Примечания о книге от переводчика

О вре­ме­ни и месте напи­са­ния Кни­ги Эккле­си­а­ста досто­вер­ных сведе­ний прак­ти­че­ски нет. Мож­но лишь доста­точ­но уве­рен­но утвер­ждать, что это — одна из позд­ней­ших вет­хо­за­вет­ных книг. На это ука­зы­ва­ет и язык Эккле­си­а­ста, насы­щен­ный ара­ме­из­ма­ми и сло­ва­ми, не встре­чаю­щи­ми­ся в дру­гих частях Вет­хо­го Заве­та, — язык более близ­кий к язы­ку пер­вых ком­мен­та­ри­ев Биб­лии («Миш­на», II в. н. э.), чем к клас­си­че­ско­му еврей­ско­му эпо­хи неза­ви­си­мых царств. Об этом свиде­тель­ст­ву­ют и име­ю­щи­е­ся в тек­сте адми­ни­ст­ра­тив­ные тер­ми­ны ахе­ме­нид­ской эпо­хи. Извест­ную хро­но­ло­ги­че­скую опо­ру дает Кни­га Иису­са Сира­хо­ва, кото­рая надеж­но дати­ру­ет­ся 190—180 гг. до н. э. и автор кото­рой явно зна­ком с нашей кни­гой. О ее суще­ст­во­ва­нии и широ­ком рас­про­стра­не­нии уже ко II в. до н. э. свиде­тель­ст­ву­ет то, что она успе­ла вой­ти в древ­ней­ший пере­вод Биб­лии на гре­че­ский язык, так назы­ва­е­мую Сеп­ту­а­гин­ту. Доба­вим, нако­нец, что ново­най­ден­ные фраг­мен­ты Кни­ги Эккле­си­а­ста из Хир­бет-Кумра­на палео­гра­фи­че­ски дати­ру­ют­ся II—I вв. до н. э. Итак, веро­ят­нее все­го, кни­га напи­са­на во вто­рой поло­вине III в. до н. э.

Еще мень­ше извест­но об авто­ре кни­ги. Гре­че­ское «Эккле­си­аст» есть бук­валь­ный пере­вод доволь­но тем­но­го по зна­че­нию древ­не­ев­рей­ско­го сло­ва «Кохе­лет», кото­рое услов­но мож­но пере­ве­сти как «Про­по­ве­ду­ю­щий в собра­нии» или «Зако­но­учи­тель». Под этим псев­до­ни­мом скры­ва­ет­ся неиз­вест­ный муд­рец, био­гра­фи­че­ские дан­ные о кото­ром исчер­пы­ва­ют­ся его соб­ст­вен­ны­ми сло­ва­ми «Я, Кохе­лет, был царем над Изра­и­лем в Иеру­са­ли­ме» (1, 12) и ремар­кой, назы­ваю­щей его «сыном Давида» (1, 1). Сло­ва эти сле­ду­ет пони­мать мета­фо­ри­че­ски: как не было муж­ско­го име­ни «Кохе­лет», так не суще­ст­во­ва­ло и царя с таким име­нем. Упо­ми­на­ние Иеру­са­ли­ма — обыч­ный штамп, свя­зы­ваю­щий поня­тие «царь» с резиден­ци­ей вла­дык еди­но­го Изра­иль­ско­го цар­ства. Опре­де­ле­ние «сын Давидов» сино­ни­мич­но тому же поня­тию «царь», ибо в созна­нии древ­них евре­ев проч­но уко­ре­ни­лось пред­став­ле­ние о потом­ках Давида как един­ст­вен­ной леги­тим­ной дина­стии. Все вме­сте, таким обра­зом, есть лите­ра­тур­ная фик­ция, такая же, как упо­мя­ну­тый в Кни­ге Притч (31, 1) мифи­че­ский «царь Лему­ил». В умах чита­те­лей нра­во­учи­тель­ные кни­ги проч­но ассо­ци­и­ро­ва­лись с име­нем Соло­мо­на, муд­рей­ше­го из царей и про­об­ра­за всех муд­ре­цов-сочи­ни­те­лей, а поэто­му ано­ним­ные соби­ра­те­ли притч назы­ва­ли себя, по ана­ло­гии с Соло­мо­ном, «царя­ми». Неуди­ви­тель­но, что и Кни­га Эккле­си­а­ста, уже вско­ре после ее созда­ния, ока­за­лась при­пи­сан­ной ему же. Исти­ны, вло­жен­ные в уста муд­рей­ше­го из монар­хов, долж­ны были зву­чать куда убеди­тель­нее, чем если бы их сооб­ща­ли от лица живых, но не столь име­ни­тых авто­ров. Фик­тив­ное автор­ство Соло­мо­на при­да­ва­ло ано­ним­ным сочи­не­ни­ям авто­ри­тет и вес, при­об­щая к тра­ди­ции, освя­щен­ной древ­но­стью.

Наряду с кни­га­ми Притч, Пре­муд­ро­сти Соло­мо­но­вой и Пре­муд­ро­сти Иису­са Сира­хо­ва, нашу кни­гу обыч­но отно­сят к дидак­ти­че­ско­му, поучи­тель­но­му жан­ру. Такое опре­де­ле­ние в извест­ной мере оправ­да­но, так как при­мер­но поло­ви­ну кни­ги состав­ля­ет кол­лек­ция назида­тель­ных изре­че­ний, или «притч». В боль­шин­стве их пре­об­ла­да­ет сжа­тая фор­ма дву­сти­шия, где вто­рая поло­ви­на дуб­ли­ру­ет первую, повто­ряя ту же мысль ины­ми сло­ва­ми: «Алч­но­му все­гда не хва­та­ет денег, и стя­жа­те­лю кажет­ся, что при­быль мала» (5, 9). Дуб­ли­ро­ва­ние обыч­но быва­ет непол­ным: после­ду­ю­щая поло­ви­на повто­ря­ет преды­ду­щую, но с лег­ким сме­ще­ни­ем смыс­ло­вых акцен­тов: «Сло­ва муд­ре­ца подоб­ны стре­ка­лу, и его изре­че­ния — слов­но вби­тые гвозди» (12, 11). Если пер­вое полу­сти­шие наме­ка­ет на дидак­ти­че­скую цен­ность притч, кото­рые под­стре­ка­ют, сти­му­ли­ру­ют чита­те­ля к пра­вед­ным поступ­кам, то вто­рое ука­зы­ва­ет на их солид­ную проч­ность, при­даю­щую им харак­тер непре­хо­дя­щих истин. Вто­рая поло­ви­на часто дает анти­те­зу, отте­ня­ю­щую и раз­ви­ваю­щую содер­жа­ние пер­вой: «Гла­за муд­ре­ца все­гда при нем, а глу­пец вынуж­ден всле­пую бро­дить» (2, 14). Дву­сти­шие может, сохра­няя смыс­ло­вой парал­ле­лизм, раз­рас­тать­ся до чет­ве­ро­сти­шия: «Не смей даже в мыс­лях хулить царя, и даже в спальне бра­нить бога­то­го, ибо пти­ца небес­ная доне­сет на тебя, и кры­ла­тая пере­ска­жет твои сло­ва» (10, 20). Ино­гда это — целый рас­сказ в мини­а­тю­ре, завер­ша­е­мый эффект­ной резю­ми­ру­ю­щей сен­тен­ци­ей. Тако­ва исто­рия о могу­ще­ст­вен­ном царе, оса­ждав­шем малень­кий, без­за­щит­ный город (9, 13—16).

Непо­сто­ян­ству фор­мы и объ­е­ма соот­вет­ст­ву­ет доволь­но пест­рое содер­жа­ние притч. Здесь и бла­го­че­сти­во-нрав­ст­вен­ная тема­ти­ка: при­зы­вы неукос­ни­тель­но соблюдать запо­веди (8, 5), испол­нять обе­ты (5, 3—5), помо­гать бед­ня­кам (11, 1—2). Здесь и такие тра­ди­ци­он­ные моти­вы, как вос­хва­ле­ние муд­ро­сти (7, 11. 7, 19. 8, 1), пори­ца­ние глу­по­сти (10, 2—3. 10, 12—15) и лени (10, 18), обли­че­ние жен­щин (7, 26), сове­ты при­двор­ным (8, 2. 10, 20), сето­ва­ния на при­тес­не­ния бед­ня­ков (5, 7), про­цве­та­ние невежд и про­зя­ба­ние достой­ных (10, 6), гоне­ние пра­вед­ных и почет нече­сти­вым (8, 10), неспра­вед­ли­вость в рас­пре­де­ле­нии даров судь­бы (9, 11). Вся эта арха­и­че­ская пре­муд­рость удру­чаю­ще баналь­на и не сто­и­ла бы упо­ми­на­ния, если бы в ней, наряду с трю­из­ма­ми, не встре­ча­лись под­лин­ные жем­чу­жи­ны, такие, как герак­ли­тов­ской глу­би­ны изре­че­ние о скры­тых про­цес­сах в мире, порож­да­е­мых твор­че­ской энер­ги­ей Бога (11, 5). Поз­во­ли­тель­но пред­по­ло­жить, что такие отрыв­ки, явно автор­ские, при­над­ле­жат соб­ст­вен­но Эккле­си­асту, тогда как сопут­ст­ву­ю­щая им рас­хо­жая мораль щед­ро раз­бав­ле­на позд­ней­ши­ми встав­ка­ми ано­ним­ных редак­то­ров и пере­пис­чи­ков кни­ги. Само нали­чие вста­вок несо­мнен­но хотя бы пото­му, что интер­по­ля­ци­ей явля­ют­ся ввод­ная фра­за к кни­ге и ее эпи­лог. Да и в самом рас­по­ло­же­нии притч, где явно про­сле­жи­ва­ет­ся мне­мо­ни­че­ская систе­ма, чув­ст­ву­ет­ся позд­ней­шая редак­тор­ская рука. Разу­ме­ет­ся, нель­зя с уве­рен­но­стью объ­яв­лять под­лож­ным любой три­ви­аль­ный пас­саж, вро­де изре­че­ний о поль­зе кол­лек­ти­виз­ма (4, 9—12), но с такой веро­ят­но­стью надо счи­тать­ся.

Рез­кий кон­траст дидак­ти­че­ской части, с ее без­ли­ко-тра­ди­ци­он­ной мора­лью, состав­ля­ет фило­соф­ская, вызы­ваю­ще необыч­ная и отме­чен­ная печа­тью ост­рой инди­виду­аль­но­сти. Она-то и при­нес­ла Эккле­си­асту сла­ву шедев­ра, уни­каль­но­го в древ­не­ев­рей­ской сло­вес­но­сти и зани­маю­ще­го почет­ное место в кру­ге памят­ни­ков миро­вой фило­соф­ской мыс­ли. Соб­ст­вен­но фило­соф­ские пас­са­жи в кни­ге пере­ме­ша­ны с дидак­ти­че­ски­ми, но отчет­ли­во выде­ля­ют­ся поэ­ти­че­ской и эмо­цио­наль­ной окрас­кой. Уже в пер­вых стро­ках кни­ги рез­ко, без пред­и­сло­вий, заяв­ле­на фило­соф­ская пози­ция авто­ра: «Ник­чем­но всё, — ска­зал Кохе­лет, — Напрас­но всё и бес­цель­но всё. Что поль­зы чело­ве­ку в трудах его, кото­ры­ми трудит­ся он под солн­цем? Поко­ле­ния при­хо­дят, и поко­ле­ния ухо­дят, а зем­ля, как была, оста­ет­ся преж­ней. Вос­хо­дит солн­це, захо­дит солн­це, и в том же месте сно­ва вос­хо­дит. Идет на юг, сво­ра­чи­ва­ет на север, кру­жит, кру­жит в пути сво­ем ветер, и на кру­ги свои воз­вра­ща­ет­ся ветер. Все реки текут неиз­мен­но в море, но не пере­пол­ня­ет­ся море, а реки воз­вра­ща­ют­ся вспять, к исто­кам, чтобы оттуда сно­ва течь. Непо­зна­ва­е­ма суть вещей. Не выра­зить ее ника­ки­ми сло­ва­ми. Не может глаз ее рас­смот­реть. Не может ухо ее рас­слы­шать» (1, 2—8). Как видим, цик­ли­че­ские про­цес­сы в при­ро­де, устой­чи­вая раз­ме­рен­ность зако­нов миро­зда­ния, в кото­рой гре­че­ские фило­со­фы усмат­ри­ва­ли выс­шую гар­мо­нию, для Эккле­си­а­ста — лишь бес­смыс­лен­ное, бес­цель­ное вра­ще­ние по кру­гу, безыс­ход­ный тупик. Ничтож­ность и сует­ность чело­ве­че­ско­го бытия он под­чер­ки­ва­ет, настой­чи­во повто­ряя энер­гич­ное и корот­кое сло­во «хевель», «бес­смыс­ли­ца, неле­пость, вздор, чепу­ха». Скеп­ти­цизм его рас­про­стра­ня­ет­ся на все сфе­ры чело­ве­че­ской дея­тель­но­сти: богат­ство (5, 10), власть (4, 16. 8, 9), рав­но как и созида­тель­ный, твор­че­ский труд (2, 21. 4, 4) для него бес­смыс­лен­ны. Даже муд­рость не дает пре­иму­ще­ства перед глу­пым, ибо память о муд­ре­це все рав­но не сохра­нит­ся (2, 16). Суще­ст­во­ва­ния Бога Эккле­си­аст не отри­ца­ет, но воздер­жи­ва­ет­ся от суж­де­ний о нем, так как Бог запре­де­лен и прин­ци­пи­аль­но непо­сти­жим (11, 5). В избран­ность чело­ве­ка как суще­ства разум­но­го и в загроб­ное суще­ст­во­ва­ние он тоже не верит: «Участь людей и живот­ных — одна. Как те уми­ра­ют, так уми­ра­ют и эти. Одна душа у тех и дру­гих, и чело­век не луч­ше бес­сло­вес­ной тва­ри. Все идет к одно­му кон­цу. Все вышло из пра­ха, и в прах воз­вра­тит­ся. Кто зна­ет, воз­но­сит­ся ли душа чело­ве­ка вверх, и спус­ка­ет­ся ли душа живот­но­го в зем­лю?» (3, 19—21). На посмерт­ное возда­я­ние рас­счи­ты­вать тоже не при­хо­дит­ся: «Один конец ожида­ет всех. Оди­на­ко­ва участь пра­вед­ни­ка и греш­ни­ка, доб­ро­го и зло­го, чисто­го и нечи­сто­го, при­но­ся­ще­го жерт­вы и не при­но­ся­ще­го их, доб­ро­по­рядоч­но­го и него­дяя, чест­но­го чело­ве­ка и клят­во­пре­ступ­ни­ка» (9, 2). «У живых есть хотя бы надеж­да: даже псу живо­му луч­ше, чем мерт­во­му льву, ибо живые зна­ют хотя бы то, что умрут, а мерт­вые уже ниче­го не зна­ют» (9, 4—5). Пол­ное бла­го­че­стие вряд ли дости­жи­мо: «Нет на зем­ле тако­го пра­вед­ни­ка, кото­рый ни разу не согре­шил бы» (7, 20).

Тако­го рода выска­зы­ва­ния не мог­ли не шоки­ро­вать чита­те­лей, осо­бен­но бого­сло­вов, но от пол­но­го запре­та кни­гу спас­ло нали­чие в ней про­ти­во­по­лож­ных пас­са­жей. Так, сло­вам о живой соба­ке, кото­рая счаст­ли­вее мерт­во­го льва (9, 4), мож­но про­ти­во­по­ста­вить тезис о том, что луч­ше на свет вооб­ще не родить­ся и что покой­ник счаст­ли­вее всех живых (4, 2—3), а утвер­жде­нию: «Нет у чело­ве­ка боль­ше­го бла­га, чем есть, пить и пре­да­вать­ся весе­лью»(8, 15) мож­но дать про­ти­во­ве­сом сло­ва: «О сме­хе ска­зал я: Какая глу­пость! и о весе­лье: Неле­пость и вздор!» (2, 2). Осо­бен­но вызы­ваю­щи­ми каза­лись сло­ва: «Весе­лись, юно­ша, покуда ты молод, и спе­ши вку­сить от всех наслаж­де­ний. Делай все, что жела­ет твоя душа, и все, чего про­сят гла­за твои» (11, 9), но и здесь дело спа­са­ла бла­го­че­сти­вая, воз­мож­но, и не при­над­ле­жа­щая Эккле­си­асту, при­пис­ка: «Толь­ко знай, что за все с тебя взы­щет Бог». Неуди­ви­тель­но, что эту кни­гу, сомни­тель­ную с точ­ки зре­ния рели­ги­оз­ной орто­док­сии, дол­го не реша­лись вклю­чить в канон, и лишь ко II—III вв. н. э. она была окон­ча­тель­но при­зна­на кано­ни­че­ской.

Осо­бен­но тер­за­ет Эккле­си­а­ста невоз­мож­ность рацио­наль­но­го осмыс­ле­ния мира. Если бла­го­че­сти­во­го стра­даль­ца Иова мучи­ла царя­щая в мире неспра­вед­ли­вость, Эккле­си­аст как чело­век интел­лек­ту­аль­но­го скла­да уязв­лен царя­щей повсюду бес­смыс­ли­цей. Все окру­жаю­щее для него как бы отрав­ле­но сво­ей непо­нят­но­стью. Кто-то уми­ра­ет, не успев пополь­зо­вать­ся богат­ст­вом (6, 2) или не оста­вив наслед­ни­ка (4, 8); бога­ча разо­ря­ет неудач­ная сдел­ка (5, 13); вер­но­под­дан­ная тол­па отво­ра­чи­ва­ет­ся от став­ше­го неугод­ным ей вла­сте­ли­на (4, 16). В чело­ве­че­ском плане это, конеч­но, горе, но для Эккле­си­а­ста — преж­де все­го неле­пость. Заме­ча­тель­но, одна­ко, что, раз­мыш­ляя о брен­но­сти и бес­смыс­лен­но­сти чело­ве­че­ской жиз­ни, Эккле­си­аст при­хо­дит к опти­ми­сти­че­ским выво­дам. Раз смерть и после­ду­ю­щее небы­тие неиз­беж­ны, оста­ет­ся как мож­но луч­ше исполь­зо­вать отпу­щен­ный нам корот­кий срок жиз­ни, а тогда обре­та­ют смысл и богат­ство, и любовь, и муд­рость, и твор­че­ский труд: «Так иди же, весе­ло ешь хлеб, и пей с без­за­бот­ным серд­цем вино, так как Бог пред­ре­шил дела твои. Наслаж­дай­ся сча­стьем с люби­мой женой все дни бес­цель­ной жиз­ни тво­ей, кото­рую дал тебе Бог под солн­цем. Любое дело, кото­рое ты най­дешь себе, ста­рай­ся делать как мож­но луч­ше, ибо в моги­ле, куда ты сой­дешь, ты не смо­жешь боль­ше тво­рить и мыс­лить» (9, 7—10).

Впро­чем, и этот вывод не окон­ча­те­лен. У авто­ра нет гото­вых отве­тов: он ищет и дума­ет, и на стра­ни­цах его кни­ги запе­чат­лен про­цесс этих мучи­тель­ных поис­ков. Исти­на от него оста­ет­ся сокры­той, но, всмат­ри­ва­ясь в таин­ст­вен­ный про­цесс зарож­де­ния жиз­ни в глу­би­нах мате­рин­ско­го чре­ва, в пути, кото­рые боже­ст­вен­ной волей пред­пи­са­ны при­хот­ли­во­му вет­ру, в кру­го­во­рот воды, непо­сти­жи­мым обра­зом веч­но питаю­щий реки и море, Эккле­си­аст чув­ст­ву­ет во всем этом выс­шую целе­со­об­раз­ность, и это его при­ми­ря­ет с дей­ст­ви­тель­но­стью.

С фор­маль­ной сто­ро­ны Кни­га Эккле­си­а­ста пред­став­ля­ет собой прозо­по­э­ти­че­скую смесь, полу­сы­рую сти­хо­об­раз­ную мас­су, где сво­бод­ный четы­рех­стоп­ный раз­мер про­яв­ля­ет­ся с боль­шей или мень­шей отчет­ли­во­стью, по мере эмо­цио­наль­ных подъ­емов и спа­дов. В наи­бо­лее поэ­тич­ных местах и там, где автор чека­нит отдель­ные афо­риз­мы, ритм слы­шен осо­бен­но ясно. В менее важ­ных смыс­ло­вых местах дик­ция ста­но­вит­ся менее чет­кой, и эту осо­бен­ность, по мере воз­мож­но­сти, мы поста­ра­лись отра­зить в сво­ем пере­во­де. Чару­ю­щая зву­ко­пись и богат­ство алли­те­ра­ций ори­ги­на­ла в пере­во­де, есте­ствен­но, усколь­за­ют. Калам­бу­ры, осно­ван­ные на созву­чии слов и тоже непе­ре­во­ди­мые, отме­че­ны в ком­мен­та­рии. Тем­ные места, пло­хо под­даю­щи­е­ся истол­ко­ва­нию (а таких в Эккле­си­а­сте око­ло соро­ка), пере­веде­ны с опо­рой на кон­текст, — един­ст­вен­но воз­мож­ный в таких слу­ча­ях метод, хотя, разу­ме­ет­ся, не абсо­лют­но надеж­ный.

 

---

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!