумизматы, называющие его этим именем еще между 902–908 годами? При всем том, сам халиф Джафар ал-Муктадир взошел на престол только в 908 году. С 902 года по 908 год правил халиф ал-Муктафи, чьим собственным именем было имя Али ибн Ахмад. Зная тягу царя булгар к Халифату, мы не можем внятно ответить на вопрос, по какой причине он мог назваться именем малолетнего халифа, едва взошедшего на престол в 908 году, но вступил с ним в политическую переписку лишь тринадцать лет спустя.

Не будем спорить с профессионалами своего дела, которые, при всем уважении, иногда нечаянно принимают желаемое за действительное. Но если время чеканки монет в булгарском государстве и остается под вопросом, мы смело можем говорить о наличии в нем мечетей уже в дни пребывания там ибн Фадлана. Ведь, помимо царской мечети, он лично принял участие в постройке, по крайней мере, еще одной:

«Мы видели у них племя около пяти тысяч душ женщин и мужчин, все до единого принявших ислам. Это племя называется Баранджар. Для них мы построили деревянную мечеть, где они молятся». [173]

Поразительно интересно было бы увидеть, какой была та первая мечеть, что была построена ибн Фадланом. Эта мечеть, скорее всего, представляла собой простое деревянное здание сродни тем, в которых жили сами баранджары, давние переселенцы из первой хазарской столицы Варачан-Баранджар, которые, по утверждению А. Халикова, были самой близкой к городской культуре частью булгарского общества. По-видимому, именно о них писал и ал-Балхи, когда говорил, что «дома булгар построены из дерева и служат их зимним пристанищем; летом люди там живут в войлочных юртах[174]».

Никаких следов булгарской деревянной архитектуры X века по понятным причинам не сохранилось, и вряд ли можно ответственно судить об облике первой соборной мечети Волжской Булгарии по гораздо более поздним образцам культовой архитектуры казанско-татарских и касимовских деревень. Ко времени ибн Фадлана исламская архитектура уже давно создала самые разнообразные виды мечетей и прилежащих к ним минаретов. Некоторые из них отразились впоследствии в каменном зодчестве волжских булгар. Однако архитектура мечети как молитвенного здания, способного вмещать множество людей в любое время года, всегда несла на себе печать климатической необходимости и верности местным архитектурным традициям. Как пишет об этом татарский исследователь вопроса, историк архитектуры Нияз Халит, арабы вовсе не стремились навязать свой собственный тип открытой мечети на новых мусульманских территориях:

«Напротив, под мечети охотно приспосабливали уж существовавшие культовые сооружения – либо прямо использовали их архитектуру. Поэтому мечети в разных странах быстро приобрели формы, свойственные местным доисламским традициям зодчества. В особенности это касалось меньших по размерам мечетей, в архитектуре которых не декларировалась идея общенародного молебна… Не стали исключением и мечети Волго-Камья. Опираясь на традиции местного зодчества, эти здания неотвратимо несли на себе отпечаток своеобразной поволжской культуры [175]».

Следует отметить, что деревянная архитектура первых булгарских мечетей не столько отражала традиции местного зодчества, сколько заново создавала эти традиции. Первым, чем наверняка озаботился ибн Фадлан, вынужденный стать не только единственным вероучителем, но, по мере сил и знаний, и единственным зодчим багдадского посольства, было определение точного направления на Каабу. Компас, судя по утверждениям историков, тогда еще не был известен: первое упоминание о нем относится к XII веку, когда было обнаружено, что кусочек магнитной руды, прикрепленный к дереву и пущенный на воду, указывает направление на север. Известна была, однако, астролябия, да и самый древний и простой способ определения географического направления, по Полярной звезде, всегда был в распоряжении ибн Фадлана. Дело упрощалось еще и тем, что поволжские мечети ориентированы михрабом на юг, где находится Мекка, так что долго возиться с определением направления не приходилось. Что же касается внешнего и внутреннего устройства первой булгарской соборной мечети, то они должны были хотя бы в самом общем виде отражать необходимости климата, столь существенные для поволжской архитектуры в целом:

«Помещение мечети… должно быть закрыто от дождя и снега и хорошо обогреваться. Двери в молельный зал, как и повсеместно, располагались со стороны, противоположной михрабу, то есть, с севера. Подобно всем постройкам средней полосы, покрытие мечети должно иметь уклон для отвода воды (скатную крышу, купол и шатер). Опыт жилищного строительства нашел прямое применение в культовой архитектуре. В Волго-Камском регионе обязательными элементами каждого отопливаемого сооружения (к каковым относились жилые дома и мечети) стали входной тамбур, подпол, чердачная конструкция верхнего перекрытия, крыши с уклоном, оконные застекления [176]».

До оконного стекла было в 922 году еще далеко, как, впрочем, и до других архитектурных тонкостей. Однако мощный взлет градостроения Волжской Булгарии в конце X века свидетельствует, что первые зодческие навыки, привезенные с мусульманского юга, не пропали даром. Важно еще и то, что сама идея мечети есть идея практическая, которая отражала ежедневные молельные нужды, а не стремилась подавить человека своим величием в отражение Величия Всевышнего. Сущностными необходимостями для молельного зала мусульман являются лишь его вместимость и чистота, поэтому внешний вид мечети мог отражать любые архитектурные традиции, в том числе христианские, иудейские, буддийские и иные – в зависимости от страны, где она строилась.

Коль скоро на древнем булгарском торжище традиционно бывали купцы не только из Хорезма и Индии, но и из Армении, Византии и остальной Европы, вокруг торжища стали складываться национально-религиозные общины, имевшие собственные молитвенные здания. Первые мечети Волжской Булгарии вполне могли заимствовать отдельные элементы своей архитектуры из древних буддийских и христианских образцов. Но все же главным источником вдохновения для булгарских зодчих были мечети Средней Азии и Ирана, а также Багдада, Мекки и Медины. Это влияние в полной мере выказало себя несколько позднее описываемых нами событий. Но то, что наследник булгарского престола, по уже приведенному свидетельству ал-Мас’уди, направился в Мекку почти сразу после официального принятия ислама его государством, говорит о том, что простор для влияния городской мусульманской архитектуры на раннее булгарское зодчество был широко распахнут уже самим фактом упрочения ислама в Волжской Булгарии.

Как уже сказано, помимо практических дел вроде постройки мечети, ибн Фадлан занимался также и прямым мусульманским просвещением не только царя и царского окружения, но и простых граждан, пусть и не осознававших еще себя гражданами в том смысле, в каком впоследствии писал о них Карамзин, называя булгар «народом гражданственным и торговым». Ибн Фадлан рассказал о том, каким образом он просвещал людей, которые, уже числясь мусульманами и имея в своем распоряжении построенную мечеть, еще не умели молиться и не знали мусульманских молитв. Так, о булгарах-баранджарах он пишет:

«Они молитв произносить не умеют, я же научил там одну группу людей чтению молитв [177]».

Здесь под чтением молитв ибн Фадлан разумеет не только произнесение молитв из Корана, но и сам порядок мусульманской молитвы, о котором следует сказать особо. Мусульмане должны молиться, или, иными словами, совершать намаз пять раз в день, и поэтому в исламе существует пять намазов: заутренний – до восхода зари (Фаджр), полуденный – тотчас после полудня (Зухр), послеполуденный (‘Аср), вечерний – сразу после захода солнца (Магриб) и ночной – перед отходом ко сну (‘Иша). Помимо этих обязательных для каждого мусульманина молитв, которые могут совершаться как индивидуально, так и совместно, что более предпочтительно, существуют и дополнительные молитвы, совершаемые в одиночку. Самой распространенной среди дополнительных молитв является молитва «Витр», которая читается после ночной молитвы. Иногда «Витр» совмещают с молитвой «Тахажжуд», которая совершается стремящемися к большей праведности мусульманами глубокой ночью после полуночи еще до наступления срока заутреннего намаза.

Всякий намаз начинается с провозглашения Азана – призыва на молитву и состоит из нескольких ракаатов в зависимости от времени намаза. Ракаат – это последовательность действий, совершаемых мусульманином во время богослужения, и состоит из четырех положений: прямостоящего (Кыйям), склоненного (Руку), простертого с колен (Саджда) и сидячего (Джалса). Во время каждого из этих положений читается предписанная молитва, и возносятся благодарения Богу и Его Пророку.

В самом начале намаза мусульманин или мусульманка произносит про себя «Нийят», то есть, намерение совершить молитву. Затем он или она касается поднятыми руками кончиков ушей, как бы отворяя свой слух для возможного ответа Всевышнего и, после нескольких произнесенных про себя предписанных выражений, означающих отрешение от всего мирского и готовность к молитве под защитой Аллаха, приступает к самой молитве. В положении стоя, со сложенными на груди или на поясе руками, произносится первая Сура Корана «Ал-Фатиха», в переводе на русский звучащая так:

Во имя Аллаха Милостивого. Милсердного.

Вся хвала надлежит Аллаху, Владыке всех миров,

Милостивому, Милосердному,

Властителю Судного Дня.

Тебе Одному мы поклоняемся и к Тебе Одному взываем о помощи.

Наставь нас на путь правый.

Путь тех, которых Ты одарил Своими благами; тех, кто не навлек на себя Твоей немилости, и тех, кто не впал в заблуждение.

После произнесения этой молитвы и возгласа «Аминь» читается другая Сура или часть ее по выбору самого молящегося или руководителя молитвы, имама, если намаз совершается совместно. При заутреннем, послезакатном и ночном намазах «Ал-Фатиха» и следующая за ней Сура читаются вслух; при полуденном и послеполуденном намазах – про себя, однако возглас «Аллаху Акбар» – «Аллах превыше всего» – всегда произносится вслух, поскольку отделяет одну часть намаза от другой. Так что следовать общему намазу может и слепые люди, и люди, далеко отстоящие от руководителя молитвы в том случае, когда остальная часть намаза совершается безмолвно.

После прочтения Суры молящийся кланяется в положении стоя и произносит про себя трижды «Я призываю святость моего Господа, Великого». Затем выпрямляется и так же про себя произносит: «Бог слышит того, кто возносит Ему хвалу». Все эти слова произносятся по-арабски, так же, как и вся обязательная молитва, хотя собственные просьбы и мольбы к Богу по окончании намаза человек обыкновенно произносит на родном языке.

После сказанного мусульманин садится на колени и дважды с колен простирается перед Богом, вновь произнося хвалу Его Величию. В этой последовательности действий и молитв и состоит один ракаат, но даже самая краткая молитва, заутренний намаз, состоит из двух ракаатов, после которых мусульманин произносит про себя восхваление Аллаху и Его Пророку в следующих словах:

«Все для Бога – восхищение речи и восхищение тела, и подача милостыни! Мир да пребывает с тобой, о, Пророк, с милостью Господа и Его благословением! Мир да пребывает с нами и со всеми праведными Его слугами! Я свидетельствую, что нет ничего достойного поклонения, кроме Аллаха, и я свидетельствую, что Мухаммад – Слуга и Посланник Его.

О, Господь, прояви милость к Мухаммаду и его потомкам, как проявил Ты милость к Аврааму и его потомкам. Тебе надлежит вся хвала, и Ты воистину Велик.

О, Господь, благослови Мухаммада и его потомков, как благословил Ты Авраама и его потомков. Тебе надлежит вся хвала, и Ты воистину Велик.

О, Господь Бог наш, подай нам от милостей этой жизни и от милостей жизни будущей, и спаси нас от наказания огнем».

После произнесения этой молитвы мусульманин в сидячем положении поворачивается лицом направо и налево, всякий раз произнося «Салам алейкум ва рахматулла» – «Мир и благословение Аллаха да пребывает с вами», как бы желая благополучия всему миру по правую и левую сторону от себя. Если намаз состоит из четырех ракаатов или трех, как в случае послезакатной молитвы «Магриб», после произнесения хвалы Пророку мусульманин с возгласом «Аллаху Акбар» вновь поднимается в положение “стоя” и повторяет указанные выше действия и молитвы еще дважды.

Мы даем здесь лишь самое общее представление о мусульманском намазе, который, в зависимости от времени суток, предваряется и завершается еще и личным намазом из соответствующего числа ракаатов. Эти личные намазы носят название «Сунна» в отличие от общего намаза, который называется «Фазл», то есть, «обязательный к исполнению».

В путешествии число ракаатов всех пяти намазов, кроме утреннего и послезакатного, сокращается до двух ракаатов. В особенных случаях намазы могут сдваиваться, так что полуденный и послеполуденный, а также послезакатный и ночной намазы совершаются подряд без совершения «Сунны».

В зависимости от школы ислама и местных традиций формулы и действия намаза, например, сложение рук на груди или на поясе, могут незначительно варьироваться, однако те, кто настаивает на неукоснительном исполнении только своего варианта, ошибаются, думая, что им одним принадлежит точное исполнение предписаний Пророка. Дело в том, что в годы жизни Пророка последовательность намаза только еще складывалась, и поэтому все виды традиционные намазов отражают в том или ином смысле действия Пророка, который иногда молился, сложа руки на груди, иногда иначе. О различиях в формулах намаза нам еще придется говорить, так как эти различия во многом определяли, к какой правовой школе ислама принадлежит тот или иной мусульманин.

То, что молитва произносится по-арабски, также объясняется тем, что вся она состоит из коранических извлечений и традиционных формул, восходящих к самому Святому Пророку, который произносил их по-арабски. Коль скоро явленный по-арабски Священный Коран утверждает, что учит самым совершенным и близким слуху Бога молитвам, очевидно, что мусульманин произносит эти молитвы именно так, как они даны в Коране. Это дословное следование Корану напоминает христианское следование молитве, данной Иисусом в Евангелии, однако если в Евангелии как обязательная молитва явлена лишь молитва «Отче наш», то в Коране таких явленных молитв сотни, да и весь Коран по существу является для мусульманина одной всеобъемлющей молитвой[178].

Таким образом, ибн Фадлану приходилось не только учить булгар кораническим молитвам со слуха, но и обучать их самим правилам совершения намаза. Об одном таком случае он пишет подробнее:

«Однажды под моим руководством человек по имени Талут принял ислам, и я назвал его Абдаллахом. В ответ он сказал: «Яхочу, чтобы ты назвал меня твоим собственным именем Мухаммад». Я сделал это. Я научил отца семейства сурам из Корана «Хвала Аллаху» и «Аллах Един». И радость его от этого была огромной, она не стала бы сильнее, если бы даже он стал царем булгар [179]».

Рассказывая о том, как волжские булгары принимали ислам, наш герой неоднократно упоминает о том, что некоторые из жителей страны уже были мусульманами или имели хотя бы самое общее представление о мусульманской обрядности. В частности, это касается такого важного обряда, как похоронный обряд. Он пишет:

«Случается, что у них умирает кто-либо из мусульман. Если же умирает женщина-хорезмийка, то ее обмывают по-мусульмански. Потом везут на повозке к кладбищу, а впереди повозки несут знамя. Когда тело с повозки кладут на землю, то очерчивают вокруг него линию. Отложив тело в сторону, внутри этой линии выкапывают могилу, делают боковое углубление и погребают[180]».

Из описанного обряда мы тоже можем сделать несколько интересных выводов. Во-первых, вблизи булгарского торжища уже существовало мусульманское кладбище, однако, как мы видим, оно было невелико, и при нем еще не было смотрителей, которые и могли бы выкопать могилу заранее, при первом известии о мусульманской смерти. По мусульманскому обычаю, умершего следует хоронить в тот же день до заката солнца, совершив необходимый обряд омовения. То, что упомянутую ибн Фадланом женщину омыли по-мусульмански, означает, что в булгарском обществе уже были женщины и мужчины, умевшие совершать этот обряд. Профессионально этим смиренным делом особые люди стали заниматься, видимо, уже с резким ростом мусульманского населения государства ко второй половине X века, поскольку, как утверждал выдающийся татарский археолог А. Халиков.

«Во второй половине X века прекращают функционировать все известные языческие могильники; они заменяются мусульманскими кладбищами с единообразным погребальным обрядом. Об этом же свидетельствует отсутствие во всех булгарских домонгольских памятниках костей свиньи – животного, запрещенного исламом[181]».

Есть еще один вопрос, тесно связанный с принятием ислама как религии и образа жизни. Это – вопрос ритуального обрезания, которое, хоть и считается необходимой частью веры, когда речь идет об обрезании новорожденных малчиков, само по себе, как выясняется, не представляет для новообращенного никакой принципиальной значимости. Священный Коран нигде не упоминает об обрезании, и в самых полных сборниках пророческих преданий, например в «Сахихе Бухари», вопросу обрезания посвящена лишь одна маленькая главка. Более того, даже такие строгие судьи и критики ислама, как преподобный Томас Патрик Хьюз в своем словаре «Ислам», признают:

«В случае обращения человека в ислам из какой-либо другой веры, для которого такая операция стала бы источником больших страданий, она может и не совершаться, хотя для всех новообращенных считается целесообразным и правильным совершить обрезание[182]».

Мы еще вернемся к вопросу о навязывании обязательного обрезания, которое сыграло самую отрицательную роль в обращении сибирских татар времен хана Кучума. Однако представляется верным, что во времена массового обращения в ислам этому вопросу не придавалось никакого существенного значения, когда дело касалось зрелых мужчин. Безусловно, что в Волжской Булгарии, как и в других новых мусульманских странах, обрезание совершалось в семьях, уже принявших ислам, над новорожденными малчиками, для которых эта операция проходит быстро и беспамятно. Эту операцию, по-видимому, совершали либо специально призванные для этого из Хорезма люди, либо местные мусульманские служители – хоть бы и муэдзин, о котором несколько раз упоминает ибн Фадлан. Очевидно, что некто, умеющий совершать эту небольшую операцию, уже жил вблизи булгарского торжища во времена ибн Фадлана. Конечно, ведь хорезмийские купцы и другие выходцы из мусульманских стран жили в Булгарии постоянно вместе со своими семьями, о чем свидетельствуют и похороны, описанные выше ибн Фадланом. Однако никакого массового обрезания в дни официального обращения булгарского государства в ислам, скорее всего, не было, иначе подобное обращение не произошло бы так мирно и естественно.

Ханафитская школа ислама, к которой с X века принадлежит большинство мусульман России, не акцентирует внимания на необходимости обрезания новообращенных, хотя и полагает необходимым обрезание мальчиков в мусульманских семьях. С укреплением мусульманства в северных широтах отношение к обрезанию также изменялось и становилось более строгим, но опять-таки, это касалось лишь потомственных мусульман, а не новообращенных. Как говорят самые пристальные и сведующие востоковеды:

«Для необразованной массы мусульман, так же, как и для немусульманской массы, придающих самую большую важность формальностям, отказ от свинины и обрезание стали до определенной степени критерием ислама. Но преувеличенное значение обоих этих принципов не поддерживается исламским законоведением, поскольку они стоят на одном уровне со многими другими понятиями, которым масса уделяет гораздо меньшее внимание [183]».

Забегая вперед, приведем еще одну цитату, на сей раз из классического татарского историка Хади Атласи, который, весьма критически рассматривая нравы Сибирского ханства, писал:

«Согласно русским историческим источникам, хан Кучум силой вынуждал сибирских язычников к обряду обрезания. Те, кто отказывался совершить над собой этот обряд, указом хана приговаривались к смерти. Это поначалу может показаться трудной исторической правдой, однако более чем возможно, что, не ведая исламской мудрости и философии и придавая слишком много значения внешним проявлениям и ритуалам, богословы поздних времен уделяли повышенное внимание обрезанию и могли тем самым вызвать упомянутые указы Кучума. Предельная настойчивость мусульманских богословов на обряде обрезания приносила ущерб исламскому миру не только тогда, но и гораздо ранее. В 986 году булгарские богословы прибыли к (киевскому) князю Владимиру с тем, чтобы обратить его в ислам, поскольку русские в те времена еще были язычниками. Когда Владимир расспрашивал их об основных правилах их веры, богословы ответили: «Мы веруем в одного Бога. Мухаммад повелел нам совершать обрезание и запретил нам есть свинину и пить вино». Владимир, который к тому времени был очарован видениями девственниц Рая, охладел к исламу из-за обрезания. Булгарские богословы, потерпев политическую неудачу и не сумев передать истинный смысл исламской философии, тем самым обделили исламом один из величайших народов на земле. Если бы они представили ислам более приемлемым образом и обратили Владимира, вся Русь, безусловно, приняла бы мусульманство [184]».

Таким образом, понимая психологические затруднения, связанные с указанным обрядом, ханафитская школа ислама не настаивала на непременном совершении этого обряда новообращенными. В конце концов, Священный Коран учит проповедывать ислам без излишней назойливости, с пониманием человеческой природы и с учетом прежних обычаев людей, говоря:

«Призывай к пути Господа твоего с мудростью и благим увещанием, и рассуждай с ними наилучшим путем. Истинно, Владыка твой знает лучше, кто совратился с пути Его; и лучше знает Он тех, которые наставлены в праведности [185]».

II.

Между тем мы за разговорами о мусульманских обрядах мы совершенно отвлеклись от истории с деньгами, о которых царю булгар было, как и опасался ибн Фадлан, сообщено в письме халифа и в письме везира Хамида ибн ал-Аббаса. Дело в том, что эта история проливает свет не только на личность самого царя булгар, но и на предпочтения, которые отдавались в Булгарии мусульманству не багдадского придворного – шафиитского, но среднеазиатского – ханафитского толка.

На третий день после вручения подарков и писем из Багдада царь Джафар ибн Абдаллах напрямик спросил ибн Фадлана о судьбе упомянутых в письмах халифа и везира денег. Бедный посольский секретарь, как мог, объяснил царю уже известные нам обстоятельства. Однако царь не удовлетворился ответом. Он потребовал от ибн Фадлана не красноречивых слов, но самих золотых динаров, говоря, что в ином случае посольство вообще приехало зря, так как подарки от халифа вполне мог бы привезти и его собственный посол Абдаллах бин Башту Хазарин, которого он направил с письмом к повелителю правоверных.

Более того, царь заявил, что требует денег именно с ибн Фадлана как единственного араба в посольстве (все остальные, как мы уже видели, были багдадскими тюрками). Надо отдать должное дипломатическим хитростям царя булгар. Зная, что денег ему никто отдать не сможет, он попросту тянул время, чтобы как-то выпутаться из чрезвычайно тонкой ситуации, связанной с тем, какого именно толка ислам должна исповедовать Волжская Булгария.

Говоря о мусульманском намазе, мы не упомянули еще об одном молитвенном действии, которое совершается в самом его начале. Это произнесение Икамы, как бы сокращенного Азана, в ходе которого произносится фраза «Кад каматис салаат», выражающая готовность к молитве. Так вот, в принятом при дворе халифа шафиитском толке ислама Икама произносилась только однажды, тогда как в ханафитском толке, принятом в Хорезме, дважды. Это небольшое различие, однако, было принципиальным, так как означало различие и во всем остальном, что разделяло ханафитский и шафиитский толки, в том числе и в вопросе об обязательности обрезания. В ходе своих мусульманских поучений ибн Фадлан всячески старался, чтобы верхушка булгарского общества стала исповедовать именно шафиитский ислам:

«Его муэдзин, призывая к молитве, Икаму произнес дважды. А это при дворе халифа не принято. Поэтому я сказал царю: «Известно ли тебе, что господин твой, повелитель правоверных, у себя провозглашает Икаму только один раз?» Тогда царь сказал муэдзину: «Исполняй так, как он говорит тебе», и не противоречь ему». И муэдзин придерживался такого правила много дней, а царь все заводил разговоры насчет тех денег и спорил со мной. Я же ничем не мог его обнадежить и этим приводил его в отчаяние, и приходилось все время оправдываться. Когда же он окончательно потерял надежду в получении денег, то отдал распоряжение муэдзину, чтобы тот удваивал Икаму. И тот сделал это. Царь же хотел использовать это как повод, чтобы возобновить спор и окончательно поссориться. Услышав удвоенную Икаму, я закричал на муэдзина и запретил ему делать это [186]».

Настойчивость ибн Фадлана заставила царя объясниться с посольством начистоту. Заручившись сначала согласием ибн Фадлана в том, что вопрос об Икаме не является принципиальным вопросом веры, он заявил, что впредь будет руководствоваться только советами людей, которые не запятнали себя в его глазах никакой неискренностью:

«Я клянусь Аллахом и скажу тебе, что, находясь в своей собственной стране, я боюсь одного, а именно – боюсь своего господина, повелителя правоверных. И боюсь я больше всего того, что до него дойдет что-нибудь такое, что вызовет его отвращение ко мне, и он проклянет меня, и я погибну в своей собственной стране в то время, как он будет оставаться в своем государстве, и между мной и им будут простираться обширные владения. А вы, которые едите его хлеб, носите его одежду, во всякое время можете видеть его – вы обманули его в отношении той помощи, с которой он отправил вас ко мне – к людям нуждающимся. Более того, вы обманули мусульман, и я не признаю вас истинными руководителями в делах своей веры, пока не приедет ко мне такой человек, который будет искренен в своих словах. И если же придет ко мне такой человек – я признаю его в качестве руководителя в деле своей веры»… После этого разговора случилось нечто странное: он стал оказывать мне особое уважение и стал приближать к себе. А спутников моих он к себе не допускал и стал называть меня Абу-Бекр Правдивый [187]».

Таким образом, царь использовал денежную недостачу как предлог убить сразу двух зайцев – остаться верным халифу и в то же время сохранить все свои экономические и политические связи, оставшись верным тому ханафитскому толку ислама, который исповедовали хорезмийские и другие среднеазиатские купцы, а также большинство тюркского населения Средней Азии. Из заметок ибн Фадлана ясно, что еще до этого прибытия у царя были ханафитские вероучителя, во всяком случае, имам и муэдзин его собственной царской мечети. Эти люди наверняка прибыли именно из Средней Азии, с которой Волжскую Булгарию уже давно соединяли как торговые и культурные, так и политико-династийные связи: ранее ибн Фадлан отмечал, что огузский предводитель Этрек сын Катагана был тестем царя булгар, отдавшим за него свою дочь или сестру[188].

Торговая прослойка булгарского общества, также исповедовавшая через свои связи ислам ханафитского толка, нуждалась в сильной государственной власти, укрепленной, помимо единства веры, так же и единством тонкостей вероучения, которые при всей своей внешней незначительности всегда вызывают самые яростные споры. Приняв шафиитский ислам, царь булгар оказался бы в изоляции от торгового класса своей страны, который обеспечивал экономическое и культурное процветание Волжской Булгарии.

Но этого не случилось – с отъездом багдадского посольства осенью того же 922 года ничто уже не смущало ни царя, ни его подданных в выборе именно ханафитского ислама, последователями которого является и сегодня подавляющее большинство российских мусульман.

Есть и еще одно обстоятельство, отмеченное ибн Фадланом, о котором спорили поволжские мусульмане и через тысячу лет – в начале XX века. Этот вопрос касается краткости летних ночей в средней полосе, которая делает несколько затруднительной точное соблюдение распорядка ночного и предрассветного намазов. Рассказывая об этом, ибн Фадлан, как всегда, приводит изумительные детали повседневной жизни тех древних времен, а заодно, как и в случае с индийским купцом, походя говорит нам о том, каким пестрым и многонациональным было булгарское государство еще на самой заре своего существования:

«Как-то пришел ко мне в юрту один случайно оказавшийся в этих краях портной из Багдада [189], чтобы поговорить. За разговором мы просидели столько, сколько необходимо для прочтения чуть меньше седьмой части Корана. При этом, прислушиваясь, ожидали ночного Азана. Но вот звуки Азана. Мы вышли их юрту, а заря уже занималась. Тогда я спросил муэдзина: «Какой Азан ты провозгласил?» «Предрассветный Азан», – ответил он. Я же спросил: «А ночной, последний?» Он сказал: «Мы читаем его молитву вместе с Азаном при заходе солнца». «А ночью?» – спросил я. «Видишь ли», – ответил но, – «она была еще короче, чем эта, но теперь она стала прибавляться». Далее он сообщил, что уже месяц не спит ночами, боясь упустить утреннюю молитву [190]».

Этот рассказ свидетельствует как о богобоязненности двух багдадцев и самого муэдзина, так и о проблеме, с которой багдадцам не приходилось сталкиваться. Действительно, в летнее время в средней полосе России приходится сдваивать послезакатную и ночную молитву, и даже тогда время заутренней молитвы наступает очень быстро. Эта географическая проблема, как мы уже сказали, вызвала целый богословский спор, в ходе которого отдельные поволжские богословы даже предлагали вовсе отменить ночную молитву.

В этой связи у наших собеседников может возникнуть естественный вопрос: «А как же тогда должны молиться люди на Крайнем Севере, где день и ночь длятся по полгода?» Если ислам претендует на универсальность, в нем самом должен содержаться ответ на этот вопрос, и он действительно есть. Среди пророческих преданий о Последнем Времени есть одно, согласно которому Святой Пророк сказал, что в Последние Времена день и ночь будут длиться по полгода. Как же тогда соблюдать время молитвы, спросили его. Он сказал, что следует молиться по распорядку собственного дня.

Действительно, пять обязательных намазов разделены примерно равными промежутками времени, и определение их по солнцу, помимо удобства отсчета времени, имеет тот дополнительный смысл, что никакая молитва не должна совершаться в момент восхода и заката, а также тогда, когда солнце стоит в зените, поскольку в эти минуты совершают свои молитвы солнцепоклонники. Таким образом, указания Святого Пророка о времени совершения молитв были призваны обезопасить верующих от возможного подражания язычникам, что в эпоху начального ислама имело вполне определенный смысл.

Для человека, который понимает сокровенную внутреннюю суть мусульманских указаний, такой опасности не существует, поэтому он может совершать пять обязательных намазов в любых географических широтах. Ведь смысл намаза – не во внешних проявлениях религиозности, но в возможности общаться с Создателем и очищаться собственной молитвой, по крайней мере, пять раз в день. Человек, сознательно чувствующий в этом необходимость (а такая необходимость действительно возникает у верующего с течением времени), не станет совершать тяжких греховных деяний в промежутках между намазами, поскольку постоянно знает, что вскоре должен предстать пред Всевышним.

Такова идеальная суть мусульманского намаза, и люди сами несут ответственность, как за свое поведение, так и за соблюдение этой идеальной сути.

Надо думать, что ибн Фадлану не раз приходилось говорить об этом с новообращенными мусульманами Волжской Булгарии. Он передвигался по стране вместе с царем, записывая свои наблюдения за природой и обычаями булгар, пока, наконец, царь не отправился «на реку Джавшыр» и не расположился там лагерем на два месяца. Именно здесь, на реке Малый Черемшан, на территории, традиционно занимаемой булгарским племенем «серебряных» булгар (берсула), должна была совершиться присяга новой вере. Место это было выбрано царем, по всей видимости, не случайно, поскольку именно здесь, как говорят краеведы, на одном из многочисленных святых родниках Булгарии находился главный жертвенник верховному божеству Тенгри. На этом священном для всех булгарских племен месте и произошло историческое событие, о котором, к сожалению, умалчивает хроника ибн Фадлана, хотя он со свойственной ему любознательностью отмечает и мелководье реки Малый Черемшан (Джавшыр) и окружающую «дикую» лесную местность.

Мы можем лишь догадываться о причине, по которой царь булгар созвал к себе все подчиненные ему племена. Первой гипотезой о причине такого всеобщего созыва явилась бы, конечно, гипотеза о массовом принятии ислама племенами булгарского союза. В таком случае легко представить себе, что такая присяга или, по-арабски, Бай’а, совершилась под руководством царя, когда все входящие в лоно ислама должны были лишь повторить символ мусульманской веры: «Ла иллаха иль Аллахи, Мухаммад ар-Расул Уллахи», то есть «Никто и ничто не достойно поклонения, кроме Аллаха, и Мухаммад – Посланник Его». Скорее всего, это было именно так, поскольку такая присяга, как утверждает лейденская «Энциклопедия ислама», имеет двоякий смысл:

«Бай’а имеет две основных цели, которые различаются как по своему охвату, так и по своей природе. Первая цель является по сути приверженностью к религиозной доктрине и признанием уже существующего авторитета, от которого она исходит. Именно в таком смысле Бай’а совершалась в отношениях между Пророком и его новыми сторонниками. В том же смысле, но в более ограниченных масштабах, Бай’а применялась просто в признание уже существующей власти человека и в обещание повиновения ему. В этом значении Бай’а служила присягой новому халифу, чье право на наследование было установлено завещанием его предшественника [191]».

Следовательно, совершенная на Малом Черемшане присяга также имела двойное значение – во-первых, как утверждение о переходе в ислам и, во-вторых, как новое признание авторитета царя, чья власть в качестве мусульманского владыки была отныне освящена халифом. Но есть и другая версия сбора булгарских племен, которая, впрочем, не отвергает уже изложенную, но лишь дополняет и расширяет ее. Татарский ученый Ф. Хузин, например, предполагает, что царь Джафар ибн Абдаллах созвал подчиненные ему племена «вовсе не для принятия ислама, но в целях заложения новой крепости, города, ставшего в скором времени столицей государства»[192].

Действительно, зная о намерении царя построить крепость, о которой он писал халифу ал-Муктадиру, мы можем вместе с Ф. Хузиным и другими учеными предположить, что закладка такой крепости в центре тогдашних булгарских земель произошла именно в указанное ибн Фадланом время. Однако это никак не отрицает возможности использования царем сбора племен для укрепления своей власти в свете новой веры, которую к тому времени исповедовало уже значительное число жителей Волжской Булгарии. Указанный выше двойной смысл присяги о принятии веры приводит нас именно к такому выводу, и мы не можем согласиться с гипотезой Ф. Хузина, что «в 922 году не произошло официального принятия ислама, тем более окончательного и всенародного, как это обычно представлялось[193]».

При всем сказанном, это, может быть, и хорошо, что мы не знаем, совершилась ли летом 922 года всеобщая мусульманская присяга, так как принятие ислама – это не простое провозглашение факта принадлежности к вероучению, но длительный процесс многостороннего осознания веры.

Как бы то ни было, повеление царя о сборе племен не было исполнено повсеместно, что лишний раз свидетельствует о том, что общая присяга верности царю была политической необходимостью. Ибн Фадлан пишет (здесь, из-за важности изложенного, мы приводим подстрочный перевод сочинения ибн Фадлана):

«И отъехал царь от воды, называемой Хеллече, к реке под названием Джавшыр, и оставался около нее два месяца. Кроме того, он захотел, чтобы произошла перекочевка (племен), и послал за народом, называемым суваз, приказывая им перекочевать вместе с ним. (Они) же отказали ему. И (они) разделились на две партии. Одна партия с (разным) отребьем и над ними (еще раньше) провозгласил себя (самозванным) князем (некто) по имени Вырыг. И послал к ним царь и сказал: «Востину, Аллах Могучий и Великий даровал мне ислам и верховную власть повелителя правоверных, и я – раб Его (Аллаха), и это – дело, которое он возложил на меня, и кто будет мне противоречить, того я поражу мечом». Другая же партия была вместе с князем из (кочевого) племени, которого называли князем (племени) эскэл. Он был у него в повиновении, хотя еще не принял ислама. Когда же он (царь) послал им (первой партии) это послание, то (они) испугались его намерения и все вместе поехали совместно с ним к реке Джавшыр [194]».

Угроза царя в данном случае должна пониматься как угроза наказания за противление его верховной воле, но никак не принуждение к принятию ислама. В этом эпизоде мы имеем дело с процессом укрепления единоначалия в Волжской Булгарии, где всего через несколько лет начинает функционировать столица государства, которой уже подчинены другие города, в том числе город Сувар, возникший на землях сувазсувар. Думается, что в приведенных выше словах царя «возложенное на него дело» следует понимать не как внедрение ислама, но в первую очередь как создание единого государства, и далеко не случайно, что царь подчеркивает, что отныне обладает властью, которой наделил его «повелитель правоверных».

Именно сепаратистского противления своей вновь освященной власти и не принимал царь булгар, который до той поры был всего лишь «первым среди равных». В Волжской Булгарии появилась с приездом посольства совершенно новая иерархия власти, когда сопротивление власти царя становилось не только нарушением родоплеменной иерархии, но входило в гораздо более масштабное противоречие с властью халифа, дарованной, как утверждалось, Самим Богом. Единая вера давала в руки царя новую государственную идеологию, согласно которой его власть главы союза племен становилась «властью от Бога» и приобретала необходимую для создания единого государства сакральность.

На этом судьбоносном перекрестке истории неподчинение этой сакрализованной власти означало не просто выбор властного авторитета, но выбор цивилизационного пути на многие века вперед. Как писал переводчик и исследователь сочинения ибн Фадлана А. П. Ковалевский,

«Надо полагать, что после угроз булгарского царя за ним последовала лишь часть племени суваз, вероятно, главным образом, знать. Основная же масса отказалась принять ислам и постепенно стала переходить в более отдаленные места на запад, на правый берег Волги. Эта часть и сохранила прежнее название сувас-чуваш. Оставшая часть составила основу населения княжества Сувар и в дальнейшем слилась с булгарами [195]».

Таким образом, летом 922 года в Волжской Булгарии произошел первичный выбор не столько самой веры, которая уже пустила среди населения достаточно прочные корни. Тогда же совершился выбор пути развития государства от торгово-кочевой и языческой к торгово-городской и мусульманской цивилизации. Значение этого выбора для судеб России нельзя переоценить, так как из этого выбора проистекли не только государственная эволюция волжских булгар и впоследствии казанских татар, но и все особенности культурного развития соседних башкирского, чувашского, марийского и мордовского народов. В этом смысле празднование в 1989 году 1100-летия официального пришествия ислама на Волгу было далеко не только религиозным событием, впервые приоткрывшим для россиян сам факт существования в государстве древнейшей исламской цивилизации. Это событие впервые открыто указало на ту важнейшую роль, которую эта цивилизация сыграла и продолжает играть в деле созидания России как многонационального и многоконфессионального государства.

На этих словах нам приходится прощаться, если не с ибн Фадланом, то с его сочинением, которое мы так обильно цитировали в нашей первой беседе. Сам ибн Фадлан, конечно же, и предположить не мог, какое значение приобретут его путевые записи для истории не только России с ее многими народами, но и всех скандинавских стран. Он уехал из Волжской Булгарии, скорее всего, с обратным караваном в начале осени 922 года, и с тех пор его следы теряются. Да и правда, мало ли было в Халифате чиновников его ранга, чтобы упомнить каждого в анналах истории! На его долю не выпало славы таких мусульманских путешественников, как ибн Баттута и Насир Хосроу, и никто из известных историков и географов его времени не сослался впрямую на привезенные им сведения.

Но у кого повернулся бы язык сказать, что его странствия и страдания пропали даром? Жизнь ибн Фадлана, который, безусловно, достоин памятника на берегах Волги, лишний раз убеждает нас в том, что «рукописи не горят», и никакие честные труды не пропадают всуе. Более того, судьба его сочинения дает нам надежду на то, что со временем где-то в архивах Ирана или другой страны мусульманского мира всплывут на свет новые свидетельства о первоначальном пришествии ислама на берега Волги, осветив новым светом наши предположения и догадки. Мы благодарны ибн Фадлану не только за подробные свидетельства о важнейшем для судеб России историческом событии, но и за то, что со страниц его рукописи веет живым дыханием истории, за то, что мы можем воочию увидеть и услышать людей и осязать воздух, листья и травы, саму природу эпохи, отдаленной от нас более, чем на тысячу лет.

Ибн Фадлан просто честно делал свое дело, но бывает ли бессмертие более очевидное, чем его бессмертие? Стоит заново раскрыть его книгу – и вот он вновь перед нами, занятый своими делами и обуреваемый своими тревогами. Прощание с ним – дело чревычайно условное, как и все, что связано с мусульманским осязанием истории, в котором нет ничего, что минуло бы навсегда, где все продолжается, давая нам постоянную возможность не только почувствовать, но и прочувствовать бесконечное, вневременное и чудесное единство нашего с вами мира. Поэтому и прощание с ибн Фадланом так же относительно, как всякое прощание с прошлым. Мы просто оставляем его на время хотя бы и в том просвеченном косыми лучами солнца июньском булгарском лесу, где он впервые отведал прозрачных алых ягод костяники и тотчас сравнил их кисловато-сладкий вкус со вкусом знаменитого граната «имлиси». Таково же и его сочинение: оно дает нам возможность сравнить минувшее с тем, что нам хорошо известно, и убедиться, что главные человеческие радости и печали ничуть не изменяются с течением веков.

Изменяется только наше знание о жизни, но это всего лишь накладывает на нас добавочную ответственность за все, что мы видим и чувствуем вокруг, в том числе и за сохранность в памяти тех удивительных событий минувшего, которые до сих пор так много значат для нашего понимания друг друга.

Постскриптум к первой беседе

Вообще, приезд в Волжскую Булгарию году такого наблюдательного и образованного человека, как ибн Фадлан, можно считать для татарского краеведения необыкновенной исторической удачей. На фоне той трагической судьбы, которая постигла большую часть татарских исторических источников, его отчет о поездке, сохраненный в пересказе Йакуба, полон чрезвычайно важных и ценных сведений, проливающих свет не только на образ жизни древних булгар, но и на их политико-торговые связи с другими странами мира.

При всем том сам отчет ибн Фадлана как относительно достоверный исторический источник еще подлежит глубокому изучению в ряде аспектов, в том числе географическом и историко-лингвистическом. Поэтому, рассказывая о его пребывании у булгар, мы остановим наше внимание еще на одном небольшом, но чрезвычайно интересном отрывке:

«Как-то переводчик царя рассказал мне, что однажды в их страну попал какой-то человек из Индии и некоторое время оставался у царя на службе. И был он очень ловок и понятлив. Однажды группа булгарских купцов решила отправиться по своим торговым делам, и этот индиец попросил царя разрешения ему ехать вместе с ними. Царь же запретил ему это. А индиец все настаивал на своем и, наконец, добился своего. Итак, он отправился вместе с ними по воде. В пути булгары убедились, что он подвижен, сметлив, и, сговорившись между собой сказали: «Этот человек подходит для служения нашему богу, так отправим же его к нему.» В это время как раз они плыли мимо леса. Вывели индийца на берег, накинули на шею веревку и подвесили на вершине высокого дерва. Потом отправились дальше [196]».

То, что ибн Фадлан называет неудачливого купца «человеком из Индии», говорит, что этот человек вряд ли являлся мусульманином. Его появление в Волжской Булгарии произошло, видимо, за несколько лет до приезда ибн Фадлана, то есть где-то между 910–922 годами. Дело в том, что к началу X века собственно Индия еще практически не знала ислама. Разве что в древних портовых городах, таких как Каликут в Керале и Тана (Бомбей), ислам был известен благодаря купцам, которые освоили эти рынки еще задолго до пришествия ислама в Аравию.

О религии человека, которого Ибн Фадлан называет «индусом», мы еще поговорим, но сейчас более важный вопрос состоит в том, как и каким образом он попал попал в Волжскую Булгарию? Из какой части Индии мог он приехать и какими географическими сведениями руководствовался при выборе своего маршрута?

Отдавая должное переводческой скрупулезности А. П. Ковалевского, можно, тем не менее, с уверенностью предположить, что географический термин «Индия» в указанном отрывке соответствует арабскому термину «Хинд». Дело в том, что древние арабские географы и историки четко разделяли современную Индию на две отдельные части по линии реки Инд, и у них не было термина, покрывающего всю Индию. Взамен единого было два термина: «Синд» и «Хинд». Если название «Синд» относилось в большей степени к современному Пакистану, включая в себя собственно Синд, Белуджистан, часть Пенджаба и северо-западные горные провинции, то к стране «Хинд» арабы относили практически все страны Юго-Восточной Азии, то есть не только современную Индию, но и Индонезию, Малайзию и так далее.

Исламская история Индии, вернее, Пакистана, начинается в 711–712 годах, когда после первичных арабских завоеваний на востоке Синда образовались два хорошо известных в истории княжества – Мультан и Мансура. Эти княжества долгое время были опорой исламской цивилизации в Синде, однако их роль постепенно сошла на нет после того, как основное направление проникновения ислама в Индию пошло с севера, из нынешнего Афганистана, из государства Газневидов. Это, впрочем, случилось почти через век после описываемых Ибн Фадланом событий. То, что «индиец» не был мусульманином, подчеркивается и тем фактом, что булгарские купцы вообще решились избавиться от него. Приезжие мусульмане, как мы уже знаем, пользовались во властных кругах Волжской Булгарии большим авторитетом. Они были либо купцами, либо послами, либо просто образованными людьми. Убийство мусульманина было, таким образом, чревато серьезными дипломатическими осложнениями в тот исторический момент, когда Волжская Булгария всячески искала союза с мусульманским миром против засилия хазар на нижней Волге.

Таким образом, мы можем предположить, что приезжий индиец был родом не из омусульманенных провинций нынешнего Пакистана, но из собственно Индии, следовательно, мог быть либо индусом, либо буддистом, либо даже христианином, коль скоро христианство стало распространяться в срединной Индии (Мадрас) с IV века нашей эры. Само его появление в Волжской Булгарии свидетельствует о широкой известности булгарского рынка даже в столь отдаленных краях, как южная Индия и Цейлон, поскольку ибн Фадлан не выражает ни малейшего удивления его появлением. Географические пути того далекого времени уже давно связывали Индию с остальным миром, а драгоценные северные меха, так же, как и гиперборейское золото, пользовались у индусов неизменным спросом. Сама Индия торговала в это время, то есть, в IX веке, в основном, тончайшими хлопковыми полотнами из Бенгалии, обувью, мечами и саблями, красным деревом из Ассама, алмазами из Кашмира, жемчугом из Таны (Бомбея), ввозя в страну золото, меха и лошадей. Легко предположить, что индийский купец мог, подобно своим коллегам, отправиться в Волжскую Булгарию с грузом легчайших индийских тканей, с намерением возвратиться с грузом мехов, нажив, таким образом, большую прибыль.

Как мог он добраться до Волжской Булгарии? Это вопрос чрезвычайно важен для нашего исследования. При том, что географические сведения Индии раннего средневековья очень скудны и ненадежны, отраженность в них устойчивых торговых путей могла бы, по всей видимости, помочь и нашему исследованию.

Из Индии всегда было два главных пути. Первый путь – сухопутный, через гряду гор в Афганистан и Центральную Азию, откуда караванный путь шел в Волжскую Булгарию. То есть, при использовании сухопутного пути купцы должны были пересечь Афганистан, достичь Хорезма, а далее следовать тем же путем из Ургенча, каким следовал сам ибн Фадлан. Это путь был, как мы знаем, сложен, чреват опасностями и лишениями, но арабские путешественники шли в указанное время именно этим путем из-за дипломатических осложнений в отношениях Халифата и Хазарского государства.

Был и другой путь, водный. Этот путь был, хотя и опасен, но столь удобен, что им пользовались и пятьсот лет спустя, особенно после того, как монгольское нашествие перезало сухопутный путь в начале XIII века. Афанасий Никитин в своем «Хожении за три моря» описывает именно этот путь: вниз по Волге до нынешней Астрахани, далее морем до Дербента, далее морем до Рея, оттуда по суше через Иран до порта Ормуз в Персидском Заливе, из Ормуза через Аравийское море в Индию, в Тану или Каликут.

Каким же путем прибыл индиец в Волжскую Булгарию? Если он не был мусульманином, он мог использовать оба пути, даже несмотря на то, что, как мы уже говорили, в 913 году восточное и южное побережье Каспия подверглось жестокому разграблению со сторону русских варягов. Думается, однако, что такое бедствие не могло надолго разрушить торговых связей, идущих из глубины веков. Хазары пропускали по Волге купцов, не имевших прямых связей с Багдадом, и брали с них пошлину. То, с какой готовностью индиец настаивал на поездке с булгарскими купцами «по воде», также указывает на то, что проблемы это для него не составляло.

Конечно, на примере Афанасия Никитина мы видим, что судьба могла забросить купца в дальние страны и помимо его воли. Никитин отправился в Индию, чтобы вернуть долг своим заимодавцам после того, как был ограблен до нитки. Он передвигался от одного пункта к другому, приторговывая то тем, то этим, пока не поплыл в Индию, чтобы сторговать что-то за купленного в Ормузе коня. Однако устойчивость торговых путей говорит и о том, что у купцов существовали определенные навигационные знания, карты и устные сведения, которые могли им позволить рисковать как своими товарами, так и самой жизнью.

Что же знала Индия о северных странах, какими географическими сведениями располагали собственно индийские купцы? Как называли они те страны, откуда приходили в Индию драгоценные северные меха? Известно, что с древних времен Индия торговала с Ближним Востоком и Китаем, и эти связи не порывались в эпоху начальных арабских завоеваний.

Адам Мец в главе «Торговля» своей знаменитой книги «Мусульманский ренессанс» говорит, что

«Наряду с вавилонянами, персами и евреями, наиболее активным торговым людом в империи были также греки и индийцы [197]».

Не все части Индии были доступны для чужестранных купцов, в частности, Кашмир, однако сами индийские купцы проникали повсюду. В книге Бузурга ибн Шахрияра «Аджаиб аль Хинд», то есть «Чудеса Индии», говорится, что

«Кашмирцам требуется 70 дней пути до Мансуры. Они спускаются по Инду, который в то же время, что и Тигр и Ефрат, имеет наивысшее стояние воды. Они упаковывают корни косуса в мешки, по 700–800 фунтов в каждый, помещают эти мешки в кожаные меха, смаззывают их смолой, так что в них не проникает вода, связывают затем эти мешки попарно, вяжут их так, что они могут на них стоять и сидеть. Таким образом, они за 47 дней добираются до порта Мансура и корни при этом остаются сухими» [198].

Вряд ли, однако, кашмирскому купцу нужно было отправляться на Волгу таким кружным путем. Тюрки Кашгарии и Синдзяня старались добираться до северных мехов устойчивым сухопутным путем, тем самым, которым отправился из Ургенча в Булгар сам ибн Фадлан. При всех бесконечных междоусобных войнах многочисленных князей и князьков, ислам, пришедший в Центральную Азию в VIII веке, все же обеспечивал функционирование основных торговых путей. Ургенч был главным узловым пунктом, где сходились Великий Шелковый Путь и путь в Индию с севера. Думается, что все сведения, которыми пользовались кашмирские купцы, торговавшие с северными для них странами, являлись уже известными нам арабскими сведениями, сведенными воедино в трактате «Индия» Бируни.

Более интересен путь из центральной и южной Индии. Однако и здесь подробные исследования показали, что, помимо мифологических сведений о древней географии, индусы мало чем располагали. Древняя география и космогония Индии изложена в религиозных эпосах Махабхарата и Рамайяна, в Ведах и писаниях Брахманов. Коль скоро нас интересует только север, мы можем сказать, что на севере индусы предполагали наличие Гималайев, за которыми находилась страна Айравата Варша, за которым находится Молочный океан и страна мрака[199]. В центре плоской Земли, согласно представлениям индусов, находилась Гора Меру, от которой и производился отсчет, не имеющий, надо сказать, никакого практического смысла. Каким же образом индусы оказались столь отважными и ловкими купцами, как о том пишут их арабские современники?

Оказывается, индусы побережья Центральной и Южной Индии чрезвычайно хорошо разбирались в направлениях морских ветров и практически никогда не ошибались. Христианский миссионер отец Буше в своем письме от 1719 года писал:

«Кстати, в Кочине я был просто поражен, как точно знают индусы направление румбов. Они обучаются этому с детства. Если индусу указать путь согласно направлению ветра, он никогда не ошибается [200]».

Отсюда ясно, что индийские купцы направлялись в Персию и оттуда в Европу и Булгарию по направлению преимущественных ветров. Тем не менее, попытки обнаружить какие-то картографические документы древней Индии не прекращаются и сейчас. В совсем недавнем исследовании П. Л. Мадона «Индийская Картография: Историческая Перспектива[201]» в главе «Туземные карты» автор разочарованно пишет:

«К несчастью, никакой древней туземной литературы по этому предмету (картографии)… пока не обнаружено. Ранние индусские авторы посвящади большую часть своей энергии развитию индусской религиозной и философской литературы и астрономической математике. История развития индийской литературы на языках Санскрит, Пали и других древних языках, включая тамильский и другие южные языки, подтверждает именно это. Позднее, буддийская литература упоминает о путешествиях индусов к другим странам Индийского Океана, в особенности в Южную и Юго-Восточную Азию. Однако и эта литература ничем не помогает в отношении поставленных нами проблем. Как бы странно это ни показалось, в древнеиндийских языках не существует древнего слова, адекватного по смыслу термину «географическая карта»…. Все вышесказанное свидетельствует о том, что Индия не внесла никакого достойного упоминания вклада в картографию древнего мира».

И однако, пристальное изучение карт, имеющих пусть и очень позднее, но индийское происхождение, позволяет предположить, что по крайней мере древний Болгар был хорошо известен в Индии в Центральной и Южной Индии. Автор делает этот вывод не только на основании существующих карт, о которых речь впереди, но и основываясь на известном консерватизме индусов. Индусы, которые считают вполне современными произведениями свои древние эпосы и остальные религиозные писания, обладают, как мы уже отметили выше, невероятно развитой исторической памятью на мифы. Как бы баснословно эти мифы не звучали и ни выглядели, они упорно передавались из поколения в поколение, поскольку были освящены национально-религиозной памятью предков. Автор сам убедился в этом в своем путешествии по штату Керала, где находятся города Кочин и Каликут. Ему довелось посетить не только двухысячелетний храм Кали, в котором древность сохраняется лучше и строже, чем в любом музее, но и домашний храм жреца храма Кали. Сам жрец принадлежит в многовековой династии жрецов-брахманов, и внутренний храм его дома, куда никогда не допускались женщины, насчитывает восьмисотлетнюю историю. При таком отношении к древности немудрено, что древне-мифические географические сведения также передавались из поколения в поколения, пока не оказались зафиксированным на наивных картах. Карты, о которых идет речь, не являются средневековыми, но очевидно срисованы с каких-то средневековых карт. Такой вывод позволяет сделать то, что, во-первых, они явно носят следы знакомства их авторов со средневековыми арабскими картами, а во-вторых, носят следы средневековых индусских представлений о мировой географии.

Такие карты чрезвычайно подробно исследованы в труде Сьюзан Коул «Индийские Карты и Планы». Это также совсем недавнее исследование, в которое вошли практически все известные картографические документы индийского прошлого. Поразительно, что при всей невероятной скупости этих карт на географические названия, имя Булгар является непременной принадлежностью всех мировых карт в книге Сьюзан Коул. Это относится и к карте 37 шестнадцатого века, где город Болгар соседствует с такими немногими названиями как Арабия, Египт, Стамбул, Голландия, и к карте 38 с миниатюрами из Искандер наме[202]. Эти карты, несмотря на свое позднее фактическое происхождение, основаны как на картине мира Птолемея, так и на арабской карте Казвини (1275 год). Вид и характер этих карт безусловно связывает их с арабскими картами раннего средневековья, но они не столь подробно, словно картограф выполняет заказ собственных клиентов, сообразуясь с их интересами. Таким образом, на этих картах нет ничего, что неинтересно индийскому путешественнику, то есть, иными словами, купцу. Булгар, однако, находится в самом фокусе внимания потенциальных клиентов картографа. По всей видимости, эти карты срисованы с неизвестного оригинала, бывшего в ходу гораздо раньше и служившего надобностям индийских купцов. Именно по такой относительно наивной картографии они и ориентировались в географическом пространстве своего времени. Север для них означал Булгарию, вскоре за которой кончался обжитой мир. Одной из самых примечательных карт в книге С. Коул является так называемая «непальская карта» 67, срисованная с неизвестного оригинала в начале XIX века. Эта карта показывает главные города мира, окруженные садами. Автор карты словно бы рисует картину индусских представлений о мире и старается отразить все известное ему на карте. Эта цветная карта сориентирована с Юга на Восток и в середине ее протекает река, которую автор называет Аму Дарья. У него Аму-Дарья впадает в Ледовитый Океан (Молочный Океан страны Айравата Варша). На левом берегу этой реки находятся с севера на юг Булгар, Ургенч, Самарканд, Бухара, Кашгар. Автор окружает эти города многочисленными фруктовыми садами и указывает число мечетей в городах. В Булгаре указано три больших соборных мечети.

Самое интересное, что Булгар отстоит от «Аму-Дарьи», в которую превратилась в индусских представлениях далекая северная Волга, на довольно большом расстоянии, а вплотную к реке изображено чудо природы – «Пылающая Гора» с многочисленными языками пламени. Сьюзан Коул считает, что эта гора огней соответствует в представлениях индийского автора карты нефтяным огням древнего зороастрийского Баку.

Как ни разочаровывающе звучит вывод, что подлинных средневековых индийских карт пока не найдено, очевидно одно: Булгар был известен купцам Центральной и Южной Индии с незапамятных времен. Добраться же до него можно было привычным путем – морским до Ормуза и далее через Каспий на Волгу. Индусам сделать это было проще, чем мусульманам, поскольку у них не было преткновений с хазарами, владевшими в начале десятого века устьем и нижним течением Волги. Религиозная принадлежность индийского купца из отчета ибн Фадлана, таким образом, могла сослужить ему вначале хорошую службу, позволив приехать по Волге и не испытать трудностей наземного путешествия, описанных нашим героем. Та же самая религиозная принадлежность вкупе с любопытством или шпионским умыслом и подвела его впоследствии.

Вернемся теперь к собственно вопросу о его религиозности и религиозности окружавших его людей. Ибн Фадлан излагает инцидент с индийцем как свидетельство о булгарских верованиях, замечая:

«Если же булгары встретят человека, одаренного ученостью, то говорят: «Этот более всех достоин служить богу.» После этого они накидывают ему на шею веревку и вешают на дереве».

Однако, как бы ярко ни бытописал нравы древних булгар указанный отрывок и какое бы впечатление ни произвело на ибн Фадлана это злоключение индуса, вряд ли ли один инцидент может служить доказательством о существовании у булгар подобных человеческих жертвоприношений. Ни в одном из трудов по шаманистским верованиям и обычаям финно-угорских или древне-тюрских племен мы не находим убедительного довода в пользу широко развитой практики бытовых человеческих жертвоприношений.

К тому же булгарское общество находилось на самом пороге официального принятия ислама, а уважение к исламу равнозначно уважению к учености, и кажется странным, что именно булгарские купцы, в ту пору наиболее тесно связанные с представителями мусульманского мира и являвшиеся благодаря собственным интересам как бы опорой новой исламской идеологии в массах, должны были принести какого-то человека в жертву в силу его видимой учености. Не следует ли поэтому видеть в описанном инциденте нечто иное, вовсе и не связанное с древними религиозными верованиями жителей Волжской Булгарии? Куда так настойчиво просился у царя несчастный индиец? Скорее всего, булгарские купцы, с которыми ему так хотелось поехать, отправлялись на север своей страны. Ехать на юг по Волге не имело для них особого смысла, так как на нижней Волге хозяйничали хазары, к тому же главным торговым богатством были меха, которые добывались в Заволжье и Закамье, следовательно, экспедиция булгарских купцов снаряжалась, вероятнее всего, для отправки вверх по Каме в сторону Биармии (нынешней Перми) или, что еще вернее, вверх по Волге с заходом в Казанку.

Путешествие в Биармию вверх по течению было продолжительным и было сопряжено с неисчислимыми трудностями и опасностями. Там была для индуса страна вечного холода. Вряд ли он напрашивался на настоящее путешествие сроком во многие месяцы. Гораздо вернее предпложить, что просился он в относительно недалекое путешествие – через Каму и вверх по Волге и далее – вверх по Казанке до того места, где ныне находится город Арск.

Известно, что волжские булгары стремились не допускать чужестранцев в наиболее богатые мехами места Заволжья и Закамья, иными словами, в легендарную Артанию древней географии. Артан в описаниях арабских географов – это страна, где живут чрезвычайно опасные люди, которые никого не подпускают к своим владениям, и выходят торговать с другими, «спускаясь по воде». Лейденская «Энциклопедия Ислама» говорит, что:

«Артанию, видимо, следует искать вблизи Волги или в Волжско-Окском бассейне, в этом свете были сделаны попытки идентифицировать артанов с некоторыми финно-угорскими народами. Следует в этой связи отметить, что арабо-иудейские документы называют Волгу Арта (Artha) и меха, привезенные оттуда, носили название арти (arthi).»

Думается, что рассказ переводчика царя под прикрытием рассказа о местных религиозных нравах служил тому же, чему служили и страшные сказки об Артании. Переводчик хотел отвадить ибн Фадлана от стремления увидеть в Волжской Булгарии больше, чем ему было положено видеть. Переводчик специально указывает, что царь сначала отказывал, но потом уступил настойчивым уговорам индийца, но тому это не пошло на пользу. Представляется вполне достоверным, что данный случай был рассказан ибн Фадлану специально, с намеком на то, что он и сам просится у царя в те места, которые закрыты для чужеземных глаз и кошельков.

Вышесказанное еще раз указывает на то, что военно-торговые соображения древней Булгарии должны были подвигнуть ее жителей на возведение постов и укреплений на подходе к Артании – будущему Заказанью. Так же, как Чертово Городище встало на Каме, запирая Артанию с востока, в устье Казанки должен был оказаться пост, запирающий подступы к ней с запада – с Волги. Этим постом и должна была стать древняя пра-Казань.

Таким образом, эпизод с индусом лишь первый взгляд может отнести к вопросу о религиозных верваниях древних жителей Булгарии. Этот эпизод говорит о гораздо большем – о запретных местах древней географии Булгарии. Отсюда следует вывод, что древнюю пра-Казань следует искать на месте Арска, который соответствует Артании древности – сокровищнице знаменитых северных мехов, по тысячелетней традиции известных всей ойкумене раннего средневековья.

В этом смысле удивительным представляется факт, что и сейчас Арский район связан с производством меха и торговлей мехами. Знаменитый Бирюлинский зверосовхоз имеет, таким образом, связь с самыми древними географическими сведениями о Казанском крае.

Вышеприведенные соображение не следует считать отклонением от нашего главного пути: помимо всего прочего, они указывают, что ибн Фадлан был не только секретарем посольства, вероучителем, строителем мечетей и писателем, но и должен был по мере возможностей заниматься во имя экономики и политики Халифата и разведывательной деятельностью, да и то: промышленный шпионаж принадлежит к самым древним человеческим профессиям. Он действительно много странствовал по Волжской Булгарии и примечал все диковинки, о которых намеревался рассказать своим высокопоставленным арабским читателям. Некоторые сказочные места его путевого отчета заставляют сначала сомневаться в его правдивости, однако, по зрелом размышлении, всему этому есть вполне трезвое и прозаическое объяснение. Например, история с великаном из племени Гог и Магог, череп и кости которого ибн Фадлан, как он пишет, сам видел в лесу недалеко от царской ставки. Не углубляясь в существо вопроса, которое опять уведет нас к Геродоту, можно с большой долей уверенности сказать, что указанные кости, скорее всего, принадлежали мамонту, останки которых в X веке были рассеяны и по Среднему Поволжью.

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 854; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!