Вынужденная вежливость Японии

 

Мартин Арнольд получил свой первый и незабываемый урок исторической связи между западной властью и восточным сексом вскоре после того, как прибыл в Японию во время оккупации этой страны силами США. Это случилось в 1947 году, спустя примерно полтора года после капитуляции Японии. Арнольд, с которым я беседовал в Нью-Йорке в 2007 году, был определен на работу при токийской тюрьме и психиатрической больнице, которая перешла в ведение армии. Однажды, делая обход, он случайно встретил другого солдата – своего бывшего однокашника.

“И он мне говорит: “Поехали вечером в одно место!” – вспоминал Арнольд. – И вот мы садимся в поезд и едем в пригород. Потом мы слезаем с поезда и идем в какой-то домишко, а там сидят папа-сан, мама-сан и две дочки-сан. Папа-сан и мама-сан куда-то уходят, и тогда мы принимаемся за дочек-сан. И мой напарник, пока был занят этим делом, еще читал чертову газету и в придачу курил чертову сигару!”

Наверное, потом они расплатились с девушками, хотя эту подробность Арнольд уже не может вспомнить. Зато он помнит, что в те времена секс в Японии повсюду можно было получить в обмен на такие вещи, как мыло и шоколадки – товары, которые оставались практически недоступными для рядовых японцев, но продавались для американских солдат в специальных “армейских магазинах”.

“А потом мы опять садимся в поезд, – продолжал Арнольд. – Мы идем в машинное отделение, а там на двери табличка: “Личному составу союзников вход воспрещен”. И вот мой напарник открывает дверь, хватает машиниста за плечи и сажает его в угол, а сам берется за дроссель, и мы едем обратно в Токио. Мы проехали все остановки. Никто не мог ни выйти из поезда, ни войти. И вот наша станция. Мой однокашник тормозит, открывает дверь и кричит: “Беги!” И они бросились бежать в свою больницу, а им вслед свистели военные полицейские.

 

К тому времени, когда США сделались неоколониальной державой в Азии (наверное, именно такое определение подходит для их статуса), величию Британской и Французской империй уже настал конец, а потому затухла и широкомасштабная эротическая деятельность британцев и французов в Индии, Северной Африке и Индокитае. Американцы не просто восполнили образовавшийся пробел. Они превратили эротическое взаимодействие Востока с Западом из носившей частный характер и относительно незаметной деятельности в нечто сугубо американское – в настоящее коммерческое, демократическое и массовое организованное предприятие. Куда бы ни внедрялись американцы в Азии – будь то Окинава, военно-воздушная база в Кларк-Филде на Филиппинах, Удонтхани в Таиланде (там разместилась база В-52, откуда велись бомбежки Северного Вьетнама во время вьетнамской войны) или бухта Кам-Ранх во Вьетнаме, – всюду события неизбежно разворачивались по одному и тому же сценарию. Некоторые улицы превращались в особые кварталы развлечений, там и сям как грибы вырастали заведения, чьи названия призывно рекламировали неоновые вывески: бар “Гонолулу”, “У Сьюзи Вонг” или клуб “Кошечка”. Тысячи смуглых девушек в откровенных нарядах и с увеличенной грудью лопотали на повсеместном пиджине (“Эй, скупой Чарли, ты покупать мне выпивка?”), плодились дети, не знавшие отцов, и распространялись венерические болезни.

В 1945 году в Японии, заплатив цену бруска мыла и шоколадки, можно было переспать с девушками из приличной, но обнищавшей и мирящейся с унижениями японской семьи. При желании можно было в придачу читать газету и курить сигару во время совокупления, чтобы продемонстрировать свою безраздельную власть над побежденной страной, свое право небрежно помыкать ее жителями, используя их для собственного удовольствия. А потом, чтобы продемонстрировать то же самое уже большему числу японцев, можно было превратить поезд до Токио в свой личный лимузин. Как отмечал историк Джон Дауэр, одним из следствий этого явления было коренное изменение образа Японии в глазах американцев – ее преображение из “угрожающей, мужественной силы… в покорное женское тело, которому белые победители вправе навязывать свою волю”. В индивидуальном порядке это почти не требовало издержек. В первые годы оккупации Японии короткий визит к проститутке обходился в пятнадцать иен или в один доллар, тогда как на японском послевоенном черном рынке пачка сигарет стоила тридцать иен.

Сама оккупация закончилась в 1952 году, но Япония продолжала поставлять доступный и дешевый секс американским солдатам с военных баз, размещенных в этой стране, вплоть до 1970-х годов. Начавшийся затем экономический бум привел к тому, что продажный секс стал уже не по карману рядовым джи-ай и туристам. Но до той поры Япония оставалась зоной сексуальной вседозволенности, особенно на острове Окинава (он был возвращен японскому правительству лишь в 1972 году), где находились самые многочисленные военные подразделения США.

Филип Капуто в своих душераздирающих мемуарах о Вьетнаме “Слух о войне” рассказывал об одном сержанте, который опоздал к отправке колонны, когда солдат первых боевых отрядов, посылавшихся во Вьетнам, должны были увезти в Окинавский аэропорт (до начала операции солдат разместили на Окинаве). Звали этого сержанта Колби, и он объявился на месте сбора “в спортивной рубашке и с глупой улыбкой на лице” в тот самый момент, когда его товарищи уже уезжали. “Просто задержался у малышки путанг , лейтенант”, – сказал Колби, объясняя Капуто свою отлучку среди бела дня. (Словцо произошло, видимо, от французского putain  – “шлюха”.)

 

Если секс в послевоенной Азии отличался от более раннего западного опыта масштабом (гораздо большим) и стилем (более вульгарным), то все равно новые победители шли уже проторенными путями. Как и британцы в Индии, американцы в послевоенной Японии, Корее и Вьетнаме пользовались своей властью и деньгами, чтобы извлечь выгоду из бытовавшей в тех краях сексуальной культуры. На Востоке деньги и власть всегда вели к сексуальным преимуществам, а деньги и власть в изобилии имелись у посланных туда джи-ай, как и у журналистов, подрядчиков, дипломатов, шпионов, летчиков и прочих членов американского личного состава, особенно с начала и середины 1960-х, когда американцы перенесли свою деятельность в Индокитай.

В этом смысле показательно различие между двумя разгромленными во Второй мировой войне державами. У Германии с Японией было много общего. Обе страны встали на путь фашизма и милитаризма, вели себя агрессивно, жестоко обращались с побежденными, обе были повинны в самых чудовищных разрушениях и злодеяниях в истории человечества. А еще обе эти страны, потерпев поражение в войне, приняли оккупацию союзными силами без каких-либо протестов и сопротивления. Обе участвовали во вдохновленном американцами строительстве настоящих и прочных демократических устоев государства (хотя в случае Германии такая перестройка происходила поначалу только в западной половине разделенной надвое страны). А еще обе страны пережили страшные притеснения и надругательства в силу истощения, вызванного войной, и из-за вторжения противника, оккупации и возмездия со стороны бывших врагов. В частности, немцы стали жертвами советских солдат, которые, преследуя отступавшую немецкую армию от польской границы до самого Берлина, нещадно насиловали немецких женщин и девушек. И конечно же, в годы оккупации обе страны не имели собственной суверенной власти, государственными делами распоряжались представители стран-оккупантов, четырех в Германии и одной в Японии.

Но две эти страны радикально различались во взглядах на секс. В Германии, когда военный конфликт завершился, а власть перешла к оккупационному правительству, представлявшему четыре победившие державы, не предпринималось никаких официальных попыток обеспечить оккупантов сексуальными услугами. Что бы ни происходило между победителями и женщинами побежденной страны (а происходило многое), совершалось это в частном порядке, будь то добровольно или по принуждению. В Японии же, напротив, правительство приняло типично азиатское решение, проистекавшее из традиций гаремной культуры и имевшее целью упорядочить сексуальные последствия, какие влекло за собой размещение четверти миллиона американских солдат на японской земле. Японцы пошли на это отчасти потому, что понимали: если бы победителями из войны вышли они, а США оказались бы побеждены, то японские солдаты точно так же насиловали бы американок, как советские солдаты насиловали немок. Так уже поступали японские солдаты в ходе операции, совершенно справедливо названной Нанкинской резней (Нанкин являлся столицей националистического Китая, которую японцы захватили и разграбили в ходе войны).

Действительно, как хорошо известно, японцы заставляли тысячи женщин в завоеванных ими странами работать в борделях, организованных специально для обслуживания сексуальных потребностей их солдат. В самих этих янфу , или “женщинах для досуга” – кореянках, китаянках, филиппинках и прочих, – в искаженном и криминализованном виде отразилась азиатская гаремная культура. Это явление возникло благодаря бытовавшему в обществе убеждению, что всегда должно существовать особое сословие женщин, чье предназначение – удовлетворять сексуальные запросы мужчин, причем отчасти для того, чтобы можно было сохранить нетронутой высоко ценившуюся чистоту “порядочных” женщин из того же самого общества. Таким образом, вынужденное распутство одних женщин помогало защищать целомудрие других.

В ожидании прибытия американцев японцы опасались, что оккупанты поступят с их женщинами точно так же, как их собственные солдаты поступали с женщинами на тех территориях, которые они захватывали в ходе войны. Дауэр в своей книге, посвященной послевоенной Японии, написал об этом: “Сексуальные последствия предстоящего прибытия и размещения сотен тысяч военнослужащих-союзников казались ужасающими, особенно для тех, кто сознавал, каким хищным разбоем занимались сами японские солдаты на оккупированных ими территориях”. И потому правительство разослало инструкции в полицейские отделения по всей стране, чтобы те подготовили “удобства для досуга” оккупантов, и эти распоряжения были исправно выполнены.

У японцев уже имелся хорошо известный исторический прецедент и своего рода героический пример для женщин, которых направили на работу в “центры отдыха и развлечения”, как их стали тут называть. Через несколько лет после того, как в 1854 году коммодор Перри приплыл со своими знаменитыми “черными кораблями” в Токийскую бухту и вынудил Японию распахнуть двери для торговли с Западом и впустить на свою землю для проживания большое количество западных людей, в Токио прибыл Таунсенд Харрис, первый генеральный консул США. Согласно японским письменным документам, Харрис потребовал, чтобы местные власти обеспечили его компаньонкой, которая исполняла бы роль и служанки, и любовницы, а иначе, грозил он, деловые переговоры застопорятся. В дневниках, которые позднее вышли в двух томах, Харрис ни единым словом не обмолвился об этой просьбе. Более того, являя ранний пример того лицемерия, которое зачастую порождало христианское требование жить в целомудрии и безбрачии, Харрис публично порицал “сластолюбие местных жителей”, как он выражался, и даже, подчеркивая собственное моральное превосходство, презрительно упоминал о японском вице-губернаторе, который, по его словам, предложил привести к нему любую женщину, какую тот пожелает.

Однако внутренняя японская документация, напротив, указывает на то, что Харрис потребовал женщину, а японские власти, хотя и неохотно, направили к нему некую Кичи (более известную под именем О-Кичи, с прибавлением японского уважительного префикса O-), дочь обедневшей вдовы. Нельзя назвать эти отношения счастливыми. Харрис продержал О-Кичи у себя в штате (если уместно это так назвать) лишь два недолгих срока, а потом отпустил и заменил двумя другими любовницами. Очевидно, что Харрис не стал бы требовать женщину у официального дипломатического партнера, если бы его отправили вести переговоры, скажем, в Испанию, Францию или Бразилию. Но он явно был наслышан о местной сексуальной культуре и знал о похождениях иностранцев в Японии, раз сразу высказал такое требование, вознамерившись воспользоваться теми же сексуальными привилегиями, какие любой японский феодальный правитель или богатый купец счел бы своим неотъемлемым правом.

Впоследствии сама О-Кичи обрела среди соотечественников и соотечественниц ореол трагической героини. Хотя такую аналогию и можно счесть натяжкой, но женщин, которых частные предприниматели собирали в заведения для “досуга”, выполняя распоряжение японского правительства в послевоенный период, стали называть showa no tojin Okichi  – “О-Кичи наших дней”.

“Мы не пятнаем нашу чистоту и не продаем наши души”, – заявляли участницы первого контингента японских “женщин для досуга”, произнося обязательную клятву при вступлении в это странное сословие. Клятва четко определяла: половые контакты с бывшим врагом – не проституция, а исполнение патриотического долга. “Мы отдаем дань вынужденной вежливости, способствуем выполнению части наших обязательств и обеспечиваем безопасность нашему обществу”.

Нельзя сказать, что такая формулировка могла хоть в какой-то степени скрыть от молодой японки весь ужас той отвратительной задачи, которую ставило перед ней правительство, ведь ей вменялось в долг совокупляться с множеством иностранных солдат, до шестидесяти мужчин в день! Дауэр рассказывал, что, когда в токийском районе Омори открывали первые “центры отдыха и развлечения”, местный начальник полиции плакал при виде этого зрелища. Одна девятнадцатилетняя девушка, работавшая машинисткой, до того как ее призвали к выполнению этого нового патриотического долга, немедленно покончила с собой. Спустя несколько месяцев, в январе 1946 года, действуя не из соображений морали, а ввиду молниеносного распространения венерических заболеваний среди солдат и женщин, оккупационные власти официально запретили проституцию. Но излишне говорить, что проституция после этого вовсе не исчезла. Просто в Японии появилась новая общественная группа – панпан , как стали называть “ночных бабочек”.

В самом их виде было что-то привлекательное и в то же время постыдное. “Панпан , гуляющая под руку со своим джи-ай или весело разъезжающая на его джипе, – такое зрелище наносило болезненную рану национальному самолюбию в целом и мужскому самолюбию японцев в частности”, – замечал Дауэр, предвосхищая картину, которая сложится позднее и в других странах. Действительно, пятьдесят с лишним лет спустя знаменитый вьетнамский музыкант Конг Сон Тринх в беседе с репортером “Нью-Йорк таймс” признался, что самым неприятным и навязчивым образом времен вьетнамской войны, напоминавшим ему о нищете и нравственном падении его родной страны, была такая картина: “богатый американец, идущий по улице под руку с красавицей вьетнамкой”.

Однако отношения, возникавшие в результате контактов между американцами и местными женщинами, были довольно сложными, и разумеется, многие из них не имели ничего общего с проституцией. Конг Сон Тринх допускал, что часто вспыхивали самые искренние чувства, в том числе и настоящая взаимная любовь.

Однако общую картину портила, конечно же, материальная составляющая, неспособность вычленить и отделить – особенно для женщин, вступавших в такие связи, – притяжение к столь заманчивому и столь необходимому достатку от подлинности собственных чувств. Потому что, как-никак, к представителям самой могущественной страны на земле невольно приставал ореол привлекательности. К тому же эти представители имели привилегии – доступ к армейским магазинам, а именно там и только там можно было купить спиртное и сигареты для семьи, духи и мотоцикл для себя. Еще трудно было устоять перед соблазном, пускай и вульгарным, похвастаться перед окружающими красивыми платьями, губной помадой “Ревлон” и карманными деньгами, которые можно было тратить на все, что захочется.

Но мы сейчас говорим о контрасте между оккупированной Японией и оккупированной Германией. В Японии были организованы публичные дома для оккупантов, в Германии нет. Дело вовсе не в том, что в Германии в ту пору не существовало проституции (или что ее не существует сейчас). В первые послевоенные месяцы и годы в Германии та же экономическая разруха и то же отчаяние, какие царили в Японии, толкали многих женщин на корыстные сексуальные связи с солдатами из оккупационных войск. Проститутки в Германии встречались на каждом углу. Более того, и сегодня проституция в Германии является законным и регламентируемым занятием, да и в тех европейских странах, где она не считается законной, это все-таки распространенное и обычное ремесло, особенно процветающее на демаркационных линиях между богатыми и бедными странами. Сегодня можно проехать через границу, отделяющую Германию от Чешской республики или от Польши, или даже из Румынии в Болгарию – и вот они, уже поджидают: женщины в коротких юбках, завлекающие автомобилистов гораздо более низкими ценами на секс, чем те цены, которые назовут им по другую сторону границы. И можно не сомневаться, что эти проститутки, которых толкнули на обочину и экономические сдвиги, и новые возможности, наметившиеся одновременно с крахом коммунистических режимов в Восточной Европе, платят из своих заработков определенную дань местной полиции. Иначе как объяснить, что их бойкий, никак не замаскированный и противозаконный промысел происходит в такой близости от пограничных КПП?

Иными словами, проституция на этих территориях имеет некую официальную санкцию, пускай даже в условиях коррупции. Помимо нее существует и гораздо более отвратительное явление – преступная торговля женщинами и детьми, которая тоже пережила взлет, с тех пор как в Восточной Европе лишились власти коммунисты, ослаб прежде строгий общественный надзор, а образовавшийся вакуум заполнили бандиты и с целью наживы создали подпольный рынок услуг для извращенцев и подонков.

Но то, что происходило в послевоенной Азии, начиная с Японии, в корне отличалось от этой картины – хотя, конечно, наряду с “нормальной” проституцией имелось (и сейчас имеется) много отвратительного и чудовищного, в том числе торговля детьми и сексуальная эксплуатация несовершеннолетних, особенно распространенные в странах вроде Филиппин или Камбоджи. И здесь речь уже не идет о совпадении западных желаний с восточной сексуальной культурой, так как в сексе с детьми нет ничего специфически азиатского. Такое наблюдается в любой стране, где силы законности, порядка и гражданского общества настолько ослабли или подверглись коррупции, что уже не способны помешать творящемуся безобразию.

И все-таки Германия, несмотря на отчаяние, разруху и нищету, охватившие ее после военного поражения, не вербовала своих женщин для оказания сексуальных услуг иностранным солдатам-оккупантам. Такой шаг с ее стороны кажется попросту невообразимым с точки зрения местной культуры. Японская реакция на оккупацию силами США восходила к многовековой сексуальной культуре, всегда отличавшейся от западной. И дело вовсе не в том, что японцы находили разврат позволительным. Если уж на то пошло, японцы были и остаются куда более щепетильными и консервативными в отношении к сексу, чем немцы или другие западные народы. Отцы и матери ожидали от дочерей, что те будут хранить чистоту и невинность до замужества, и, зная об этих ожиданиях, можно понять, какое унижение переживала та родительская пара с двумя “дочками-сан” из токийского пригорода. Вместе с тем Япония демонстрировала парадокс, присущий большинству стран с гаремной культурой: питаясь мужскими желаниями и мужской властью, они проявляют сексуальную чопорность на одном уровне и дают волю необузданному распутству на другом. Гаремная культура отражает более реалистичный взгляд на мужское сексуальное желание, чем западная с ее идеалами целомудрия и моногамии, к тому же она менее сентиментальна. Япония всегда была страной с кварталами развлечений, а после разгрома во Второй мировой войне ее руководство сочло, что просто нет иного выхода, кроме как расширить их, сделав доступными для оккупантов.

 

В действительности первый известный сексуальный контакт между европейцем и японкой произошел тогда, когда состоялась первая известная высадка европейцев на японских берегах. В 1543 году двое португальцев на китайской джонке, сбившись с курса, пристали к острову Танегасима к югу от острова Кюсю. Впечатленный видом аркебуз, лежавших в лодке португальцев, властитель острова Танегасима Токитака велел своему главному оружейнику, человеку по имени Киёсада, выковать их точные копии. Поняв, что ему с этой задачей не справиться, Киёсада предложил одному из португальцев свою дочь в обмен на помощь в изготовлении аркебузы. Киёсада рассчитывал, что его дочь лишь некоторое время пробудет с иноземцем, но вышло так, что они влюбились друг в друга и даже поженились, и в конце концов девушка уплыла вместе с иностранцем. Впрочем, потом супруги вернулись в Танегасиму и привезли с собой португальского оружейника, так что Киёсада приобрел те ремесленные навыки, на которые изначально и обменял дочь.

За тем первым появлением в Японии чужеземцев последовала великая эпоха португальских морских открытий, когда личности вроде Васко да Гамы исследовали дальние берега Африки и Малабарское побережье Индии. Португальцы положили начало торговому освоению европейцами Восточной Азии, основав торговый пост в Макао в Южно-Китайском море, а затем отплыв в Японию. И в Китае, и в Японии торговцы и мореплаватели той первой волны открывали для себя возможности, казавшиеся им поразительными и захватывающими, – учитывая, что сами они были родом из строгой католической страны. Вот что писал итальянский торговец Франческо Карлетти, после того как посетил Японию в 1590-е годы: “Всегда, как только эти португальцы причаливают и высаживаются на берег, местные сводники зовут их в дома, где те размещаются на постой, и расспрашивают, чего бы тем хотелось купить или чем разжиться. Может быть, они хотят взять девушку на то время, что будут жить здесь? И долго ли продержат ее у себя, много месяцев, или один день, или всего час? И вот для начала они уговариваются с этим посредником или идут сами к родственникам девушки и вносят плату… А потом часто выходит так, что им [этим португальцам] достается хорошенькая девочка лет четырнадцати-пятнадцати за каких-нибудь три-четыре скудо или чуть дешевле или дороже, это зависит от того, сколько времени они пожелают провести с нею. Их не связывают никакими обязательствами, если не считать уговора, что они должны прислать ее домой после условленного срока”.

Иностранцы в Японии находились в необычном и сомнительном положении: местные власти никогда до конца не были уверены, что вообще хотят иметь с ними какие-либо контакты, и уж тем более сексуальные. В течение первых десятилетий XVII века японцы мало-помалу осуществляли политику изоляции: запретили торговлю со странами, ведущими христианскую миссионерскую деятельность, и принялись накладывать все более строгие ограничения на контакты между японцами и иноземцами. В числе прочих мер они объявили вне закона японскую торговлю за пределами Кореи и Окинавы. Все-таки португальским, испанским и британским купцам позволялось селиться на острове Кюсю, и, хотя англичане и испанцы в итоге отказались от идеи наладить торговлю с японцами – в 1624 и 1625 году соответственно, – десятки тысяч японцев успели принять христианство и образовать особую стойкую субкультуру. Подданных христианского вероисповедания сёгун начал подозревать в политической неблагонадежности. В 1630-е японские христиане, которым надоело быть изгоями, веря, что Бог придет им на помощь, подняли восстание, и при замке в Симабаре, неподалеку от Нагасаки, состоялась битва, которой суждено было стать одним из самых массовых кровавых побоищ XVII века: в сражении погибло тридцать семь тысяч мятежников-христиан. Сёгун, подозревавший, что к мятежу их подстрекнули иноземцы-католики, изгнал из своих земель португальцев, но оставил протестантов-голландцев: лишь им одним из всех европейцев позволялось отныне торговать в Японии. И хотя голландцы широко раскинули свои торговые сети по всему миру – от Нового Амстердама в Северной Америке до Молуккского архипелага в сегодняшней Индонезии, – в Японии им позволялось жить на одном только маленьком островке Дэдзима в бухте Нагасаки.

Между тем сёгун в порыве националистических чувств изгнал вместе с католиками и полукровок, рожденных от смешанных браков. “Мы, японцы, не желаем терпеть подобного смешения народов и, предвидя грядущую угрозу, не допустим, чтобы в будущем нами когда-либо правил кто-либо из потомков чужестранцев”, – постановили великие старейшины, говоря от лица сёгуна Токугавы Иэмицу.

Все эти меры против иностранцев принимались в рамках политики самоизоляции сакоку , благодаря которой в 1641 году Япония прервала всякие сношения с внешним миром, за исключением немногочисленных голландцев, которым позволялось оставаться на Дэдзиме. Эта политика сохраняла силу еще два с лишним столетия вплоть до появления в Токийской бухте коммодора Перри с его военным флотом. Но даже в течение того периода, когда иностранцев и близко не подпускали к Японии, не считая упомянутого островка на отшибе, они все равно имели возможность наслаждаться привилегиями гаремной культуры, признававшей особые мужские права. Начиная примерно с середины XVII века голландцам, жившим на Дэдзиме, позволили принимать у себя куртизанок из знаменитых борделей Маруямы – квартала развлечений в Нагасаки. Более того, прямо на мосту, соединявшем маленький островок с большим островом, была вывешена табличка, недвусмысленно гласившая: “Только для шлюх. Остальным женщинам проход воспрещен”. Время от времени голландцам разрешали перейти на материк, чтобы посетить сам квартал Маруяма, хотя в таких случаях к ним непременно приставляли особый конвой из японцев. Вообразите себе делегацию японских торговцев во Франции, которых сопровождают в изысканный парижский бордель гвардейцы Людовика XIV! Конечно, такое было бы немыслимо даже в том случае, если бы в ту пору в Европе проживали японские торговцы, а их там, конечно, в помине не было.

Сознательно или нет, но японцы, позволив голландцам посещать Маруяму, приобщили их к некоему эротическому празднеству, даже, можно сказать, к некоему клубу ценителей эротики, и людям, воспитанным в суровой Голландии XVII века, такое знакомство должно было казаться удивительным. Японская сексуальность была совершенно особым миром, не имевшим ничего общего с сексуальной культурой Европы. Это был изысканный, утонченный “полусвет”, о котором нам многое известно из японской литературы и японских ксилографий. Стремление к чувственным удовольствиям отнюдь не считалось там напрасным наваждением, подлежащим осуждению как смертный грех, а напротив, возводилось в ранг искусства. А нравственная – или без нравственная – идея, на которой зиждился этот полусвет, заключалась в убеждении, что мужчины имеют право наслаждаться утонченными любовными утехами на стороне точно так же, как они вправе отведать вне дома блюда изысканной кухни, какие не умеют готовить их жены. И потому японцы находили совершенно естественным такой порядок вещей, при котором существует особое сословие женщин (разумеется, чужих  дочерей – не их собственных), специально обученных этому ремеслу и живущих исключительно им.

Квартал развлечений Маруяма представлял собой строго контролировавшийся район внутри еще более строго контролировавшегося мира, каким была Япония при династии Токугава. Страной правил сёгун, и его главной политической целью помимо задачи удержаться у власти было предотвращение новых гражданских войн и общественных беспорядков, которые раздирали Японию до того, как к власти пришел клан Токугава. Первый квартал развлечений в Японии был создан предположительно в начале XVII века, когда Тоётоми Хидэёси, самый могущественный из феодальных властителей Японии, разрешил своему любимому слуге открыть бордель (называвшийся “Янагимати”, или “Ивовый город”) неподалеку от дворца сёгуна. Примерно в то же время, главным образом под влиянием труппы облаченных в кимоно храмовых танцовщиц под началом Идзумо-но Окуни, легендарной героини японской культурной истории, на берегах реки Камо в Киото возник первый театр кабуки.

В конце концов, чтобы соблазны квартала развлечений находились в стороне от самой столицы, район борделей, чайных домов и театров перенесли подальше на юг – туда, где впоследствии вырос знаменитый квартал развлечений Симабара, который в свой черед послужил образцом для того самого квартала развлечений Маруямы в Нагасаки, куда наведывались голландцы. В 1661 году писатель Асай Рёи дал всему этому место название, под которым оно с тех пор и известно: укиё-э , “текучий мир”. Оно намекает на то, что жизнь человека коротка и мимолетна, а потому проводить ее следует в утонченных удовольствиях. О том, что голландцы принимали самое активное участие в жизни этого текучего мира, о каком и не слыхивали у них на родине, хорошо известно. Среди свидетельств тому – голландско-японский разговорник примерно 1770 года, составленный для владельца “Эби-я” – гостиницы в Киото, где останавливалась на постой делегация голландцев во время своего ежегодного паломничества из Нагасаки в Киото, тогдашнюю столицу сёгуната. Из восьмидесяти коротких фраз, содержавшихся в этом разговорнике, восемь имели непосредственное отношение к переговорам об услугах женщин, как, например, в таком диалоге:

– Вам нравится эта девушка?

– Да, очень нравится.

– Хотите, я сведу вас с нею?

– Да, пожалуйста.

– Договорились.

Голландцы в поисках удовольствий и сами сделались зрелищем, раздразнивавшим любопытство местных жителей: на множестве японских ксилографий XVIII и XIX веков изображаются толпы японцев, которые стекаются поглазеть на диковинных иноземцев, явившихся с очередным визитом в бордели Маруямы. На гравюре 1790-х годов прославленного художника Тёкосай Эйсё изображен голландец, легко опознаваемый по черной треугольной шляпе, курчавым бакенбардам и бороде, в разгар совокупления с куртизанкой из Маруямы. Есть там и подпись: куртизанка жалуется, что не понимает ни слова из речи голландца, и пытается втолковать ему: “А ну, давай-ка поживее!” На заднем плане стоит курильница с благовониями – эта деталь истолковывается так, что от голландца дурно пахнет и необходимо заглушить эту вонь.

 

 

Японские ксилографии, изображающие голландцев в квартале развлечений Маруяма. Музей Виктории и Альберта. Victoria and Albert Museum

 

Подобные сцены – неважно, достоверно их изображали или нет – многократно разыгрывались в течение следующих двухсот с лишним лет, пока голландцы сохраняли монополию на торговлю с японцами; их зачастую сопровождало изумление и время от времени негодование, о чем свидетельствуют упоминания в записках разных авторов. Япония, писал итальянский торговец Карлетти, “гораздо больше, чем все иные страны, потворствует человеческой похоти и к тому же изобилует средствами к удовлетворению всех прочих пороков”. Под “всеми прочими” пороками Карлетти, по-видимому, подразумевал гомосексуализм, который был широко распространен в Японии и в целом пользовался терпимостью, к великому ужасу чопорных и угнетенных европейцев.

В середине XVII века сёгун Иэмицу запретил женщинам выступать перед публикой, и в театре кабуки появилось множество юношей-подростков, которые не только исполняли женские роли на сцене, но и вне сцены вели фактически женскую жизнь, зарабатывая на жизнь гомосексуальной проституцией. В числе их клиентов были буддийские монахи, которым запрещалось иметь сношения с женщинами, а также многие самураи, для которых чистейшей формой любви являлся нансёку  – секс с мужчинами. Уже в конце XVI века Алессандро Валиньяно, миссионер-иезуит, живший в Японии до изгнания оттуда католиков, писал о “страшном разгуле” японцев, предающихся “греху, не заслуживающему даже упоминания”. Гомосексуализм не только не осуждается японцами как смертный грех, сетовал уязвленный Валиньяно, но и “представляется чем-то совершенно естественным и похвальным”.

 

Разумеется, в Голландии тоже имелись публичные дома и проститутки, но ни в изобразительном искусстве, ни в литературе не сохранилось свидетельств, которые указывали бы на роскошную и изысканную атмосферу подобных заведений, на культ эротики, сопоставимый с тем, что столетиями существовал в японской культуре – во всяком случае, с начала XI века, когда госпожа Мурасаки написала бессмертную “Повесть о Гэндзи” (“Гэндзи-моногатари”), в основе сюжета которой лежит любовное наваждение. Легко было бы идеализировать тот мир утонченной эротики, что возник в великую эпоху процветания, последовавшую за образованием сёгуната Токугава в XVII веке. Исторические описания Японии той поры создают впечатление, будто вся страна блестела лаком, благоухала воскурениями и внимала звукам сямисэна.

На деле же, разумеется, все это великолепное сооружение питалось соками живших в жуткой нищете сельских жителей – точно так же, как сексуальный промысел в послевоенной Японии обусловливался отчаянным положением японцев в 1940-е годы, в период американской оккупации. Обитательницы кварталов развлечений Симабара и Маруяма начинали свою “карьеру” юными девушками, которых привозили из деревни и отдавали в бордель их же собственные бедные родители, полагавшие, что тем самым делают дочерям добро, ведь теперь они будут сытно есть, носить красивые платья и жить среди городской роскоши, вместо того чтобы день-деньской не разгибаясь надрываться в полях. Можно найти зловещее сходство между той давней ситуацией и сегодняшними обстоятельствами, толкающими тайских девушек на работу во всяких “массажных салонах” и ночных барах “гоу-гоу” в Бангкоке. Сегодня северо-восточный Таиланд выполняет ту же функцию, которую некогда выполняла сельская Япония, причем обслуживает в числе прочих и японцев: говорят, будто именно им сегодня достаются самые красивые девушки в Бангкоке, потому что они платят больше остальных мужчин. Что ж, ничто не ново под солнцем.

Тогда, как и сейчас, обстановка кварталов развлечений с их гейшами и чайными домами, лакированными комнатками, шелковыми простынями, горячим саке и искусно составленными букетами цветов играла роль сказочного мира, существовавшего в некоем параллельном пространстве, вдали от торговых дел и тяжкого труда большинства, и помогала на время забыть о будничной скуке и о семейных обязанностях. Как правило, японцы не стремились получать сексуальное удовлетворение от собственных жен или обеспечивать им его. Они стремились получать сексуальное наслаждение на стороне, с женщинами, которые обслуживали состоятельных мужчин и были весьма искушены в эротической технике. Кварталы удовольствий были наивысшим выражением японской тяги к изощренному мастерству, как и сами куртизанки, которые, как сказал один писатель о гейшах (а их нельзя было назвать проститутками в обычном смысле слова), так же мало походили на нормальных женщин, как бонсаи – на нормальные деревья. Это были поразительные видения, созданные для ночных утех, “шаманки, умевшие переносить мужчин в какой-то другой мир – мир грез”.

Наверное, далеко не все голландцы были ценителями тонкой чувственности, как о том свидетельствует гравюра Эйсё. Но можно не сомневаться, что голландцы охотно пользовались доступом к роскошному текучему миру Японии – точно так же, как и остальные иностранцы из Европы и Америки, которые получили к нему доступ после прибытия кораблей Перри в Токийскую бухту. Это неопровержимо символизировало принуждение Японии к внешней торговле, ведь местных женщин тоже принуждали к совокуплению с западными мужчинами. “К середине XIX века, – писал о Европе историк Гэри Льюпп, – секс без любви, привязанности и обязательств считался еще более постыдным, чем когда-либо раньше. А в Японии он был доступен: все происходило весело, никто никого не осуждал, как и было во времена первых контактов с людьми с Запада”. Неудивительно, что Таунсенд Харрис настаивал на своей доле развлечений. После заключения в 1854 году Канагавского договора, который Перри навязал Японии, возникли первые договорные порты в Симоде и Хакодате, и японские предприниматели вполне в духе своих предков XVI века принялись поставлять заезжим иностранцам японских проституток. Уже во второй визит Перри в Токийскую бухту лейтенант Джордж Генри Пребл увидел с палубы корабля “Маседониан” такую картину: “На холмах столпились местные жители. Они зазывали нас сойти на берег и с помощью самых недвусмысленных знаков предлагали нам переспать с их женщинами”. К 1857 году под давлением американцев японское правительство уже построило в Симоде так называемые дома досуга, где десяток или два десятка женщин обслуживали сотни иностранцев.

“Находилось немалое число людей, – писал Эрнест Мейсон Сатоу, британский дипломат, находившийся на службе в Японии в конце XIX века, – которые, внезапно освободившись от оков общественного мнения на родине и столкнувшись с соблазнами восточной жизни, стали вести себя без той чинной благопристойности, какая подобает студентам богословского колледжа”. (У самого Сатоу было двое сыновей от его гражданской жены-японки.) В 1860-е в Иокогаме насчитывалось пятнадцать чайных домов, обслуживавших иностранцев, и самый большой из них, называвшийся ганкиро , – заведение с лакированной резьбой и изящной живописью – соединялся с городским причалом длинным деревянным мостом. Ганкиро  представлял собой три длинных зала, разгороженных на “стойла” с девушкой в каждом. Если девушка не была занята, она высовывалась наружу и показывала свое лицо при появлении нового клиента, надеясь заполучить его себе.

“Каждый мужчина, женатый или холостой, если ему это по карману, волен содержать любовницу и при этом не терять статуса уважаемого человека”, – писал Уильям Уиллис, британский врач, живший в Японии с 1862 по 1877 год. В опере “Мадам Баттерфляй” и дом для съема, и любовницу предлагает иностранцу японец-посредник: в Иокогаме конца XIX века обе эти услуги обычно оказывал клиенту один и тот же предприниматель.

Иными словами, печальная история О-Кичи (которая, как рассказывали, после своей злополучной встречи с Харрисом сама заправляла борделем и впоследствии умерла от сифилиса) была отнюдь не единична. Тысячи молодых японок в десятках японских борделей обслуживали иностранных посетителей, которые через некоторое время, когда женщины им надоедали, отпускали их на все четыре стороны. Но когда Япония в 1945 году проиграла войну в Тихом океане, сцена для оккупационных войск оказалась уже подготовленной, и американские солдаты принялись наслаждаться теми радостями, которыми иностранцы в Японии наслаждались уже несколько веков. Впрочем, следует отметить, что это явление обрело такой размах и вышло на такой уровень коммерциализации, о каком раньше просто не имели понятия.

 

А затем, спустя примерно двадцать лет, место действия перенеслось в Индокитай, где открылись, пожалуй, даже более широкие сексуальные возможности и воцарилась полная вседозволенность. Во Вьетнаме, как и в Японии, американцы следовали по пути, проторенному до них в прежние столетия. В эпоху французского колониального режима и в ранний период “независимости” Вьетнама коррумпированный и корыстный император Бао Дай отдал на откуп преступному тайному обществу “Бинь Ксуен”, контролировавшему вьетнамскую полицию, и азартные игры, и проституцию. При этом излишне и говорить, что часть барышей отчислялась самому императору. В эпоху французского колониализма проституция стала повсеместным явлением. И потому, когда во Вьетнам начали в большом количестве приезжать американцы, они просто вписались в уже установившийся порядок, тем самым невольно подтвердив свою репутацию нового поколения западных колонизаторов.

Во Вьетнаме вместо порочно-привлекательных японок-панпан  на сцену вышли сайгонские девушки из баров, своей привлекательностью обязанные все тому же источнику – американским армейским магазинам, поставлявшим на вьетнамский черный рынок товары вроде дезодорантов или губной помады “Ревлон”. В Японии власти, неохотно идя на такие уступки, сочли необходимым предоставить массе рядовых американцев императорские привилегии. Во Вьетнаме же, стране гораздо более коррумпированной и неуправляемой, чем Япония, поставкой сексуальных услуг иностранцам занялись организованные преступные банды под покровительством правительства. Добавьте к этому катастрофические сдвиги, вызванные самой войной: десятки тысяч деревенских семей оказались оторванными от родных мест и не имели других источников дохода, кроме тех, что добывали проституцией их дочери. Подбросьте туда же огромный материальный соблазн, какой создавало присутствие более чем полумиллиона американцев с шальными деньгами на руках, – вот и все ингредиенты, необходимые для получения эротической вакханалии военной поры небывалых дотоле масштабов.

 

Отступление шестое

Комплекс Баттерфляй

 

“Я вполне мог бы написать либретто для Пуччини”, – сказал мне Паскаль “Рон” Политано, имея в виду оперу “Мадам Баттерфляй”. Пожалуй, ему и вправду удалось бы это, учитывая меру его литературных способностей и выпавший ему жизненный опыт. Политано, бывшему “зеленому берету”, выполнявшему военный долг во Вьетнаме, также довелось служить во всех азиатских горячих точках, куда США отправляли свои войска после Второй мировой войны. Сейчас он живет в деревенском доме в северной части штата Нью-Йорк. Тыльная часть его дома выходит окнами на зеленые холмы, поднимающиеся к Адирондакским горам. Его жизнь протекает среди книг и бутылок хорошего вина, он сочиняет стихи, рассказы и романы, и большая часть этих произведений уже опубликованы им за собственный счет. За его плечами – жизнь, полная приключений, и весьма бурная личная жизнь. Был в ней, в частности, такой эпизод: его жена, страдавшая серьезными душевными расстройствами, покончила с собой, оставив на попечение Политано четверых детей, в ту самую пору, когда он служил на военных базах в Японии, Корее, Окинаве, Таиланде и Вьетнаме, а также в различных местах в Европе.

Однажды во Вьетнаме Политано перехватил армейский грузовик, который вез странный груз – “горные” (рассчитанные на холодный климат) спальные мешки, уже ненужные и подлежавшие сожжению. По поразительному совпадению, как раз в тот день Политано уже побывал в католическом приюте для сирот, где дети спали на бамбуковых подстилках, причем одним одеялом укрывалось сразу несколько детей, так как одеял у добрых сестер-монахинь на всех не хватало. Потому-то случайная встреча и обнаружение целой горы спальников казались просто чудом, божественным провидением.

“Мы откатили эту громадину назад, откинули задний борт и принялись разгружать кузов, – рассказывал Политано. – “Знаете, что это такое?” – спросил я мать-настоятельницу. Она ответила: “Не знаю, но, пожалуй, они нам подойдут”. Там, во Вьетнаме, все наши штабные офицеры жили в помещениях с кондиционерами, телевизорами и ведерками со льдом, а где-то рядом эти детишки спали на тощих подстилках. В общем, я был чертовски доволен. Спальников с лихвой хватило на двести детей”.

А еще Политано, как и многие американцы в послевоенной Азии, путался с местными девушками, и не только во Вьетнаме, но и в Таиланде, а до этого в Корее, а еще раньше в Японии. Во Вьетнаме он слышал об истории с одним лейтенантом, которого подорвали осколочной гранатой (то есть намеренно убили свои же солдаты) по приказу сержанта за то, что лейтенант переспал с вьетнамской подружкой этого сержанта. Политано знал, что в Сеуле, который в то время еще не до конца оправился от разрухи, причиненной Корейской войной, девушек нужно было искать у так называемого водопоя – места в центре города, где военные брали питьевую воду. В Японии, где Политано работал на военную разведку в 1958 году, он снимал жилье в Сибуя-ку, одном из центральных районов Токио, и много времени проводил в Синдзюку, где долгие годы располагался главный столичный квартал развлечений.

“Шишки в основном кутили по субботам, – рассказывал Политано. – Ты натыкался на огромный черный лимузин с четырьмя звездами и понимал, что в бане сейчас генерал Лемницер. Это был почти ритуал. По субботам Лемницер и его замы отправлялись в Синдзюку, и там, в банях, их растирали и ублажали девушки-японки”.

Но самое волнующее воспоминание Рона Политано – эпизод, пережитый им в Японии и схожий с сюжетом “Мадам Баттерфляй”. Волнующее отчасти потому, что оно привязывает его и к долгой истории, уходящей корнями к подлинным событиям в Нагасаки XIX века, и к знаменитому сюжету, известному многим поколениям любителей оперы. Критики отмечали неправдоподобность главной темы этой оперы, а именно – будто пятнадцатилетняя японка так влюбилась в своего мужа-американца, что продолжала любить его даже после того, как он предал ее, а затем покончила с собой из-за пережитого бесчестья. Более радикально настроенные критики даже называли либретто Пуччини чистейшей фантазией на тему западного мужского превосходства и покорности и подчинения японских женщин, вплоть до самопожертвования, возводимых в какой-то женский идеал. В самом деле, не обязательно быть радикальным приверженцем феминизма, чтобы заметить, что предметом страстной и верной любви Чио-Чио-сан является ничтожный иностранец с Запада, которого она предпочитает своему поклоннику-японцу, принцу Ямадори. Такая подробность иллюстрирует представления, восходящие еще к Лодовико Вартеме: якобы непревзойденный западный мужчина олицетворяет в глазах восточной женщины некий романтический beau idéal , “прекрасный идеал”.

В течение десятилетий, пока его не вывело на чистую воду современное феминистское движение, Пуччини сходил с рук такой сюжет, в котором многие усматривали намеренное искажение действительности. Перелом в этом отношении произошел в 1988 году, когда вышел бродвейский мюзикл (а позже и фильм) по сценарию Дэвида Генри Хвана, “М. Баттерфляй”, где остроумно и беспощадно высмеивается опера “Мадам Баттерфляй”. Ключевая идея Хвана звучит в первом же действии, когда французский дипломат, который только что посмотрел постановку этой оперы в Пекине, говорит певице-китаянке, исполнявшей роль Чио-Чио-сан, что вся эта история кажется ему “красивой”. “Это оттого, что вы тоже с Запада, – язвительно отвечает певица, а потом развивает тему, выдвигая поучительную контрастную аналогию. – Представьте себе, что блондинка-красавица, которой пора возвращаться на родину, перерезает себе горло из-за неразделенной любви к японскому бизнесмену – коротышке, который дурно с ней обращается. Думаю, вы сочтете эту девушку сумасшедшей, идиоткой. А раз… [Чио-Чио-сан] – уроженка Востока и убивает она себя из-за западного мужчины, – что ж, это для вас “красиво”.

Пьеса Хвана, которая породила горячий отклик и дала повод для научных дискуссий, была вдохновлена не только оперой Пуччини, но и одним мрачным происшествием, сопряженным с сексуальной тайной и обманом, который, по мнению Хвана, являл собой некий перевертыш по отношению к сюжету “Мадам Баттерфляй”. Французский дипломат в Пекине, которого Хван назвал Галлимаром, страстно влюбился в китайскую оперную певицу, которая в пьесе Хвана носит имя Сун Лилин. Реальный прототип Галлимара, мелкий французский чиновник по имени Бернар Бурсико, принимал предмет своей любви за женщину, тогда как в действительности это был мужчина-трансвестит, исполнявший женские арии в китайской опере (где, кстати, вплоть до недавнего времени все роли исполнялись исключительно мужчинами). Чтобы ему не запретили видеться с ней, Бурсико выдал китайским властям французские дипломатические тайны, за это потом его обвинили в государственной измене и, выслав во Францию, посадили в тюрьму. Эти события и воспроизводит сюжет “М. Баттерфляй”. Галлимар выступает в пьесе рассказчиком и излагает печальную историю, уже сидя в заключении. Аллегория, которую Хван мудро выстраивает из двух взятых им сюжетов, имеет прямое отношение к давней грезе Запада о женственной Азии, которая видится ему послушной и покорной его желаниям, – грезе, которая обращается в кошмар, когда Галлимар узнает, что девушка-азиатка в действительности мужчина. Допуская поэтическую вольность, Хван делает Галлимара разработчиком западной политики во Вьетнаме, намекая на то, что расизм и сексизм, свойственные западным фантазиям об азиатских женщинах, распространялись и на азиатские страны в целом – от них ожидалась та же послушность западным требованиям, какую выказывали азиатки по отношению к западным мужчинам. В действительности же реальный Бурсико не имел никакого отношения к разработке какой-либо политической идеологии.

Пьеса “М. Баттерфляй”, выворачивающая наизнанку оперу Пуччини с целью разоблачить ее сюжет как мужскую колонизаторскую фантазию, – произведение блестящее, забавное и побуждающее к размышлениям. К тому же вряд ли кто-либо станет оспаривать замечание Сун Лилин о том, что если бы западная женщина сделала из-за азиатского мужчины то, что сделала Чио-Чио-сан из-за своего американского любовника, то западная публика зашлась бы глумливым хохотом. В самом деле, в силу опыта, полученного Западом в Азии, поступок Чио-Чио-сан, которого никогда не совершила бы даже полоумная западная женщина, казался западным зрителям не только правдоподобным, но и глубоко трогательным.

Исходя из предположения, что сюжет “Мадам Баттерфляй” – чистой воды расистская и сексистская выдумка, автор “М. Баттерфляй” навязывает политически либеральное толкование конца XX века взглядам на Восток и Запад, господствовавшим в конце XIX века, – взглядам, которых придерживались люди, разумеется, не ведавшие о сформировавшихся после 1960-х годов в Гарварде и Беркли представлениям о равноправии полов. В этом смысле пьеса Хвана выступает примером типичных ориенталистских заблуждений: она существует сама по себе, чуждаясь знакомства с реальной исторической подоплекой. Но факт остается фактом: точно так же, как странная история Бурсико и его китайской любовницы /любовника происходила на самом деле, правдивы и другие истории, связанные с жизнью западных мужчин в Азии. Опыт, полученный Роном Политано в Японии, был реален. Реальна, как выясняется, была и история, вдохновившая оперу Пуччини. В ее основу легла история любви, вынужденной разлуки и попытки самоубийства, которая в действительности произошла в Нагасаки – японском портовом городе, служившем обширной ареной для романтических и сексуальных отношений между европейцами и японками в конце XIX века.

На самом деле в случае “Мадам Баттерфляй” реальность и вымысел переплелись так тесно, что уже трудно отделить одно от другого. Однако видеть в сюжете этой оперы лишь чистую, беспочвенную и смехотворную выдумку значит намеренно закрывать глаза на тот факт, что азиатская сексуальная культура существенно отличалась от западной. А еще такой подход игнорирует реальные исторические подробности роковой встречи вымышленной Чио-Чио-сан с ее мужем-американцем, в том числе психологические особенности западного технического превосходства, которые в ту пору и вынуждали Японию подчиняться требованиям иностранцев, в том числе и требованию предоставлять японок для обслуживания сексуальных потребностей заезжих западных мужчин. Критики-ориенталисты предполагают, будто пятнадцатилетняя девушка, жившая в Нагасаки в конце XIX века, в жизни повела бы себя разумно и эгоистично, в духе западных феминисток конца XX века, тогда как в действительности пятнадцатилетние подростки далеко не всегда ведут себя разумно и эгоистично, в какой бы стране и в какую бы эпоху они ни жили.

Отличались ли японские девушки и женщины от западных девушек и женщин сто с лишним лет назад? Сохранились свидетельства, указывающие на то, что отличались – в силу преобладавших в Японии конфуцианских ценностей. Во всяком случае, осведомленные наблюдатели того времени считали именно так. Лафкадио Херн – самый известный западный автор, писавший о Японии в XIX веке, и к тому же человек, беспредельно восхищавшийся японками, говорил о “милой и по-детски доверчивой японской девушке” и противопоставлял ее “расчетливой, проницательной Цирцее из нашего пропитанного фальшью общества”. Японская девушка, какой изображала ее западная культура, возможно, была правдоподобным образом, порожденным такой культурой, где главнейшими ценностями считались послушность властям, верность долгу и почтительное отношение к иерархии – в особенности к конфуцианской иерархии, согласно которой на вершине народной пирамиды стоит богоподобный император, а на вершине семейной – досточтимый отец или муж. Сэр Эдвин Арнольд, английский журналист и поэт, который был женат на японке, дивился “милому изяществу и радостной безмятежности” японок. Он писал, что они “выказывают самые изящные знаки почтения и внимания и на приязнь откликаются крепкой привязанностью и верностью”. Элис Мейбл Бэкон из Нью-Хейвена, побывавшая в Японии в конце XIX века и основавшая там женский колледж с преподаванием на английском языке, тоже отмечала “бескорыстную преданность” японок. По ее словам, они с самого раннего возраста усваивают понятия долга и жертвенности.

Разумеется, у самой японской публики “Мадам Баттерфляй” редко вызывала восторг, и Чио-Чио-сан отнюдь не считается в Японии убедительным образом трагической героини. Дело в том, что реальная Чио-Чио-сан в глазах японцев выглядела невообразимо наивной простушкой, если не знала, что в Нагасаки конца XIX века большинство “браков” между японскими девушками для развлечения и западными мужчинами оплачивались этими самыми мужчинами и являлись временными, причем изначально мыслились именно как временные. Кроме того, ей следовало бы знать, что в патриархальной Японии женщины почти бесправны и что если бы у нее родился ребенок, то этот ребенок принадлежал бы своему отцу. А если она надеялась на что-то другое, тем более когда речь шла о таком записном негодяе, как Пинкертон, – что ж, в таком случае вымышленная Чио-Чио-сан выглядит не столько трагической героиней, сколько полной дурочкой.

Иными словами, взгляды нынешних японцев и Дэвида Генри Хвана весьма схожи. Но есть и иные объяснения безразличия японской публики к “Мадам Баттерфляй”. Ведь, как-никак, эта опера изображает Японию той поры, когда она находилась в полном подчинении у западных стран с их превосходящим военным могуществом. А тогдашняя Япония по причине слабости предоставляла женщин в распоряжение западных мужчин. Понятно, что подобные “исторические декорации” вряд ли способны вызвать восторг у современных зрителей в Токио или тем более в Нагасаки. Вопрос не в том, была ли Чио-Чио-сан дурочкой, ответ очевиден – была. Вопрос в другом: содержит ли эта история какие-то правдивые подробности тех личных и межнациональных отношений, какие существовали в последней четверти XIX века? И ответ на этот вопрос – да, содержит. Конечно, “Мадам Баттерфляй” – мелодраматическая опера, а не исторический документ. И все же она прекрасно справилась с задачей разоблачения как небрежного отношения западных мужчин к их временным “супругам”-японкам, так и глубоко патриархального характера тогдашнего японского общества, действительно требовавшего от женщин покорности и послушания вплоть до самопожертвования. В “Мадам Баттерфляй” отразилась не фантазия на тему мужской власти, а попросту сама эта мужская власть.

Опера, конечно, иллюстрирует глупость влюбленной пятнадцатилетней девушки, но еще она показывает цинизм Пинкертона, его мелкую и подлую натуру. В самом начале оперы Пинкертон, ждущий в снятом им доме появления нареченной, беззастенчиво признается, что для него Чио-Чио-сан – просто сожительница, которую он завел ради удовольствия. Присутствующий на свадьбе американский консул Шарплесс предупреждает Пинкертона, что было бы жестоким нравственным преступлением причинить вред такой невинной и хрупкой девушке, как Чио-Чио-сан, однако для Пинкертона этот союз – всего лишь игра. “Скиталец-янки в тиши морской стоянки ведет свои дела, идя на риски. И где судьба велит, он якорь бросает, – говорит он Шарплессу. – Ведь жизнь была бы ничтожна, если б он не срывал цветы где только можно”. Ну а что до Чио-Чио-сан, говорит он, то она восхитительна, это “миленькая игрушка”. Когда Чио-Чио-сан приезжает и сочетается с ним браком, становится ясно, что она-то как раз не играет ни в какие игры. Она говорит ему, что оставила и семью, и прежнюю религию, вместо нее приняв его веру.

Суть трагедии и заключается в этой иронии: Чио-Чио-сан переняла идею моногамии вместе с христианством, родной религией Пинкертона, а сам Пинкертон, освободившись в Азии от пут западной сексуальной морали, с радостью отказался от этой идеи. Подобно британским набобам предыдущего столетия Пинкертон перенимает сексуальные повадки туземцев, однако придерживается избирательной тактики, то есть пользуется удовольствиями, подобающими японскому дворянину, но не берет на себя никаких сопутствующих обязательств. Парадокс же в том, что гаремная культура отвергает моногамию, но не долг. Да, любовниц заводить позволительно, однако уважаемый человек не станет бросать жену. Пусть женщина всего лишь игрушка, но причинять ей зло нельзя. “В Японии никто и никогда не обращается с женщиной грубо, – писал Эдвин Арнольд. – Нигде и никогда ей не приходится опасаться жестокости, насилия или даже резких слов. Однако ее положение традиционно остается подчиненным”. Этим и объясняется одно из самых примечательных явлений в японском обществе – верность и преданность жен мужьям, которые, как выразился один писатель, “почитали разврат своим богоданным правом”. В конце XIX века муж-японец не подвергался ни малейшему общественному порицанию за неисправимое распутство, однако осуждался за пренебрежительное или оскорбительное отношение к жене.

Чио-Чио-сан, будучи японкой, пожалуй, должна была понимать правила игры, а именно что временные жены иностранцев в Нагасаки – это в лучшем случае благородные куртизанки, чей долг – угождать наделенным властью мужчинам. Тем не менее вполне извинительно, что она, выходя замуж за Пинкертона, полагала, что тем самым стала американкой. Ведь ей пришлось покинуть семью и отказаться от своей религии, а такой поступок как бы сделал из нее новую личность и освободил ее от традиционных правил японского общества. Об этом ясно говорится в либретто к опере Пуччини. Позже, когда девушки домогается принц Ямадори, Чио-Чио-сан говорит ему, что у него и так много жен – к чему ей пополнять их число? (На что Ямадори отвечает, что ради нее оставит всех остальных.) Чио-Чио-сан считает, что Пинкертон избавил ее от того второсортного положения, какое отводилось женщинам в культуре, допускавшей отношения с несколькими партнершами сразу. Когда Шарплесс, пытаясь убедить ее принять предложение Ямадори, говорит, что длительное отсутствие Пинкертона в юридическом смысле означает развод, Чио-Чио-сан отвечает, что так, может быть, дело обстоит в Японии, “но только не в моей стране – Америке”. К сожалению, любовь ослепила ее, лишив способности здраво судить об особенностях собственного положения, а самое главное – о том, что она вовсе не стала американкой и не получила никаких гарантий защиты, приняв христианство с его обязательной моногамией. Потому-то в финале, когда Чио-Чио-сан видит американскую жену Пинкертона, которая стоит возле ее дома, куда Пинкертон явился за сыном, она внезапно понимает, что на ее долю выпало самое худшее из обоих миров сразу: Пинкертон, беспринципно переняв полигамные традиции японцев, обошелся ней как с игрушкой, а вот требования моногамии, связанные с его “настоящей” женой-американкой, означали, что для Чио-Чио-сан в его жизни больше нет места. С другой стороны, поскольку сама она отреклась от всего японского, для нее больше не оставалось места в Японии. Единственным выходом для нее было самоубийство, и она совершает его, прибегнув к древнему японскому обычаю: перерезает себе горло тем самым мечом, которым много лет назад убил себя ее отец, переживший бесчестье. Обычно “Мадам Баттерфляй” воспринимается как история самоотверженной любви восточной женщины к западному мужчине, и это толкование верно. Но еще эта опера в мрачных красках рассказывает о беспринципном и двуличном Западе, зеркалом для которого стали глаза обманутой Чио-Чио-сан.

 

В ту пору, когда Пуччини писал “Мадам Баттерфляй”, европейцы уже были хорошо знакомы с представлением о том, что японка готова умереть в полном убеждении, что смерть предпочтительнее бесчестной жизни. Вскоре после того, как для американцев и европейцев Перри внезапно открыл Японию как страну, куда можно беспрепятственно плавать, Запад захлестнула бешеная волна новой моды, которую писатели называют японизмом или жапонизмом  (на французский манер). Моне, Дега, Мане и другие художники влюбились в японские ксилографии, изображавшие текучий мир удовольствий и вольностей, которые вскоре стали прочно ассоциироваться с Японией. В действительности же Япония, весьма далекая от того образа игрушечной, “кукольной” страны, какой сложился в западном воображении, постепенно превращалась в мощную военную и торговую державу. В 1905 году, оглушительно и решительно разгромив Россию в Русско-японской войне (благодаря чему Японии получила контроль над Кореей и полуостровом Ляодун в китайской Маньчжурии), Япония стала первой в истории азиатской страной, которая одержала военную победу над европейской державой. В ряду главных символов, олицетворявших в глазах Запада Японию, хризантему стал вытеснять меч.

Но до той поры именно “цветочная красота” Японии зачаровывала и интриговала жителей Запада. В 1862 году в Париже и в 1875-м в Лондоне прошли выставки в галереях, специализировавшихся на японских гравюрах и произведениях искусства, и эти выставки пользовались огромным успехом среди сливок литературно-художественного мира. На Всемирной выставке, которая проходила в Париже в 1867 году, японское правительство представило для показа сто гравюр в стиле укиё-э , которые затем были выставлены на продажу. Порой зарисовки Японии преподносились публике в сатирическом ключе, в сумасбродном и смехотворном виде, как, например, в комической опере Гилберта и Салливана “Микадо”, впервые поставленной в 1885 году в Лондоне и выдержавшей 672 представления. Там изображалась очаровательно нелепая и экзотическая Япония с верховным лордом-палачом, верховным лордом-все-остальные и так далее. Впрочем, увлечение Японией принимало и почтительные формы, порой становясь едва ли не наваждением. В Париже искусствовед и художник Закари Астрюк, ныне забытый, но в свое время очень известный (его большой портрет кисти Мане висит в галерее Кунстхалле в Бремене), создал тайное общество, члены которого собирались побеседовать о японском искусстве, наряжались в кимоно, пили саке и ели палочками.

А еще была живая сенсация Садаякко Каваками, настоящая японская гейша, выступавшая на сцене и пользовавшаяся огромным успехом в США, Англии, Франции и Италии между 1900 и 1902 годами, ее называли японской Сарой Бернар. Садаякко вышла замуж за предприимчивого актера театра кабуки и авантюриста Отодзиро Каваками, и они, хлебнув лишений на родине, отправились искать счастья в Америку (где портрет Садаякко попал на обложку “Харперс Базар”), а затем и в Европу.

Еще до появления Садаякко на европейской сцене в самом начале XX века в Европе уже хорошо знали о японских гейшах, а также о театральных самоубийствах, которые любили совершать гейши для сохранения чести или чтобы положить конец неутешному горю. Такой осведомленностью публика была обязана популярным мелодрамам, по большей части английского авторства, где действие происходило в Японии, с названиями вроде “Гейша” или “Маленькая японочка”. Садаякко играла вместе с мужем в драмах, навеянных настоящим театром кабуки, и часто исполняла роль гейши, совершающей самоубийство прямо на сцене. Разумеется, это означает, что образ японской девушки, гибнущей на сцене, – отнюдь не западная расистская выдумка. В 1902 году Пуччини, уже приступивший к работе над “Мадам Баттерфляй”, в Милане увидел Садаякко в одной из ее коронных ролей – в спектакле “Гейша и рыцарь”. Это история гейши, которая отвергает поклонника, храня верность своему истинному возлюбленному, а потом совершает харакири, узнав, что ее возлюбленный, отнюдь не храня ей той же верности, обручился с другой. Один критик написал, что действие пьесы воспроизводит “тот тип безумного и необузданного опьянения страстями, что типичен для примитивных народов”, хотя, по правде сказать, ни в Японии, ни в Садаякко не было ничего примитивного. Так или иначе, Пуччини пришел в полный восторг от актрисы. Они познакомились и побеседовали. Садаякко, как писал ее биограф, “послужила для него живым прообразом японки и помогла наделить правдивыми чертами характер вымышленной мадам Баттерфляй”.

Сюжет оперы имел несколько источников и основывался на реальных событиях, многократно происходивших в разные годы XIX века. В начале века многие европейцы были наслышаны об истории немецкого врача и япониста Филиппа Франца фон Зибольда, который вступил во временный брак с куртизанкой Кусумото Таки из квартала Маруяма, вскоре родившей ему дочь. Через семь лет Зибольд уехал из Японии, обзавелся в Германии “настоящей” женой, а потом, двадцать девять лет спустя, снова приехал в Японию. Там он встретился и с женой-японкой, и с дочерью, которой было уже тридцать два года. Пройдя курс обучения на медика, о чем позаботился ее отец, она стала первой женщиной-врачом в Японии. В истории Зибольда прослеживаются некоторые составляющие сюжета “Мадам Баттерфляй” – временная жена, ребенок, “настоящий” брак в Европе, возвращение в Японию и встреча с временной женой-японкой, – хотя отсутствует обжигающая трагическая линия. В отличие от Пинкертона из сценария к опере Пуччини Зибольд явно не поступал со своей женой-японкой как полный мерзавец.

Через пару десятилетий после истории Зибольда нечто подобное произошло с Луи-Мари-Жюльеном Вио, который больше известен под своим писательским псевдонимом Пьер Лоти. Будучи офицером французского флота, он жил в Нагасаки в 1885 году и был “временно” женат на семнадцатилетней японке по имени Канэ. Сохранилась фотография, где Лоти стоит рядом со своим другом, а перед ними сидит Канэ в кимоно.

Лоти написал роман “Госпожа Хризантема”, опираясь на собственный дневник, который он вел в Нагасаки. Рассказчик, от лица которого ведется повествование, упоминает, что по прибытии в Нагасаки он сообщил другу, что намерен жениться “на маленькой женщине с желтой кожей, черными волосами и кошачьими глазами” и жить с ней в “бумажном домике”.[20] Затем он осуществляет свою мечту, отправившись к посреднику, который обеспечивает его и невестой, и съемным домиком с видом на бухту Нагасаки. За сто иен ежемесячно он получает в сожительницы девушку по имени Кику. Роман “Госпожа Хризантема” пользовался огромным успехом в Европе и после первой публикации в 1887 году переиздавался двадцать пять раз.

Книга Лоти в большей степени, чем история Зибольда, свидетельствует о легкомысленном отношении западных мужчин к их временным японским супругам, а еще более отчетливо эта тема звучит в произведении, которое и послужило самым непосредственным источником вдохновения для Пуччини. Это была повесть “Мадам Баттерфляй”, написанная американским адвокатом и писателем из Филадельфии Джоном Лютером Лонгом. Именно Лонг создал персонажей Чио-Чио-сан и Пинкертона (хотя они кажутся чуть ли не списанными с Кику и Лоти), и канву именно этой повести позднее использовали либреттисты, работавшие с Пуччини.

Есть убедительные свидетельства в пользу того, что рассказ Лонга был основан на реальном событии, о котором сообщила писателю его сестра Сара Джейн – жена миссионера-методиста, в течение пяти лет жившая вместе с мужем в Нагасаки в 1890-е годы, – когда посетила его в Филадельфии в 1897 году. Один дотошный исследователь истоков оперы “Мадам Баттерфляй”, ее реальной подоплеки и прототипов, убедительно доказал, что Сара Джейн рассказала Лонгу историю о трех братьях-шотландцах Глоувер, которые жили в иностранной концессии в Нагасаки. У одного из этих братьев – хотя неясно, у какого именно, – была связь с японкой по имени Кага Маки, которая почти наверняка работала в нагасакском квартале развлечений Маруяма. В 1870 году Кага Маки родила Глоуверу ребенка, а когда Глоувер женился на другой женщине, тоже японке, Кага Маки пришлось отдать ребенка его новой жене (хотя неизвестно, пыталась ли Кага Маки, которая дожила до 1906 года, покончить с собой).

Конечно, с тех пор утекло уже столько воды, что невозможно доказать, что неверным мужем Чио-Чио-сан действительно был один из братьев Глоуверов. Другой исследователь, занимающийся истоками “Мадам Баттерфляй”, Артур Гроос, считает, что реальным прототипом Пинкертона являлся лейтенант американского флота Уильям Б. Франклин. Однако можно не сомневаться, что сюжет оперы Пуччини опирался на какие-то факты, о которых сестра Лонга Сара Джейн знала от кого-то причастного к этим событиям или просто из сплетен, ходивших по Нагасаки конца XIX века. Не вызывает сомнения и то, что временные браки иностранцев с женщинами из квартала развлечений в Нагасаки были широко распространены и что от таких браков рождалось много детей. Быть может, в “Мадам Баттерфляй” и отразились какие-то фантастические элементы, в том числе о мужской власти, однако в целом ее сюжет представляется достоверным: то, о чем она рассказывает, вполне могло случиться на самом деле.

 

А теперь вернемся к Паскалю Политано, который в 1958 году, живя в Токио, познакомился с японкой в “Суехиро”, знаменитом ресторане в деловой части города. “Нас познакомил мой приятель-японец, – рассказывал Политано. – Она не была проституткой. Она была из хорошей семьи”.

На короткое время между ними завязались близкие отношения, а затем Политано пришла пора возвращаться в США. В отличие от Пинкертона, он не обещал своей подруге вернуться в Японию, но дал ей почтовый адрес своей тетки в Нью-Джерси, куда собирался заехать по дороге домой.

“И вот я приезжаю, – рассказывал он, – а тетя мне и говорит: “Слушай, тут тебе письмо какое-то пришло”. Я долго ходил взад-вперед, все не решался вскрыть конверт. Я боялся узнать, о чем там написано. Вообще-то азиатки не в моем вкусе. Но в чем-то они очень хороши. Я обращался с [моей японской подружкой] как с дамой. Я обращался с ней точно так же, как с любой другой дамой. Если не считать того, что я все-таки ее бросил, можно сказать, я обходился с ней все равно что с женой. Я раскрывал перед ней дверь и все такое. У этой девушки было огромное самоуважение, такое спокойное достоинство. В ней была какая-то цельность, порядочность, и, черт возьми, я иногда жалею, что не привязался к ней покрепче! Я бы не постыдился появиться с ней под руку в любом обществе”.

Рассказывая мне эту историю в своей сельской хижине, Политано вдруг ненадолго умолкает, его глаза слегка затуманиваются. Он человек, не чуждый литературе и нравственности, и он понимает значение этого эпизода, сознает его глубокую и печальную суть. “Она лишь намекнула на ребенка, – сказал он. – Вот какая она была женщина. Другая бы на ее месте написала: “Чтоб тебе пусто было, я беременна!” А она написала: “Я чту тебя”.

“Я чту тебя”, – повторил Политано. – Я уничтожил это письмо. Я просто не в силах был его хранить”.

 

Глава 11

“Я – сувенир. Ты – бум-бум”

 

Первые морские пехотинцы, получившие боевое задание во Вьетнаме, высадились на берегу Дананга 8 марта 1965 года, и с этого момента война, происходившая там, стала превращаться из вьетнамского конфликта в почти исключительно американский. До того влажного, душного дня, когда произошла высадка подразделений Девятой экспедиционной бригады морской пехоты, американские военные советники – а их насчитывалось около двадцати трех тысяч – теоретически лишь консультировали южновьетнамских военных, которые силились подавить разраставшееся коммунистическое восстание, опиравшееся на помощь Северного Вьетнама. Но, к великому раздражению американцев, южные вьетнамцы воевали плохо, часто вовсе отказываясь от сражений, и к тому году, когда произошла первая высадка морской пехоты в Дананге, восемьдесят тысяч вьетконговцев уже контролировали около 40 % территории Южного Вьетнама.

Позднейший анализ этой войны показал, что правительство Южного Вьетнама во главе с американским ставленником, президентом Нго Динь Зьемом, не желало идти на риск и нести большие потери в схватках с мятежниками-вьетконговцами, агрессивными и искусными бойцами. Вместо этого правительство Зьема хотело использовать местные силы для подавления других противников диктаторского режима, например буддистов, выступавших против диктаторских замашек президента, и для устранения потенциальных заговорщиков среди других южно-вьетнамских клик, боровшихся за власть. Так или иначе, Зьем и его родственники – скрытные, двуличные и деспотичные – рассчитывали на то, что американцы в конце концов напрямую вмешаются в борьбу с вьетконговцами и выполнят за них эту работу – подавят коммунистический мятеж. На начальном этапе войны, до 1965 года, пока количество американских советников все возрастало, американцы действительно вступили в схватку с вьетконговскими силами, а в феврале 1965 года истребители, размещавшиеся на авианосцах в открытом море, бомбили позиции вьетконговцев. К тому времени, когда в Дананге высадились морские пехотинцы Девятой бригады и американцы вступили в открытую войну, начавшую быстро набирать обороты, Зьема и его сторонников уже свергли противники, устроившие именно такой государственный переворот, которого те опасались, – все-таки, пускай и посмертно, они, можно сказать, добились своего.

Этот шаг, разумеется, не остался незамеченным врагом. Мятежники быстро привели в действие свою пропагандистскую машину и принялись штамповать статьи о разрушениях и страданиях, которые причиняют местному населению американские войска. “Радио освобождения Вьетконга” сообщало, что американцы захватывают земли, выгоняют людей из домов и крадут еду у простых людей. Американские войска “уничтожают наших соотечественников самым жестоким образом”. А вскоре наряду с такими обвинениями в адрес США, как беспорядочные бомбежки и истребление гражданского населения, пропаганда начала обрисовывать другие подробности сложившейся общей картины. В тайном радиосообщении, перехваченном американской разведкой в ноябре 1965 года, говорилось: “Широко распространилась и уже отравляет умы нашей молодежи порочная и непристойная ковбойская культура США. Унизительным бичом наших дней стала проституция. В Сайгоне появилось бродяжничество, ежедневно происходят изнасилования. Американские агрессоры серьезно подорвали наши обычаи, попрали нашу национальную традиционную мораль и втоптали в грязь наше человеческое достоинство”.

Эту тему Северный Вьетнам будет муссировать непрерывно – и в течение войны, и позже, после триумфа коммунистов в 1975 году. “Совместная политика США и клики их марионеток, поощряющая проституцию, вынудила множество порядочных и чистых женщин сделаться проститутками, – заявляло “Радио Ханоя” в июле 1975 года. – Проституция стала открытым бизнесом для сайгонской марионеточной клики, она ежегодно получает от него огромную прибыль”.

Последствия катастрофичны, утверждал Ханой: полмиллиона детей-полукровок – потомство американцев и проституток-вьетнамок, около трех миллионов случаев заболевания сифилисом в Южном Вьетнаме, сто тридцать тысяч наркоманов, а также смежные проблемы – “грабежи, кражи, шантаж и прочие напасти, в которых виновна послушная США марионеточная клика”.

Вполне вероятно, что цифра “три миллиона сифилитиков”, учитывая, что в 1975 году общая численность населения составляла пятьдесят миллионов, завышена (к тому же болезнью, косившей американские ряды, была гонорея, а не сифилис). Кроме того, нельзя сказать, что северовьетнамская пропаганда оказывала большое воздействие на общественное мнение в Южном Вьетнаме. Действительно, трудно было обнаружить явные указания на то, что пресловутая порочность американцев и их “марионеток”, как выражался Ханой, так уж тревожила большую часть местного населения.

И все-таки пропагандистская машина была, безусловно, права в главном: все эти сотни тысяч американских солдат и других американцев действительно дали толчок к настоящему взрыву проституции в Южном Вьетнаме. А это в свою очередь наводит на мысль, что вьетнамская война была не просто трагической, но еще и очень странной авантюрой. Странным, почти сверхъестественным было то сочетание невинности и порочности, какое наблюдалось в отношениях между полумиллионом американцев – по большей части юных и неопытных, – и вьетнамским народом, с чьей древней культурой американцы соприкасались, – главным образом в лице девушек из баров, любовниц и сутенеров. Если сама война поражала странным контрастом между бездумными “благими намерениями” американцев и теневым порочным, безжалостным миром вьетнамской политики, то для рядовых солдат этот странный контраст состоял в смешении смертельной опасности с эротическими удовольствиями.

Для тех армейских служащих, кто не участвовал в боях, – писарей, снабженцев, членов санитарных бригад и разведгрупп, техников, водителей, слесарей по ремонту грузовиков и вертолетов, – а также для тысяч других штатских, строивших казармы, базы, аэродромы, та часть “уравнения”, которая выражала смертельную опасность, была уменьшена, зато вторая часть, выражавшая эротические удовольствия, означала бо́льшую доступность и более высокое качество, если сравнивать с условиями задач для участников боевых отрядов. “Американцы в Южном Вьетнаме сделались сексуально привилегированными самцами, – писал Нил Шихан, который побывал там в начале 1960-х молодым репортером. – Обычно они заводили любовницу под видом домохозяйки… или приводили к себе женщину вечером, или задерживались после работы с секретаршей-вьетнамкой из офиса (у этих женщин не оставалось выбора – они боялись лишиться рабочего места). Все это считалось совершенно нормальным”. Но даже тем военным, кто патрулировал горы, джунгли и рисовые поля, повсюду подворачивались возможности заняться сексом. Авторы одной книги, в которой политика США подвергается суровой критике, обратили внимание на такой феномен: если направление во Вьетнам стоило многим американским матерям тревожных бессонных ночей, то для юных солдат, которых туда посылали, срок армейской службы становился “длительным загулом за государственный счет”.

“Тут повсюду творится разврат, и самый низкопробный, и изысканный, но, пожалуй, все это только на пользу нашей войне”, – сказал на какой-то стадии конфликта посол США в Сайгоне Эллсуорт Банкер, тем самым подтвердив правдивость коммунистической пропаганды. Дэвид Лэм, американский журналист-ветеран из “Лос-Анджелес таймс”, который находился во Вьетнаме с 1968 по 1970 год, сказал в одном интервью: “Наверное, половина американских солдат из числа самых молодых потеряли девственность во Вьетнаме”.

Секс и сражения, как насилие и грабежи, всегда сопутствовали друг другу во время войны – или, как говорилось в одной статье в “Тайме” за 1966 год, задавшейся целью преуменьшить важность секса во Вьетнаме, “когда Иисус Навин явился под стены Иерихона, за цевницами шли блудницы”. Возможно, так оно и было, и все-таки размах сексуальных возможностей, а также бешеный спрос на них, – учитывая, что дело происходило не в XII веке до н. э., а в XX веке, – вьетнамская война породила совершенно иную ситуацию. Никогда раньше секс не становился таким вездесущим элементом театра военных действий. Он присутствовал повсеместно – и в Сайгоне, и на полях, и даже в самых опасных фронтовых зонах, где девушки на мотоциклах зазывали солдат прямо из-за границы укреплений, и в тех определенных местах Азии – в Таиланде, на Тайване и на Филиппинах, – куда солдат отправляли в отпуск для “отдыха и развлечений” (“спирт и флирт” – так называли это сами джи-ай). Вряд ли излишествам предавались поголовно все солдаты, дипломаты и журналисты. Конечно, никто не отправлялся во Вьетнам специально для того, чтобы распутничать. Но для подавляющего большинства американцев, служивших в Индокитае (включавшем Лаос), секс становился такой же естественной составляющей тамошней жизни, как обеды в армейской столовой или пиво в офицерском клубе.

Доказательством этого утверждения служат данные о распространении венерических болезней. Ни один другой военный конфликт с участием США не давал цифр, хоть сколько-нибудь приближавшихся к показателям заболеваемости, зафиксированным во Вьетнаме. Согласно армейской статистике, в ходе Второй мировой войны за год на тысячу человек приходилось восемьдесят два случая заболевания венерическими болезнями. В Корее эта цифра достигала ста сорока шести. Во Вьетнаме же на тысячу солдат приходилось триста двадцать пять больных. Стоит задуматься: эти цифры обозначают, что ежегодно треть американских солдат, служивших во Вьетнаме, заражались заболеваниями, передающимися половым путем. А раз треть военнослужащих подхватывали триппер или еще нечто подобное, то общий процент американских солдат, посещавших проституток, должен был быть гораздо выше. Ведь легко предположить, что многие из этих мужчин все-таки следовали широко оглашавшимся предписаниям пользоваться презервативами (а может быть, им просто везло и они вступали в связь со здоровыми проститутками), так что они не попадали в число заразившихся.

Согласно данным Министерства обороны США, во Вьетнаме прошло службу 2 719 908 солдат, а это значит, что около девятьсот тысяч из них в то или иное время перенесли ЗППП в ходе войны. В самом деле, речь шла о масштабном разврате, низкопробном и изысканном, и это явление отразилось в солдатском жаргоне. Среди американских солдат было в ходу понятие pussy cutoff date , или PCOD , что означало крайний срок, когда солдат, чей срок службы подходит к концу, еще может заниматься сексом с местной девушкой (для них на этом жаргоне тоже имелась аббревиатура – LBFM, little brown fucking machine , “маленькая смуглая машина для секса”), так, чтобы на излечение от венерической белезни до возвращения на родину еще оставалось время. Для тех же, кто любил подвергаться опасностям, существовала рискованная APCOD – absolute pussy cutoff date , еще более отдаленная дата.

“Поскольку предстояло возвращение домой, то не хотелось подцепить какую-нибудь штуку, от которой потом не избавишься”, – объяснял Фрэнк Магуайр, который отслужил три срока во Вьетнаме, в основном в качестве советника при армии Республики Вьетнам – южновьетнамской армии. Однако не все строго придерживались этой крайней даты, PCOD , добавлял Магуайр, когда давал интервью у себя дома, в Коннектикуте: “В 1965 году в нашей команде был один морпех – отличный солдат, такой честный, порядочный парень. Не знаю уж, где он эту штуку подхватил – может, в солдатском борделе, а может, в Сайгоне, куда его посылали развлечься, но он подцепил такую форму гонореи, которая практически неизлечима. А ему предстояло лететь в Гонолулу на свидание с женой. Наверно, его командир написал ей, что его присутствие требуется в части”.

 

В Индокитае больше, чем в каком-либо другом месте на Востоке, где размещались тысячи американских и других солдат между окончанием Второй мировой войны и окончанием вьетнамской войны, случайные и не очень случайные связи с местными женщинами становились одним из элементов некоей общей культуры, пропитанной порочной экзотикой, которая представляла собой более “крепкий” вариант той замешенной на рок-н-ролле, сексе и наркотиках культуры, что на родине, в Америке, парадоксальным образом сопутствовала антивоенному движению. Очень многим солдатам, оказавшимся во Вьетнаме, было по девятнадцать-двадцать лет. Секс был дешев и легкодоступен. Повсеместно предлагались наркотики. Возникало ощущение морального отчуждения от официальной политики, рождалось скептическое отношение к мнимой цели этой рискованной, опасной для жизни затеи, и такие настроения среди военных только усиливались, по мере того как год за годом тянулся дорогостоящий и сомнительный конфликт. Такие настроения были тесно связаны с моральным разложением, символами которого стали секс и наркотики. Ты носил с собой винтовку и в бою убивал из нее врага, а мог погибнуть сам. Или спрыгивал с вертолета на поляну среди джунглей, попадая под обстрел партизан, засевших в ближайшей “зеленке”, а потом эвакуировался в лагерь при базе, и там, прямо за проволокой, можно было наскоро перепихнуться с туземкой – сами девушки из баров называли это “бум-бум”, – а может, даже побывать в настоящем традиционном азиатском опиумном притоне. Словом, ты вел максимально независимую жизнь, свободную от ограничений и запретов, бытовавших на родине, и при этом тебе не грозил арест.

“Азия была очень романтична, а Индокитай был самым романтичным местом в Азии, – рассказывал Ричард К. Холбрук, который в молодости, с 1963 по 1965 год, служил во Вьетнаме сотрудником иностранной миссии, а впоследствии сделал блестящую карьеру на дипломатическом поприще и в мире финансов. – Там был абсолютный рай на земле: война, драма, политика и секс. Что может быть лучше?”

Разумеется, Холбрук, давая это интервью, отчасти шутил, но лишь отчасти. Экзотическое приключение, каким становился Вьетнам для многих американцев, тот образ жизни, что стал там возможным во время войны, отведенная Вьетнаму роль “площадки” для буйного молодежного разгула, – все это слишком живо в памяти многих ветеранов.

Одной особенностью такого вида “спорта” – вьетнамского секса пополам с романтикой – был его повальный характер: занимались им представители абсолютно всех чинов и званий. Мелкие сошки развлекались где-нибудь в поле, снимали девиц в барах на улице Ту До или получали свою порцию орального секса в одной из множества саун с массажными кабинетами, работавших специально для иностранных солдат, которые называли эти заведения “минетными саунами”. Недолгое время правительство Зьема пыталось навязать Вьетнаму режим сексуального аскетизма и даже запретило танцклубы, хотя, по-видимому, такие меры никак не повлияли на контакты между солдатами и девушками из баров. И все же из уважения к идеологии Зьема генерал, командовавший силами США, Пол Д. Харкинс, запретил солдатам целоваться со своими подружками-вьетнамками, когда те прощались с ними в аэропорту.

Но между социальными уровнями имелись различия. Мелкие сошки в основном ограничивались девушками из баров с улицы Ту До. Офицеры, дипломаты, журналисты и штатские строители часто находили себе постоянных подруг из приличных семей – девушек, которые ни за что и никогда даже близко не подошли бы к Ту До, хотя высокопоставленные, “породистые” американцы во Вьетнаме не чурались вдобавок и баров, и массажных салонов. Многие представители этой последней, “аристократической” категории – люди, для которых Вьетнам стал ступенькой многообещающей карьеры в сфере дипломатии или бизнеса, – жили на виллах в колониальном стиле, возможно, ранее принадлежавших каким-нибудь французам – плантаторам или старшим администраторам, которые, конечно, имели в своем распоряжении автомобиль, шофера, прислугу и подругу из местных, чтобы не скучать в одиночестве.

Не одни только девушки делали Вьетнам особенным местом, хотя они и выступали в роли важного “аксессуара” определенного образа жизни. Особым колоритом обладала вся тамошняя атмосфера некоторого упадка и вместе с тем роскоши, особенно в первые годы, когда Сайгон еще оставался вполне безопасным городом. Там можно было заказать себе кофе с молоком и рогалики не хуже, чем в Париже, и завтракать, проглядывая “Сайгон пост” в саду отеля “Континенталь” и любуясь павлинами, гулявшими между столиками. Днем можно было поиграть в теннис в “Серкль-Спортиф” – очередном пережитке французского правления. А завершить день можно было, слушая сплетни и попивая французское вино в “Ля Сигаль” в квартале Чолон или, может быть, в дневном и ночном клубе “ Ту До”, который рекламировал своих “обворожительных старлеток” в той самой газете “Сайгон пост”, что читалась по утрам.

Дэвид Халберстам, прославленный репортер “Нью-Йорк таймс”, впервые оказался в Сайгоне в 1962 году, когда война была еще в начальной стадии и все военное присутствие США состояло примерно из десяти тысяч советников, – и ему сразу же бросилось в глаза, что почти каждого американского журналиста сопровождала красавица вьетнамка. Как выяснилось, Халберстам прибыл как раз вовремя и попал на прощальную вечеринку в честь Франсуа Сюлли – французского корреспондента “Ньюсуик”, которому правительство Зьема велело покинуть страну. Красивые вьетнамки, которых Халберстам увидел в тот вечер, совсем не походили на девушек из баров, ведь те едва ли не все приехали из нищих вьетнамских деревень, у них почти не было образования и уж точно не имелось никакого положения в обществе. Спутницы же репортеров, а также дипломатов и других высокопоставленных служащих, работавших во Вьетнаме, были представительницами среднего класса, которых влекло к симпатичным и щеголеватым молодым американцам, и роман с кем-нибудь из них казался блестящим приключением.

В этом смысле Вьетнам служил наглядной иллюстрацией того, как иностранцы в Азии часто становились привилегированной “кастой” просто потому, что они иностранцы. В частности, Сайгон лишь незадолго до того освободился от французского колониального правления, одной из характерных особенностей которого было активное межнациональное общение в высших социальных кругах. Теперь же, когда французы уходили и их место занимали американцы, все связанное с США приобретало особенно волнующий ореол: деньги, косметика из гарнизонных лавок, захватывающий быстрый темп жизни, семейство Кеннеди, власть и эти бесстрашные молодые люди в костюмах “сафари” цвета хаки, днем воевавшие, а вечером ходившие по модным клубам и ресторанам.

“У всех были красивые подружки-вьетнамки”, – писал Уильям Прохноу, который вел хронику жизни и приключений группы американских репортеров, освещавших события во Вьетнаме на начальной стадии войны. Репортер, который впоследствии стал ближайшим другом Халберстама в Сайгоне, Нил Шихан, в ту пору – красивый гарвардский выпускник, работавший на “Юнайтед-пресс Интернешнл”, – как было широко известно, имел привязанность – модную молодую красавицу по прозвищу Голубой Лотос. Это была “ошеломительная Saigonnaise , плотно вписанная каждым изгибом своего тела в дорогое парижское вечернее платье” – так описывал ее Прохноу. Вскоре Голубой Лотос познакомила Халберстама с некоей Рики, замужней школьной учительницей, и Халберстам встречался с ней в течение примерно года, рискуя навлечь на себя гнев ревнивого мужа, к тому же иногда имевшего доступ к оружию. “Фам стесь понравится, Дэвид. Тут так фасхитително!” – сказал Халберстаму на той вечеринке в честь отъезда Сюлли немецкий фотограф Хорст Фаас и кивнул в сторону Голубого Лотоса. Пожалуй, единственным журналистом, кого в тот вечер не сопровождала местная красавица, был главный соперник Шихана по цеху Мэлколм Браун, начальник “Ассошиэйтед-пресс бюро”, да и то лишь потому, что его подруга Ле Льё, которая бросила свою должность замдиректора информационного отдела при правительстве Южного Вьетнама, чтобы быть вместе с ним, временно находилась в отъезде. Браун и Ле Льё поженились и живут в Нью-Йорке, по сей день состоя в браке.

Всех репортеров обскакал один лихой американский солдат, который оказался их лучшим “источником”. Это был подполковник Джон Пол Ванн, легендарный военный советник при 7-й дивизии АРВ, который любил до поздней ночи засиживаться за разговорами в штабе в дельте Меконга, рассказывая Шихану и Халберстаму, что вьетконговцы одолевают коррумпированных южных вьетнамцев, которые часто избегают сражений. Ванн, мужчина не очень крупного телосложения, был при этом неординарной личностью и обладал совершенно фантастическим сексуальным аппетитом. У него остались на родине жена с детьми, а еще было две постоянные подруги в Сайгоне. Каждую он поселил в отдельном доме, и каждая не подозревала о существовании второй. Ванн совершил обряд бракосочетания с обеими, главным образом для того, чтобы их семьи остались довольны. Но двух подруг ему было недостаточно. По словам Шихана, который написал о Ванне книгу, нередко бывало, что тот в течение дня занимался сексом с обеими своими содержанками, а в придачу еще с одной или двумя девицами из баров на улице Ту До.

Разумеется, такая жизнь была немыслима на родине. Побывав в Сайгоне в 2002 году – а к тому времени многие американцы из числа отставных военных снова приехали в эту страну для работы или просто на отдых, – я познакомился с одним из ветеранов, и тот похвалялся, что с ним в одном доме жили две жены, причем они все спали в одной постели. Он с гордостью рассказывал, что, когда пришла пора уезжать домой, накануне победы коммунистов в 1975 году, ему удалось посадить обеих “жен” на военные самолеты, улетавшие из Вьетнама, так что он продолжал жить с обеими и в США. Всех детей, которых они ему родили, он отправил учиться в колледж.

Ванн отличался от большинства – он не только четко анализировал недостатки сайгонского режима, но и понимал, какое впечатление (а оно было далеко не благоприятным) производит на самих вьетнамцев такое “братание”. Он рассказывал Халберстаму, что всякий раз, когда он посещал кого-нибудь из окружных начальников в зоне, патрулировавшейся 7-й дивизией, ему предлагали женщину на ночь. Это был просто обычный знак азиатского гостеприимства. Но, отмечал Ванн, он всегда отклонял такое предложение. “Это роняет наш престиж в их глазах, – пояснял он. – Они вечно пытаются чем-то заманить нас, услужить. И черт возьми, слишком многие американцы в этой стране спят с вьетнамками. Это вредит нашей репутации. Вьетнамцам это не нравится. Это вызывает у них возмущение”. А еще, конечно, это создавало ощущение коррумпированности и ставило американцев в один ряд со многими продажными вьетнамскими офицерами, что было для американцев крайне нежелательно.

Такое мнение Ванна особенно примечательно, учитывая, что сам он переспал с бесчисленным количеством вьетнамок, хотя явно не в тех округах, где работал и где строил какие-либо отношения с местными жителями. Ванн был одним из тех немногих людей, кто понимал, что южновьетнамское правительство с его несметными полчищами коррумпированных чиновников, которые пекутся прежде всего о собственной выгоде, неспособно будет бороться на равных со своим упорным, целеустремленным, нравственно чистым врагом. “Мы проиграем по причине морального разложения Южного Вьетнама, потому что нам противостоит отличная дисциплина Вьетконга”, – писал он в письме другу на родину. Отчасти это моральное разложение носило сексуальный характер. Ванну стало известно, что один американский чиновник позволил вьетнамскому подрядчику украсть стройматериалы из американской оперативной миссии в обмен на женщин, причем в их числе была и жена того подрядчика. Конечно же, не секс стал причиной поражения Южного Вьетнама и США в той войне, но он являлся симптомом общей деморализации общества, за спасение которого боролись американцы. Сложно одержать победу в трудной войне, если одновременно купаешься в эротических удовольствиях.

“Прямо рядом с офисом ЮПИ находился бар “Мелодия”, и он стал постоянным местом встречи для журналистов”, – вспоминал Дэвид Лэм. Он говорил о более позднем этапе войны, когда Шихан и Халберстам уже уехали, а число солдат и репортеров резко увеличилось, поэтому сексуальная активность тоже возросла. “У многих парней из ЮПИ появились постоянные подружки из бара, с которыми они жили. Иногда я звонил туда и никак не мог дозвониться, потому что все они торчали по соседству и развлекались со своими зазнобами… В Америке нигде нельзя было с такой легкостью снять девушку. Это была просто фантастика – попасть в какое-то параллельное пространство, о существовании которого ты раньше и не подозревал”.

“Это был очень печальный опыт, но лично для меня он оказался чудесным, – объяснял Фрэнк Магуайр, отвечая на вопрос, почему такой человек, как он, – в ту пору он был холостяком слегка за тридцать – добровольно отслужил три срока на войне, которая, если вдуматься, была трагедией и для Вьетнама, и для США. – Я иногда ощущал чувство вины оттого, что мне было там так хорошо. Все смеются, когда я говорю, что возвращался туда из-за девушек и еды, но не такая уж это и ложь”.

 

Местом действия был Китайский пляж – настоящий Китайский пляж, куда американцы и прочие иностранцы ездили для отдыха на море во время вьетнамской войны, однако само действие было такого свойства, что вряд ли его включили бы в одноименный телесериал, снимавшийся в более поздние годы. Элисео Перес-Монтальво, сержант военно-воздушных сил, который проводил с пилотами технические разборы полетов на Данангской военно-воздушной базе, вспомнил характерную сцену, которая проливает свет на некоторые особенности тогдашней сексуальной вакханалии во Вьетнаме.

“Там, на Китайском пляже, была протянута проволока, отделявшая наш пляж от вьетнамского, – рассказывал он. – А прямо над водой, на невысоком обрыве, росли колченогие сосны”. Перес-Монтальво вспоминал об этом в интервью, которое давал в 2003 году для проекта “Устная история” Центра и архива Вьетнама при Техасском технологическом университете. “Ну и что же делали вьетнамки? Для джи-ай, для морпехов, они были, так сказать, отдыхом и развлечением. Они ехали туда, снимали койку, могли купить пиво. Там для них имелась специальная армейская лавка… Предприимчивые вьетнамки брали простыни, которые джи-ай приносили из своих казарм, и привязывали их наподобие загородок к соснам, так что получался четырехугольный домик-кабинка… И было видно, что морпехи даже ботинок не снимают, даже штанов. Видно было, как из-под такой простыни торчат их ноги”.

Подобная сцена пока что свидетельствует всего лишь о том, что молодые люди стремились получать удовольствия где угодно и в любых условиях, а удовольствия во Вьетнаме предлагались в самых разных условиях. А вот то, что, как рассказывал Перес-Монтальво, происходило после секса, свидетельствует о том, в каком тяжелом положении находились вьетнамцы: “Потом они выбрасывали презервативы, и можно было видеть, как маленькие вьетнамские мальчишки подбирали их, бежали к океану, прополаскивали в морской воде, а потом снова скатывали, засовывали в маленькие коробочки и пытались перепродать”.

Интервьюер поинтересовался: неужели их кто-нибудь покупал? Это казалось просто невероятным, ведь они стоили гроши, и джи-ай без труда могли купить их в армейских лавках. Можно было предположить, что морпехи, которые предусмотрительно захватывали с собой простыни на пляж, могли бы заранее подумать и о презервативах, но, может быть, кто-то из них и забывал об этом маленьком необходимом предмете и, не желая откладывать свидание с девушкой, вынужден был покупать то, что предлагали ему вьетнамские мальчишки. “Наверное, – отвечал Перес-Монтальво, – кто-то покупал. Не знаю. Морпехи тогда вели себя просто как ненормальные. Я их не виню. У них очень тяжелая работенка была – не то что у нас! И когда они возвращались в город, то отрывались по полной. Никто ведь не знал, что ждет его завтра”.

Я тоже их не виню. Я ведь был когда-то молод и понимаю, насколько сильными могут быть плотские желания. Вряд ли шесть миллиардов жителей на земном шаре появились благодаря умеренности, осторожности и воздержанию из моральных побуждений. Они появились точно так же, как в годы вьетнамской войны появились те полмиллиона детей-полукровок, о которых кричала коммунистическая пропагандистская машина. Теоретическая позиция армии США и американского правительства по данному вопросу состояла в порицании отношений, которые называли пресноватым словцом “братание” и которые обычно сводились к сексу с проститутками. На деле же правила соблюдались не слишком строго.

“В город уходить нам запрещалось, но никто за этим не следил, – вспоминал Перес-Монтальво. – Уйти было легко. Ты просто выходил за ворота. За воротами находилась наша гарнизонная лавка. Ты заходил в лавку, а потом шел себе дальше, смешивался с толпой, ловил попутку”.

Однажды, вспоминал он, в Дананге возле рынка он увидел телевизионщиков с одного новостного канала, они что-то снимали на камеру. Ему пришлось отвернуться, пока они не прошли мимо. “Мне не хотелось попасть в переплет, – пояснил он. – Мы тогда частенько ходили в отель “Дананг”, там был массажный кабинет с сауной. Я парился в сауне, а потом нанимал девицу, и она растирала меня, а потом делала минет” – за четыре доллара или за пять, насколько он помнил. Однажды он подхватил венерическую болезнь в том же отеле, и ему пришлось солгать о том, где он заразился, чтобы не сознаваться, что он ходил в город. Он сказал военному санитару, который лечил его (“он хотел меня повесить”), что заразился в одном из бункеров клуба для военнослужащих во время контакта с девушкой, которая там работала. Уже то, что такая история могла сойти за правду, красноречиво свидетельствовало о повсеместной доступности сексуальных услуг.

Это подтверждается и другими историями с вьетнамских фронтов. Одним из самых известных мест во Вьетнаме военных лет был Город греха, как называли его джи-ай, – кольцо баров в городе Ан-Кхе, в провинции Бинь Динь. Этот город находился ближе всего к разраставшемуся лагерю Кэмп-Рэдклифф, где размещались сменявшие друг друга военные подразделения, включая прославленную Первую конную дивизию, 173-ю воздушно-десантную бригаду и Первый батальон 50-й пехотной (механизированной) дивизии. В 1966 году “Тайм” рассказывал о Городе греха в статье, которая называлась “Восточный Диснейленд”. Сначала, после того как в Кэмп-Рэдклиффе разместилась Первая конная, американским солдатам причиняла вред “страшная нищета и алчность местного сброда”, по выражению “Тайма”. Главным образом это выражалось в быстром распространении венерических болезней. Тогда командующий Первой конной, генерал Гарри У. О. Киннард, запретил солдатам бывать в Ан-Кхе. Неудивительно, что солдаты приуныли. Они целыми неделями вели кровавые бои в джунглях, а когда возвращались на базу, “то и заняться-то было нечем”. Тогда к Киннарду явилась группа вьетнамских старейшин и предложила решение проблемы: пусть армия построит квартал борделей, и туда придут работать вьетнамки (официально род их деятельности будет называться “сферой развлечений”, и каждой сотруднице выдадут соответствующую карточку), им в обязательном порядке будут колоть пенициллин и устраивать еженедельный осмотр.

 

Западный мужчина с вьетнамской девушкой из бара, Сайгон, 1966 г. Marilyn Silverstone, Magnum Press Images

 

В итоге было выстроено в виде кольца около сорока бетонных строений, обнесенных проволокой-гармошкой, которые джи-ай называли “салоны бум-бум”, а посередине кольца помещалась клиника. Строения эти принадлежали вьетнамцам или даже иностранцам (один ветеран, с которым я разговаривал, вспоминал, что по крайней мере одно принадлежало индийцу), и в каждом находился бар, а позади него восемь маленьких кабинок, где и подавалось плотское угощение. Заведения эти носили названия “Каравелла”, “Парадиз”, “Золотая лань”, “Приятель с холма” и “Скромная чайная”. Девушка стоила от двух с половиной до пяти долларов в зависимости от запросов, хотя в статье из “Тайма” приводились слова одного не названного по имени джи-ай, который жаловался, что пять баксов – это неслыханная, грабительская цена, возмутительный пример того, как монополисты извлекают выгоду из своего положения, и предлагал Киннарду установить единый тариф на услуги – три доллара за сеанс. Зато показатели заболеваемости венерическими болезнями резко упали – отличный результат. Впрочем, американское армейское начальство продолжало испытывать некоторые нравственные сомнения по поводу принятых мер. “Руководство дивизии, поставленное перед выбором между моралью и боевым духом своих подчиненных, явно обеспокоено выросшим “Диснейлендом”, – говорилось в “Тайме”. Чего нельзя было сказать о солдатах.

“Города греха были публичными домами, санкционированными армейским начальством, – писал один ветеран в воспоминаниях, выложенных в Сеть. – Днем снаружи была выставлена военная полиция, которая следила за тем, чтобы все посетители уходили до наступления ночи. Джи-ай ходили туда выпустить пар и развлечься с “мамами-сан”. Пиво там стоило пятьдесят пиастров, а секс – триста. “Мама-сан” говорила: “ Ты джи-ай номер один”. Это значило – парень что надо. Номер десять означал минет, а секс называли “бум-бум”. А занимались этим обычно в комнатушке за баром”.

Сам Ан-Кхе, как рассказывал мне Фрэнк Магуайр, советник при АРВ, был “типичным городишкой в горах”. Он представлял собой полосу из домов и лавок, вытянувшихся вдоль извилистого шоссе: “Город греха стал дополнительным отростком, выросшим чуть в стороне от всего остального. Там стояло кольцом десять, а может и двадцать, маленьких баров, где сзади имелись каморки для уединения с девушками. Мне казалось, это чертовски здорово придумано. Парни торчали в джунглях по три-четыре дня подряд, а то и дольше, и порой они были до смерти напуганы и даже сами не понимали, где находятся. А когда они возвращались, то могли вот так расслабиться. Все заведения находились под надзором правительства, к ним и врач приставлен был, чтобы девушек проверять”.

Магуайр вспоминал и то, что, пожалуй, можно назвать самым привлекательным моментом: женщины, которые там работали, почему-то совсем не походили на проституток. Такой взгляд противоречит утверждению из статьи в “Тайме” о том, что именно “алчность местного сброда” во Вьетнаме приводила к созданию злачных мест вроде Города греха. Сколько же нужно высокомерия, чтобы осуждать бедняков за то, что они силятся получить хоть немножко денег от богатых иностранцев. К тому же, учитывая расценки, трудно представить, чтобы эти женщины сильно обогащались, во всяком случае по американским меркам. Некоторые из бывших посетителей Города греха вспоминали, что там работал вовсе не “сброд”, а довольно милые женщины, испытывавшие искреннюю симпатию к тем джи-ай, с которыми познакомились.

Это самое частое замечание по поводу секса по найму в Азии. Женщины там кажутся более милыми, свежими, готовыми угождать, чем их западные товарки. Они более нежные и не имеют ничего общего с теми грубоватыми, циничными дамочками, торгующими собственным телом, каких можно встретить, скажем, в Нью-Йорке или на рю Сен-Дени в Париже. Это бедные девушки, мечтающие о лучшей жизни для себя и порой искренне привязывающиеся к американцам, с которыми познакомились. Во Вьетнаме завязывались и относительно прочные связи, иногда заключались браки – правда, часто они распадались вскоре после приезда супругов в США. “Я никогда не смотрел на них как на проституток, – вспоминал Магуайр. – Они не вели себя так… деловито, что ли. Ну, знаете, типа: “Твое время истекло, все, следующий!”

Не было ли это просто самообманом, новым перепевом старых басен о шлюхах с золотым сердцем из вьетнамской глубинки? Безусловно, отчасти это было так. Ведь молодежи вообще и молодым американцам в частности свойственно желание нравиться. В любом случае Город греха – не столько сама проституция, сколько преходящий характер завязывавшихся там отношений – наводит на грустные мысли о том, что изначально печальными были свидания молодых людей, имевших деньги в кармане и дом на родине, куда они собирались вернуться, и нищих, обездоленных женщин, чьи дома разрушила война. “У тебя нет жена-сан, у тебя нет дети-сан. Кто плакать по тебе, когда тебя убивать?” – так, по воспоминаниям Магуайра, говорила одна женщина солдату, уговаривая его жениться на ней.

“У меня было такое ощущение, что американцы не относились к проституткам с каким-то презрением, – рассказывал Нгуен Нгок Луонг, который работал переводчиком и репортером сайгонского бюро “Нью-Йорк таймс” в последние годы вьетнамской войны. – Они ведь жили вдали от родины, без семьи, поэтому нуждались в этих женщинах. А те были очень милыми и брали недорого”.

Луонг, у которого я брал интервью в 2008 году в Хошимине, обычно сопровождал Глорию Эмерсон (одну из корреспонденток, с которыми работал) в аэропорт Тан Сон Нхат: они провожали джи-ай, отбывавших на родину. Многие из них увозили с собой жен-вьетнамок. В ту пору американское консульство вело бойкую торговлю визами для таких новоиспеченных супруг. “В Японии мало кто женился, – говорил Луонг, имея в виду редкость браков между американскими солдатами и их подругами-японками. – А во Вьетнаме это происходило часто. Почему? Не знаю”.

Возможно, это объяснялось тем, что ко времени вьетнамской войны межрасовые браки стали для Америки более привычным явлением, чем в годы оккупации Японии, поколением раньше. А может быть, причина была в другом: вьетнамки охотнее расставались со своей страной. Япония уже потерпела разгром и отстраивалась заново, а Вьетнаму – стране гораздо более бедной, чем Япония, – грозила реальная опасность захвата коммунистами. К тому же Япония была враждебной США страной, а Южный Вьетнам считался страной дружественной. Как бы то ни было, несмотря на широкое распространение самой грубой, низменной проституции во Вьетнаме, там зарождались и настоящие, глубокие, длительные отношения. “Мне кажется, многие девушки не становились проститутками в строгом смысле этого слова, – говорил Луонг другому интервьюеру. – Большинство из них жили в маленькой комнатке неподалеку, где все им оплачивал один конкретный джи-ай. То есть у них имелся постоянный парень из солдат, а когда его убивали или он уезжал домой, они заводили нового дружка. Им очень нравились джи-ай. Большинство американских солдат хорошо обращались с девушками, очень приветливо. Это надо было видеть своими глазами! Девушки держались тепло с джи-ай, а те были при них все равно что малые дети. Девушки по-матерински заботились о них”.

 

Магуайр соглашался, хотя и более мрачно смотрел на последствия обреченных отношений. “Девушки были милыми, – сказал он мне в интервью. – Они были способны на глубокие чувства, так что иногда происходили драмы”. Тем, кто торопится отмахнуться от баек о шлюхах с золотым сердцем, следовало бы выслушать его рассказ об одной женщине, работавшей в баре в Городе греха.

“Она воспылала страстью к моему командиру, – рассказывал Магуайр. – Это была очень милая девушка. Ее звали Джеки. Кажется, где-то у меня даже фотография ее сохранилась. Как-то раз у нас была вечеринка. Командир как раз готовился домой уезжать, и вот она пришла на вечеринку и сказала: “Знаешь, как я тебя люблю? Смотри, вот как”. И она достала нож и отрезала себе вот эту фалангу, – Магуайр показал на первую фалангу мизинца. – Потом она сказала: “Ради тебя я даже плечо могу отрезать”, и она не шутила”.

Продолжение было печальным: командир Магуайра уехал в положенный срок, а Джеки осталась во Вьетнаме. В 1975 году, когда коммунисты завладели югом, одним из их первых мероприятий стала отправка тысяч бывших проституток в специальные лагеря для перевоспитания. Хотя с женщинами там обращались как с жертвами американских империалистов и их прихвостней, лагерная дисциплина была суровой, а срок пребывания длился несколько месяцев. В 1978 году, спустя полных три года после окончания войны, я побывал с экскурсией в одном подобном центре в Хошимине и увидел там сотни девушек, которые сидели на полу и обучались разным ремеслам вроде ткачества и вышивания. Нам, экскурсантам, не дали возможности поговорить ни с кем из жительниц лагеря. В любом случае я не знал тогда, что можно было поискать глазами девушку с недостающей фалангой мизинца, хотя, вероятно, Джеки и другие “сотрудницы сферы развлечений” из Города греха оказались там или в подобном же учреждении где-нибудь в другом месте Вьетнама.

 

Примерно в то время, когда “Тайм” сообщил миллионам читателей о существовании официальных вьетнамских борделей для американских солдат, в США ненадолго разгорелась дискуссия о сексуальной морали этой войны. В речи, произнесенной в Школе передовых международных исследований при Университете Джонса Хопкинса, Уильям Дж. Фулбрайт, который, занимая пост председателя сенатского комитета по внешним сношениям, стал одним из главных критиков политики администрации США во Вьетнаме, высказал свое знаменитое обвинение: “желание похвастаться силой” втянуло Соединенные Штаты в войну, которая превышала их возможности и шла вразрез с их интересами. Одной из сторон деятельности американцев, пытавшихся “создать равновесие на месте хаоса… и честное правительство в стране, где коррупция стала почти нормой жизни”, объявлялось нравственное перерождение Вьетнама. На деле же само американское присутствие вызывало к жизни новые формы безнравственности.

“Сайгон превратился в американский бордель и в прямом, и в переносном смысле”, – заявил Фулбрайт. Он объяснял это не особенностями культуры Вьетнама, где всегда имели место проституция и двоеженство, а исключительно нищетой вьетнамцев и изъянами экономики, вызванными американским присутствием. Жены и дочери из вьетнамских семей, лишившихся всякой материальной опоры, добровольно поступали в любовницы к американским солдатам, к огромному позору и унижению родственников. “Стали совершенно обычными сообщения о том, что какой-то вьетнамский солдат покончил с собой от стыда, потому что его жена стала девушкой при баре”, – рассказывал Фулбрайт.

Американская пресса цитировала обвинение Фулбрайта во множестве статей, и за этим последовало опровержение со стороны смущенной администрации президента Джонсона. Спустя пару недель после выступления в Университете Джонса Хопкинса Фулбрайт проводил сенатские слушания по Вьетнаму, и в ходе слушаний он спросил министра обороны Роберта Макнамару, что тот думает о его “бордельном” обвинении. “Я не был в Сайгоне с 30 ноября. Тогда он не был борделем, думаю, что и сейчас им не является”, – ответил Макнамара. “Значит, вы со мной не согласны?” – переспросил Фулбрайт. Макнамара ответил: “Думаю, мы окажем плохую услугу и вьетнамцам, и нашим ребятам, если будем высказываться в таком духе. Конечно, это не значит, что в Сайгоне нет проституток. Они есть и в Вашингтоне, и я не собираюсь отрицать, что гражданские и военные служащие нашей страны являются их клиентами. Очень даже являются”.

В таком тоне отвечали те, кто не желал прислушиваться к критикам, которые указывали, что война, нацеленная на спасение Вьетнама от коммунизма, на деле разрушает его иными способами. Миссис Освальд Б. Лорд, изредка выступавшая эмиссаром ООН по заданию президента Джонсона, как раз завершала длительное турне по Азии, организованное госдепартаментом, когда Фулбрайт выступил с критикой. Лорд открыто заявила: да, “нечто в этом роде там происходит”, но тут же добавила, что “то же самое творится и здесь, в Вашингтоне”. В любом случае большинство американских солдат “вовсе не торчат в городе с девушками из баров”. Они заняты другими делами: например, помогают сиротским приютам и трудятся в центрах реабилитации, “вот как они проводят свои выходные”.

Рассуждения о том, что Сайгон ничем не отличается от других городов мира, подхватил “Тайм”, оправдывая и поведение американцев, и саму войну. “В родном штате Фулбрайта, Арканзасе, в городах Литл-Рок и Хот-Спрингс тоже не все ходят к проституткам, – писали журналисты, – хотя там множество продажных женщин, от работниц массажных салонов (пять долларов) до “девушек по вызову” при отелях, берущих двести долларов”. В статье приводился и телефонный номер (ФРАНКЛИН 4-2181), по которому могут звонить летчики с военно-воздушной базы Литл-Рок, чтобы “узнать, “есть ли лед”. Цена на лед начинается с пятнадцати долларов за блюдо”.

И все-таки отмахиваться от “бордельного” обвинения Фулбрайта, утверждая, что Вьетнам ничем не отличается от Хот-Спрингс, значит в упор не видеть очевидного. Разумеется, когда американские военные после Второй мировой войны заполонили Францию, Германию и Италию, там к их услугам тоже появились проститутки, однако нигде в Европе не строились публичные дома исключительно для обслуживания американских солдат и ни в Париже, ни в Берлине территории центральных районов не превращались в вереницы борделей, как это произошло, по описаниям многих ветеранов, на улице Ту До в Сайгоне. Впоследствии не один бывший джи-ай, размышляя о сексуальных возможностях, предоставлявшихся Вьетнамом, прибегал к простым аналогиям для описания происходившего там. “Мы были совсем как детишки в кондитерской лавке, как будто просто входишь и можешь съесть любое лакомство, какое захочешь, – говорил Майкл Харрис, радиотехник речной патрульной лодки, давая интервью Центру и архиву Вьетнама. – Большинство из нас поддавались соблазну или попадались на него как на приманку, в итоге втягиваясь и привыкая, и я восхищаюсь теми парнями, кто умел этому противиться: это были или женатые, или те, у кого имелись религиозные убеждения, – они не втягивались. Но все-таки большинство уступали соблазну, и, думаю, очень многие, как и я, подхватывали венерические болезни”.

Сексуальные соблазны встречались на каждом шагу даже в зонах боевых действий, так что командирам взводов приходилось решать, какой тактики придерживаться. Фил Прайс, рекламный работник из Лаббока, штат Техас, вспоминал, как стал командиром пехотного взвода вблизи Плейку и в первые дни солдаты сказали ему, что хотят его кое с кем познакомить. “Ее звали Ким, – рассказывал он, – на ней была черная пижама, она была хорошо сложена. Она распахнула пижаму и сказала: “Я – сувенир. Ты – бум-бум, ты разрешить мне бум-бум с джи-ай”. Прайс велел Ким уходить. Он объяснил это так: “Я не разрешил своим ребятам этим заниматься. Некоторые офицеры даже резинки покупали своим ребятам, вот до чего доходило; но только не я. Я не разрешал им “брататься”. Мы этого просто не делали. А причина была не в морали, а скорее в безопасности. Я подумал, что они [проститутки] и так уже знают, где стоят по ночам все мои пулеметы и прочее, так что все, хватит с нас. Пару раз мне даже пришлось бросать дымовые гранаты, чтобы отогнать их подальше”.

Другой бывший офицер рассказывал мне, как однажды заметил, что его подчиненные, кажется, стали возить батальонные джипы на мойку чаще, чем нужно, поэтому он решил отправиться на мойку самолично, чтобы понять, в чем дело. Так он узнал, что женщины, работавшие там, занимались “бум-бум” с солдатами. В Центре и архиве Вьетнама при Техасском технологическом университете есть цветной фотоснимок женщины с подписью: “Вьетнамская девушка с автомойки”. Там нет больше никаких объяснений, не указано, где именно был сделан этот снимок и почему. Сообщается лишь, что взят он из специального армейского отдела фотографий.

Но не только работницы автомоек подрабатывали проституцией, когда подворачивался удобный случай. “Мой опыт ограничивался почти исключительно девушками из прачечных”, – рассказывал другой ветеран, Эрик Ларсен, возглавляющий местный клуб ветеранов иностранных войн в принадлежащем ему баре в Паттайе, в Таиланде. Ларсен, с которым я беседовал в Паттайе, рассказывал о годах, проведенных во Вьетнаме, когда он работал в инженерном отряде вблизи Чу-Лай: “Мы приходили в город Чу-Лай, а там были прачечные – лачуги с рифлеными алюминиевыми крышами. Там-то и находились женщины, как дополнение к стирке одежды”.

Другой бывший солдат, Уэйн Смит, военный медик, служивший в 9-й пехотной дивизии, говорил интервьюеру, что секс косвенным образом использовали как поощрительную меру за убийство врагов. “В нашем отряде ребята, на чьем счету были подтвержденные жертвы, получали трехдневный отпуск для отдыха и развлечений”, – рассказывал он. “Этих ребят отправляли на пляж в Вунгтау”, – добавлял он, называя прибрежный городок к северу от Сайгона, где находилось большое скопление саун, баров и борделей.

Дон Хэлси, работавший в контрразведке в Тайнинь в долине Меконга в 1970 и 1971 годах, – один из многих американцев, которые понимали экономические предпосылки тогдашней ситуации: женщины из семей, зарабатывавших по несколько долларов в месяц, в нормальных обстоятельствах ни за что не стали бы проститутками, но не в силах были противиться соблазну шальных заработков и продавали свое тело несметным полчищам джи-ай.

“Бывало, ходишь по Сайгону, а они хватают тебя в переулках, – вспоминал Хэлси. – Как-то раз я зашел в универмаг в Сайгоне, а проститутка говорит: “Эй, джи-ай”, – и задирает платье. И это прямо посреди универмага! А во вьетнамских деревнях, куда мы попадали, мы иногда сидели среди джунглей и слышали какой-то рокот. Смотрим – что такое? – и тут подъезжает несколько мотороллеров “Хонда” с вьетнамскими военными, а позади них девицы, и вот они пытаются продать нам этих девиц прямо в поле. Да, грустно все это было, если помните эпизод из того фильма, “Цельнометаллическая оболочка”, с вьетнамцем и девушкой, – ну вот, так и в жизни сплошь и рядом бывало”.

Он имел в виду фильм Стэнли Кубрика, где показан весь военный опыт взвода морских пехотинцев – от суровой тренировки в Америке до смертельных боев во Вьетнаме. В одном эпизоде, пока американские солдаты отдыхают возле каких-то разрушенных бомбежкой строений, к ним подъезжает мотоцикл с девушкой на заднем сиденье, и они по очереди отлучаются в заваленные щебнем руины, где занимаются с ней сексом.

Уэйн Смит вспоминал, что “сауны” находились и прямо в штабе дивизии в Тан-Ане. “На самом деле это был публичный дом, – пояснял он. – Американские солдаты трахали там всех этих смазливых вьетнамских девочек-подростков. В ту пору я пытался как-то логически обосновать это. Я думал: когда-нибудь мы разобьем врага, тогда вьетнамцы станут свободными, и проституция исчезнет. Но ясно, что все это была просто чистая эксплуатация”.

По поводу саун Рон Политано, давая мне интервью, вспоминал, что знал одну кореянку по прозвищу Мисси Ким, которая, по его словам, управляла целой сетью этих заведений. Политано подружился с ней – отчасти потому, что сам знал несколько слов по-корейски. Как-то раз он навестил ее в Сайгоне, и она познакомила его с вьетнамцем, который, как понял Политано, и является владельцем всех этих саун. Новый знакомый пригласил его пообедать. “В этом парне что-то было – в том, как он на меня смотрел, – вспоминал Политано много лет спустя. – Он спросил меня, не хочу ли я взглянуть на его офис. И мы отправились туда. “Вы живете на Гавайях, – говорит он. – Мы с вами только что познакомились, но вы мне сразу понравились. Я собираюсь посвятить вас в свою тайну”. Этот человек отпер сейф в своем кабинете – “большой такой, как в старых фильмах про “Уэллс Фарго”,[21] с латунными ручками и двумя дверями”. Там, как понял Политано, хранилась выручка, поступавшая от “минетных саун”: “Дверь закрылась. Мисси Ким с нами не было. А внутри сейфа лежали мешки с деньгами – пиастрами, французскими франками, голландскими гульденами. Я увидел кучу американских долларов. Эти мешки чуть ли не вываливались из сейфа. Не могу назвать точную сумму, но речь шла о миллионах”.

Вскоре Политано уловил, к чему клонит его знакомец. Он спрашивал, сколько денег Политано мог бы захватить с собой, когда полетит домой на Гавайи. “Американцы проигрывают войну, – сказал он. – Знаете, что со мной будет, когда сюда явятся важные ребята из Ханоя?” Конечно, если бы они поймали его со всеми этими мешками денег, то вздернули бы на фонарном столбе. “А можно я задам вам очевидный вопрос? – сказал ему Политано. – Ради чего мне это делать?” “Ради чего? Ради полумиллиона долларов”, – ответил тот. “Ну да, а если меня поймают, то я пропал”, – ответил Политано. “Так что я ушел. Спасибо и все такое. Без обид. Я больше никогда его не видел, но иногда вспоминаю и думаю: интересно, что стало со всеми теми деньжищами?”

 

Связи с местными женщинами стали настолько обычным делом, что мало кто из американцев во Вьетнаме независимо от их ранга удосуживался хотя бы задуматься, какое воздействие оказывает эта сторона войны на отношение вьетнамцев к американцам. Похоже, этот вопрос редко затрагивался в высших звеньях цепи инстанций, хотя в нескольких случаях – например, в пору выступления Фулбрайта в Университете Джонса Хопкинса и репортажей в “Тайме” о Городе греха, – он все же становился темой публичного обсуждения. В июле 1965 года в телеграмме, в целом оптимистичной, из посольства в Сайгоне, адресованной госсекретарю США, упоминалось о “некотором недовольстве” все более заметным присутствием американцев: оно вызывает рост арендной платы для местного населения и товарный дефицит. А еще, говорилось в телеграмме, “Сайгон дейли ньюс” перепечатала ряд статей из “Чинь Луан”, сайгонской ежедневной газеты, где “жалуются на то, что широкое хождение долларов в Дананге вызвало падение пиастра, обмен бензина на местные товары часто создает серьезные пожароопасные ситуации, процветают бары, проституция и т. д. Все эти явления объясняются присутствием американского личного состава”. Но, несмотря на все это, сообщалось далее в телеграмме, “по отзывам вьетнамцев, американский личный состав ведет себя правильно и дисциплинированно”.

Это редкое замечание о барах и проституции было сделано спустя четыре месяца после высадки первых морских пехотинцев в Дананге, однако оно не вызывало сколько-нибудь серьезных дискуссий в Вашингтоне или в Пентагоне – отчасти потому, что рост проституции лишь в редчайших случаях вызывал протесты в самом Вьетнаме. Еще в 1964 году командующий южновьетнамскими силами в Дананге бригадный генерал Нгуен Чань Тхи написал в “Сайгон пост”, что получил триста писем от родителей школьников с жалобами на то, что бары на бульваре Док Лап находятся слишком близко от школ в том районе города. Девять баров уже закрыты, сообщал он.

Этим дело и ограничилось. “Нам казалось, что это естественно”, – сказал Нгуен Нгок Луонг, когда я спросил его, как вьетнамцы в Сайгоне относились к “охоте” американцев на местных женщин. Конечно, на проституток поглядывали косо, но они промышляли тут еще при французах и продолжали свой промысел при американцах. Кроме того, вьетнамцы и сами вели себя так же, как иностранцы, хотя предпочитали искать развлечений в менее заметных злачных местах. Коммунистическая пропаганда устраивала вокруг проституции шумиху, а южные вьетнамцы нет, и, поскольку от местных жалоб не поступало, американские власти лишь предупреждали своих сограждан об опасности заражения венерическими болезнями, но не предпринимали никаких мер, чтобы положить конец происходившему “братанию”.

Тем не менее в таком попустительстве американского командования имелся нравственный изъян. Я брал интервью у одного ветерана – морского пехотинца, очевидца смертельных боев в долине Ашау, которая стала крупнейшим участком продвижения северо-вьетнамских войск к югу. “Это было плохо, – сказал он. – Даже трудно объяснить людям, насколько плохо”. Он сообщил мне, что никогда не пользовался отпусками для “отдыха и развлечения”, которые ему предоставляли, из страха, что после таких развлечений у него ослабнет бдительность, когда он вернется на пост. “Я знал ребят, которые погибли из-за того, что мечтали о каких-то своих девицах из Бангкока и не проявляли должной бдительности”, – пояснил он.

Конечно, было бы трудно доказать, что мечты о бангкокских массажных кабинетах действительно серьезно влияли на успех военных действий во Вьетнаме. И все-таки если секс в годы вьетнамской войны был побочным эффектом самого конфликта, то он косвенно отражал и те роскошные условия, в которых воевали американцы: у них было все передовое военное снаряжение, какое только можно было купить за деньги, а также продуманная система обеспечения материальными удобствами и предметами роскоши, типичными для американского образа жизни. У них имелся избыточный штат чиновников, внушительное количество гражданских служащих, помещения с кондиционированным воздухом, армейские лавки наподобие сети “Уолмарт”, индейки ко Дню благодарения, Боб Хоуп и Ракель Уэлч для развлечений, отдельные клубы для офицеров и срочнослужащих, а также полностью оплачивавшиеся из казны отпуска для джи-ай, которых отправляли в различные места Юго-Восточной Азии для “отдыха и развлечения”, где их ждали “спирт и флирт”. Речь здесь совсем не о том, что все это было неправильно, а о чудовищном контрасте с теми условиями, в которых воевали враги. А воевали они яростно, но экономно. У них появлялось все более хитроумное вооружение (значительная часть которого была захвачена у слабой АРВ), но совсем не было авиации, солдатской формой служили черные пижамы, а ботинками – сандалии, вырезанные из старых автопокрышек, в помине не было борделей, пива, ведерок со льдом, массажных кабинетов, баров “гоу-гоу”, увеселительных поездок в Бангкок, Сидней или Куала-Лумпур для “отдыха и развлечения”, не было укрытий из простыней среди сосен, где можно было заниматься сексом прямо на пляже, не снимая ботинок, не было полуденных свиданий с вьетнамками в гостиничных номерах, не было и содержанок из местных, каких заводили в городе мужчины, чьи жены дожидались их коротких приездов на побывку дома, в Бангкоке или США. Конечно, повседневная жизнь противника во Вьетнаме не исключала сексуальных похождений с женщинами. Секс не был причиной нашего поражения во Вьетнаме, однако он был одной из причин, по которым мы шли воевать.

Во время одной из поездок Фрэнк Магуайр был откомандирован на пост при госдепартаменте в Объединенном американском отделе по общественным делам (JUSPAO ) в долине Меконга. Периодически ему приходилось ездить по делам в Сайгон, и он всегда останавливался там в одной и той же гостинице, у которой был заключен договор с госдепартаментом. И он рассказал мне, что каждый раз, когда приезжал туда, к нему в номер приходила вьетнамка для постельных утех. Он не просил о женщине, она всякий раз приходила сама. “Меня направляли туда в командировку, да и остальные постояльцы тоже были людьми из госдепа. И почему-то ко мне всегда присылали одну и ту же женщину, – рассказывал Магуайр. – Она была очень милая. Подарила мне цепочку с крестиком. Она была просто одним из гостиничных удобств. Не помню, давал ли я ей деньги. Наверное, давал, – просто, кажется, она сама о них даже не просила”.

 

Пит (я буду называть его так – он предпочитает анонимность) был летчиком и долгое время работал в Индокитае начиная с 1956 года: в ту пору он водил грузовые самолеты из Сайгона в Нью-Дели с посадками в Бангкоке и Калькутте. После этого он работал пилотом в “Эйр-Америка” – авиалиниях, обслуживавших ЦРУ во время войны в Индокитае. Он вспоминал свое первое знакомство с сексуальными возможностями Юго-Восточной Азии во время одной из ночных остановок в Бангкоке. “Представитель воздушных войск – он жил в гостинице, которой уже не существует, – повел нас в одно место, где за стеклянной дверью сидело множество девушек, у каждой к одежде был приколот номерок. Они сидели и вязали, потому что телевизора не было”. Это было для него открытием – нет, даже откровением. Это было знакомство с каким-то параллельным, еще неведомым миром эротики: “Это настолько отличалось от всего, что я видел раньше! Я-то родился и вырос в Пенсильвании. А тут секс подавался совершенно открыто, только руку протяни”.

Пит охотно шел на риск, среди других ветеранов он пользуется репутацией смельчака. Он управлял во Вьетнаме самолетами-разведчиками, иногда навлекал на себя огонь, чтобы установить местонахождение врага, готовя ответные воздушные атаки. Он вспоминал свои первые дни в Сайгоне. В 1960-е улица Ту До уже представляла собой “сплошную вереницу баров, хотя тогда у дверей баров для экспатов еще не торчали нахальные зазывалы. И девушки в ту пору еще не клянчили выпивку. “У меня была парочка постоянных девиц, я их у себя поселил, – рассказывал он. – Всякий раз ходить в город надоедало. Да это и дешевле обходилось, чем каждый вечер таскаться в город, а я старался экономить. Первой девушке я платил пятьдесят баксов в месяц, а еще пришлось купить ее матери коробку “Уинстона”. Если заваривались серьезные дела, я просто отсылал этих девиц, но они только рады были… В 1970-м и 1971-м я был в Лаосе. Если нужно было сбагрить надоевшую девицу, это влетало в цену мотоцикла “Хонда” с объемом двигателя сто пятьдесят. Я знал одного парня, у которого по Вьентьяну бегало целых пять “Хонд”, и это послужило примером для нас. Мы зарабатывали кучу денег. Мне только и нужно было, что купить одной девушке мотоцикл”.

Пит рассказывал о своем опыте в Индокитае честно и откровенно, это были истории о похождениях молодого человека, который имел деньги и жил в таких местах, где на протяжении столетий бедным деревенским женщинам приходилось кормиться, продавая свои прелести мужчинам. Было бы очень легко осуждать его поведение, как и поведение тысяч других мужчин, которые вели себя так же безнравственно и порочно, однако, вынося свое суждение, нельзя забывать об экономических и психологических реалиях. Какой путь был бы более нравственным для хорошенькой девушки из какой-нибудь разоренной войной деревни во Вьетнаме или Лаосе, где, кстати говоря, в каждой деревне имелся свой бордель, – трудиться на рисовых полях и жить с мужем, грубым крестьянином, который бил бы ее, напивался, играл в азартные игры и посещал вышеупомянутый бордель, или отправиться в город и там заниматься сексом за деньги с мужчинами, которые хорошо с ней обращались и даже давали ей деньги на то, чтобы купить родне нового водяного буйвола взамен издохшего или чтобы заплатить за обучение младшего братишки в школе? Ну а если поглядеть на все это глазами среднестатистического двадцатидвухлетнего парня, которому нечем заняться вечером? Разумеется, с его стороны было бы куда более нравственно сидеть весь вечер взаперти в своем бараке или в гостиничном номере, читая Новый Завет и отказываясь пойти на улицу Ту До выпить пива, и ни в коем случае не открывать дверь, даже зная, что в нее стучится создание с длинными шелковистыми волосами, гладкой смуглой кожей и ароматным, пряно-апельсиновым дыханием. Сколько, интересно, их было, таких праздных молодых людей, которые в самом деле противились этому соблазну?

Пит не противился. “Во Вьентьяне в одной гостинице устраивались вечеринки по субботам, они назывались танцами с чаем, – рассказывал он. – Там собирались девицы. Они не были профессионалками, но уж если тебе какая-то из них приглянулась, она с большой радостью с тобой шла. Это были девушки из лучших вьентьянских семей. А еще во Вьентьяне был один бар, самой старшей девчонке там было, наверное, лет пятнадцать. Не знаю уж, сколько было самой младшей. Этот бар был прямо напротив гостиницы, где я обычно останавливался. Как-то раз мы пошли туда с приятелем. А там оказалась всего одна девчонка. Она встала между нами, схватила нас за ширинки и спросила: “Ну, кто первый?” Она сказала мне, что ей одиннадцать лет, и это было очень похоже на правду”.

Я спросил Пита: каково ему было, зная, что ей всего одиннадцать лет? Он ответил не задумываясь. “Мне было все равно, – сказал он. – Я знал других ребят, которые спали с одиннадцатилетними”.

 

Отступление седьмое

Личное пространство

 

Приблизительно через два года после того, как Эми Р. приехала вместе с мужем в Сингапур, их брак распался при таких же обстоятельствах, при каких в Азии распадается немало браков иностранцев с Запада. Конечно, для Эми вряд ли может послужить утешением осознание того, что она не одинока, тем более что для того, чтобы перебраться в Сингапур, она бросила отличную карьеру в США (она проработала тринадцать лет в издательском деле, из них четыре года – в должности коммерческого директора и менеджера по продажам). Ее муж, датчанин, был направлен в Сингапур своей фирмой, крупной судоходной компанией, и в 2002 году Эми отправилась вслед за ним.

“В сентябре 2004 года он поехал в командировку в Данию и оттуда по и-мейлу написал мне, что наш брак больше не имеет силы”, – вспоминала она. По настоянию друзей Эми сходила к адвокату, и тот сказал ей, что, скорее всего, ее муж связался с другой женщиной, но вначале она не поверила. А потом, когда ее муж прилетел домой из командировки, она увидела на его кровати цифровой фотоаппарат и два авиабилета. “Я спросила его, что это такое, но он ничего не ответил, – рассказывала Эми. – Потом я заглянула в фотоаппарат, а там оказались снимки на фоне какого-то тропического райского места, где он был снят с какой-то женщиной в очень откровенных позах. Авиабилеты остались от поездки на Бали… Она оказалась филиппинкой. Моложе меня, лет тридцати с чем-то, но лицо у нее было грубоватое и фигура не очень”. Еще Эми узнала, что любовница ее мужа не имеет образования, однако между ним и “этой неграмотной женщиной”, как она выразилась, возникла какая-то приязнь и отношения, которые устраивали их обоих. Она видела их переписку по и-мейлу: филиппинка присылала ее мужу свои вызывающие фотоснимки и записки со словами “Я тебя люблю”.

“Отчасти, процентов на двадцать пять, это случилось потому, что я была мачехой его детям, – сказала Эми, пытаясь объяснить внезапное желание ее бывшего мужа уйти к другой. – Я не была в восторге от его дочек, но мы с ними ладили. Я просто дружила с ними, но не пыталась заменить им маму. Правда, младшая начала выводить меня из себя, так что, наверное, в последние полгода я тоже была далеко не ангелом”. Однако более глубокая причина – остальные 75 % – заключалась, по ее мнению, в том, что ее муж просто подпал под чары более молодой азиатки: именно это искушение играло роль роковой отмели, о которую уже разбилось множество западных браков в Сингапуре, Бангкоке и Пекине. “А еще дело в процессе старения, – продолжала Эми. – У нас, у западных людей, с возрастом полнеют бедра, у мужчин отрастают животы. И вот когда мы, уже немолодые, приезжаем в Азию – а мир здесь мужской, – то западную толстушку ничего не ждет, зато за западным толстяком, который хлещет пиво, будет обязательно увиваться куча женщин. У него вдруг появился выбор. Мы, западные женщины, более полные, чем азиатки, у нас сильнее грудь отвисает. Азиатки стареют более изящно, да и западным мужчинам нравятся миниатюрные женщины, и с этим ничего не поделаешь”.

 

Этот разрыв оказался очень горьким для Эми, хотя через некоторое время она эмоционально восстановилась (ее поддерживали подруги) и даже нашла работу, получила разрешение на длительное пребывание и осталась в Сингапуре. Эми знала, что случившееся с ней уже случалось с очень многими западными женщинами, приехавшими в Азию вместе с мужьями, но горечь от разрыва не ослабевала. Неприукрашенная истина состояла, по-видимому, в том, что те исторические и культурные обстоятельства, которые дают преимущества европейским и американским мужчинам в странах вроде Китая и Сингапура (где главным образом завязываются сексуальные отношения, не подразумевающие платы), создают неблагоприятные условия для западных женщин: многим из них, если они одиноки, бывает трудно найти партнера. Стандартная ситуация в подобных случаях – а это и случай Эми – такова: если между азиатками и западными мужчинами часто возникает сильное взаимное притяжение, то такое гораздо реже происходит между азиатами и западными женщинами. По крайней мере, это она знает по своему опыту и по наблюдениям, сделанным за шесть лет жизни в Сингапуре: “Сейчас вот что происходит: многие сингапурки стараются найти себе анг-мо  – так здесь называют иностранцев, – и за этим стоит ряд причин. Антропологи говорят, что женщин тянет к мужчинам, которые выше их по статусу. А вот я думаю, что многие сингапурки просто думают: “Вот еще – пресмыкаться перед свекровью!” – и им есть из чего выбирать. А сингапурцы тем временем женятся на вьетнамках и китаянках”.

Под пресмыкательством перед свекровью Эми имела в виду целый ряд традиционных ожиданий, которые окружают азиатских женщин, и стойкое, хотя и идущее на убыль, представление о том, что они в долгу перед семьей мужа. Но почему анг-мо  наделены более высоким статусом, да еще в такой передовой стране, как современный Сингапур, где много богачей среди местных мужчин? “Мне кажется, отчасти потому, что все связанное с западной культурой кажется азиатам более привлекательным, особенно в Сингапуре, – сказала Эми. – Американская и вообще западная культура до сих пор обладает некоей жизненной энергией, которая представляется волнующей и сексуальной. А еще многим кажется, что у западных мужчин больше денег, хотя это далеко не всегда так. Наша культура крутая, и это классно! И западным мужчинам вечно достаются лучшие куски”.

Но почему же этот культурный отблеск не дает аналогичных результатов для западных женщин? Разве живущим в Сингапуре свободным западным женщинам из числа знакомых Эми не хотелось бы встречаться с азиатскими мужчинами? “Конечно, хотелось бы, но китайцы нас побаиваются, – ответила на это Эми. (В многонациональном Сингапуре китайцы составляют 90 % всего мужского населения.) – Обычно мы крупнее их. Как-то я говорила на эту тему с одним китайцем – агентом по недвижимости, который помогал мне найти жилье. Я спросила его: как это объяснить? И он сказал: “Мы вас немножко побаиваемся”. Тогда я спросила почему. И он ответил: “Вы, западные женщины, очень уж экспрессивны. Вы прямо, без обиняков, высказываете свое мнение, особенно американки”.

Иначе говоря, западные женщины, воспитанные в духе равенства, свободы слова и самовыражения, пугают своими манерами многих азиатских мужчин, которые привыкли к более тихим и скромным женщинам. Я знаю, что такая точка зрения близка к области возникновения культурных стереотипов, особенно к распространенному стереотипу, рисующему образы “более мужественной” американки и “более женственного”, более мягкого азиатского мужчины, а такие стереотипы, безусловно, искажают куда более сложную истинную картину, где есть место самым разным вариантам. Кроме того, большинство западных мужчин не бросают своих западных жен, когда они вдвоем переезжают в Азию, да и многие незамужние западные женщины превосходно устраивают свою личную жизнь в Азии.

Но Эми говорит, что знает многих западных женщин, у которых как раз не ладится личная жизнь, и объясняется это отчасти различиями между американцами и азиатами. Сама она энергична, непочтительна, чуточку развязна и грубовата. Она обладает чувством юмора и какой-то словоохотливой, порой приземленной прямотой. Она не чурается непристойностей, если ей хочется ввернуть словцо покрепче. Она говорит то, что думает, и не стесняется этого. “У меня есть проблема, не буду скрывать, – сказала она, – а многим китайцам такое не по зубам. Они ищут женщин более скромных, покладистых, поэтому то, что я с Запада, из Нью-Йорка, что мне пятьдесят два года, – это очки совсем не в мою пользу. И я не привыкла говорить мужчине “да” просто потому, что он ожидает услышать “да”.

Излишне проникаться к ней сочувствием. У нее хорошая работа в Сингапуре – должность заведующей учебным планом и управляющей в частной школе с преподаванием на английском языке, и ей нравится этот город. Срок ее контракта истекает в 2009 году, и она вовсе не уверена, что после этого вернется в США. Она немного напоминает тех пожилых западных мужчин, осевших в Азии, которым необходим яркий, насыщенный, богатый стимулами фон для жизни, и по сравнению с этой яркостью жизнь на родине кажется им пресной и скучной. Незадолго до моего разговора с Эми она провела выходные в Лаосе, съездила на автобусе в Луанг-Прабанг и Вьентьян. А еще она планировала более долгую, дня на четыре, поездку на Пенанг – остров вблизи западного побережья Малайзии, куда собиралась поехать вместе с индийцем, с которым недавно начала встречаться. Может быть, они остановятся в “Восточно-западном отеле” – старинной гостинице колониальной эпохи, сохранившей очарование ретро. Наверное, они исследуют зловещие пределы Змеиного храма, совершат прогулку под парусом по Андаманскому морю.

По поводу индийцев Эми сказала, что они, в отличие от более робких китайцев, проявляют куда больше интереса к западным женщинам. Человек, с которым Эми встречается сейчас, – не первый индиец, с которым у нее завязываются отношения. “Индийские мужчины привлекательны, – сказала она, – и они гораздо лучше понимают словесную игру, шутки”.

Эми не единственная женщина, для которой Азия оказалась серьезным испытанием в сфере межличностных отношений. В каком-то смысле ее случай отражает общую статистику или, говоря точнее, некую мнимую статистику, потому что неизвестно, проводил ли кто-нибудь исследования в этой области. Однако несистематические наблюдения явно указывают на то, что на каждые десять (приблизительно) пар, составленных из западного мужчины и азиатки, приходится в лучшем случае одна или две пары, составленные из западной женщины и мужчины-азиата.

Западные мужчины, едущие в Азию, уже являют собой некую “самоизбранную” группу. Далеко не все они оказываются там потому, что хотят иметь подруг-азиаток и не желают ограничивать себя обязательствами перед кем-либо еще, однако многими, конечно же, движут именно такие мотивы.

“Я изредка заходила на один веб-сайт, где знакомятся сингапурцы и выходцы с Запада, – рассказывала Эми. – Я познакомилась с несколькими западными мужчинами, но это ни разу ни к чему не привело, и они никогда даже не объясняли почему, хотя на веб-сайтах западные мужчины часто говорят, что ищут именно азиаток. Вот кто им интересен”.

Напротив, западные женщины-специалисты, которые приезжают работать в Азию, редко движимы какой-то особой тягой к азиатским мужчинам, которые, впрочем, так или иначе – и по причинам, которые приводила Эми, – часто не считаются идеальными партнерами. Поэтому если симпатичные девушки независимо от цвета кожи и вероисповедания обычно везде пользуются успехом, то, сделавшись немного старше, западные женщины в Азии сталкиваются с трудностями при попытках найти партнеров для романтических и сексуальных отношений. “На вид мне можно дать сорок два, – говорила Эми. – И кожа у меня хорошая. Роскошной женщиной меня не назовешь, но выгляжу я неплохо. На днях я познакомилась в суши-баре с одним западным мужчиной: такой толстяк, на вид ему уже за семьдесят. Я поняла, что он не прочь со мной переспать, но с ним бы я ни за что: слишком стар для меня. Возраст да еще такое брюхо в придачу – вот что меня сразу оттолкнуло”.

Разумеется, для женщин в Сингапуре и в других городах Азии не существует заведений, аналогичных тем, которые существуют для мужчин, – заведений, где можно было бы скрасить часы одиночества. Эми не может пойти в бар и подыскать себе мужчину вдвое моложе ее для coup  (“секса на одну ночь”, как назвал бы это Флобер) в гостинице с почасовой оплатой или поселить его у себя на несколько недель или месяцев, а потом, когда ей вздумается заменить его на нового молодого человека, расстаться с ним, подарив в утешение мотоцикл. А если бы даже у нее имелась подобная возможность, едва ли она доставила бы ей радость. Она стремится не к этому. Она хочет наслаждаться сингапурской жизнью во всей ее полноте, а еще мечтает достичь мудрости в примирении с самой собой. “Вот что я вам скажу: чем старше становлюсь, тем больше теряю терпение. Я уже не могу выслушивать всякую чушь, – сказала Эми. – Я знаю, что у меня язык без костей. Люди говорят, что я слишком язвительна, что я слишком сильная личность, а я говорю: “Извините, но уж какая есть”.

 

Глава 12

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 279; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!