Западная Римская империя Восточная Римская империя 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 55Следующая ⇒

Если в книжке «Прошлое Тавриды» (1906 г., 2-е изд. — 1914 г.) Кулаковский, следуя традиции составления исторических хроник, только наметил методику связного хронологического изучения древностей локальной территории — Крыма, — то в «Истории Византии» он первым в России дал образец такого труда, в котором история неродного ему государства получила целостный портрет начальной поры существования.

От «малых произведений»^{^[55]}, через опыт обобщения, представленный «Прошлым Тавриды», Юлиан Андреевич принялся за многотомную «Историю Византии» и, сам того не ведая, стал в один ряд с крупнейшими хронистами и летописцами, не только переняв, но развив и приспособив к собственному научному перу их метод изложения^{^[56]}. Если к началу XX в. этот метод представлялся устаревшим, то в этом менее всего вина Юлиана Андреевича, который стремился «объять необъятное» и тем самым подготовить почву для дальнейшего кропотливого изучения обобщенных им данных. Применяя строительный термин, Кулаковский первым возвел «коробку» того здания истории Византии, заниматься отделкой фасадов и интерьера которого было завещано его последователям. И если в некотором смысле его «История Византии» оказалась несовершенной, ответственность за это лежит не столько на авторе, для которого эта работа была одной из многих, коим он посвящал ученый досуг, сколько на ситуации, когда университетский профессор вынужден был и черновую, и чистовую работу выполнять в одиночку, не дожидаясь чьей-то помощи и не требуя ее. В платных помощниках у него состоял только переписчик (современная машинистка).

Как остроумно заметил Г. Ч. Гусейнов, историки, как правило, интересуются двумя вещами: властью и войнами. «Трудно представить две более неинтересные сферы человеческого существования, но на то они и историки. Сотни страниц исписал Фукидид, сотни страниц исписал Геродот и — ну ни одного лица вблизи. Все какие-то «собрал», «двинул», «избежал сражения», «сказал послам», и никогда — «зябко поежился», « сладко зевнул», «отошел в сторону и стал стряхивать песок с влажных от пота сандалий». Что толку, что через несколько столетий другие начнут лихорадочно исправлять положение»^{^[57]}. Кулаковский, по-видимому, был историком не вполне: филология (как любовь к слову) у него все-таки находилась на первом плане, и к историческому факту он подбирается с филологической стороны, сквозь слово, а не сквозь событие.

Его первое ученое движение — от листа бумаги, на которой в военной выправке латинских тропов выстроились слова, а не от собрания анекдотических рассказов, наперебой будоражащих фантазию и принуждающих соразмерять один рассказ с другим. Кулаковского интересует и глина, и горшечник (и сандалия, и след ее), но глина, пожалуй, в первую очередь. По тому, сколь внимательно вчитывался Юлиан Андреевич в Иордана или Малалу, можно заключить, что сначала он получал филологическое удовольствие от текста, затем — удовольствие историческое. Находя несуразности в сообщениях древних хронистов, Кулаковский радовался находке не меньше, чем открытию скифских курганов. Так, в журнале «Филологическое обозрение» были отведены специальные страницы, на которых русские филологи-классики предлагали свои конъектуры к тому или иному фрагменту изданного немцами классического автора (особенно в этом отношении были упорны Г. Э. Зенгер, Ф. Е. Корш, А. И. Сонни): одна-полторы странички занимательных экзегетических рассуждений о каком-нибудь спорно прочитанном и изданном слове у Катулла и Горация, Аристофана и Пиндара. Этим сейчас может восхититься всего несколько человек. Не думаю, что в конце XIX в. их число было значительнее.

Люди науки получали удовольствие от слова, вглядываясь в лица тех, кто его произносил. Всматриваясь в него, разглядывая контекст, наши комментаторы восстанавливают портрет древнего автора — если не физиогномически, то литературно. Юлиан Кулаковский, вчитываясь в тексты хроник и свидетельств, тоже портретировал их авторов. «И выплывает из океана слова / Метафоры ожившей материк» (Бенедикт Лившиц).

Читатель, знакомясь с «Историей Византии», не раз, пожалуй, поймает себя на мысли, что он разглядывает ближний план исторического кадра. Ю. А. Кулаковский, как умелый кинооператор (хотя в его время синематограф пребывал в стадии организации^{^[58]}), то «наезжает» на объект, то «отъезжает», показывая то вблизи, то в отдаленье литературно изображаемое им событие. Нужно честно признать, делает он это мастерски: вспомним хотя бы описание казни кровожадным императором Фокой семьи императора Маврикия^{^[59]} или казнь самого Фоки императором Ираклием^{^[60]}; это не описание, это — киносценарий.

Одинаково удачно и с правильно наведенной резкостью получаются у Юлиана Андреевича и широкие героические панорамы, и камерный жанр частной беседы. Такие способности могли быть даны только незаурядному автору. Вероятно, Кулаковский понимал, что отличие живого организма, действовавшего в пространстве истории, от материальной вещи, подлежащей научному описанию, заключается в том, что время — четвертая координата — в первом случае оказывается имманентным объекту и есть основание его бытия; во втором случае оно трансцендентно ему, поскольку дано как таковое, то есть дано вышедшим из породившего его потока. На противоположении этих двух данностей и возводит Кулаковский свое здание византийской историографии. И если я выше осмелился квалифицировать это как «шаг назад», то лишь с точки зрения ранних работ Кулаковского, в которых модернизм, характерный для современной ему науки, был сведен им к минимуму. Антимодернизм работ Кулаковского о Риме был преодолен им в модернизме составления византийской хроники: это и вправду неслыханное дело и известный «шаг назад» по отношению к выработанному Кулаковским ранее научному методу.

Историцизм мышления Кулаковского и система государственного устройства Византийской империи оказались совмещенными в самых глубинных своих основаниях, что позволяет говорить о некой имманентной предзаданности Кулаковскому византийской истории. Эта предзаданность, правда, выкристаллизовалась в рамках того метода, при помощи которого ученый исследовал явления древности, — сравнительно-исторического. Публикуя надписи, занимаясь вопросами древнеримской истории (статусом римских ветеранов, деятельностью коллегий или происхождением Рима), Кулаковский всюду проводит параллели, сопоставляя, казалось бы, далеко лежащие друг от друга вещи. Тем же самым способом он сопоставляет между собой свидетельства ромейских хронистов, выдвигая нечто среднее, свое — историко-ситуативную интерполяцию, которая затем отливается в самостоятельный текст собственной хроники. Конечно, такой метод предполагает не только приобретения в качестве, но и утраты в количестве, в подробностях. Именно потому хроника Кулаковского, пожалуй, менее совершенна, нежели порознь взятые исторические сочинения самих византийских летописцев. Однако в этом заключается и сильная сторона его грандиозного научного предприятия: отбрасывая второстепенное, Кулаковский сосредоточивает внимание на «первом» и «втором» планах исторического события, оставляя «третий» план за хрониками. Поэтому нельзя сказать, что ученый «снял сливки» с сообщений Иоанна Малалы, Феофилакта Симокатты или Павла Кодина, — он сделал большее. Сочинив свою версию развития Византийской империи, Юлиан Андреевич оставил «камень на камне» в построениях византийских хронистов, не позволил своему тексту быть столь же занимательным, как тексты Средневековья.

В книге Кулаковского есть собственные и поэтика, и риторика, отличные от литературных темпераций древних авторов. В этом его труд, конечно, выигрывает по сравнению с сочинениями далеких предшественников. Пожалуй, если с чем-то и сопоставлять сочинение Кулаковского, то стоит сопоставлять его не с последовавшими за ним «Историями Византии» (или выходившими из-под пера его современников), но с трудами предшественников в лице тех авторов ромейской историографии, сведения которых он вызвался обобщить. Не вперед, в будущее, устремлена его книга, но назад, в прошлое, к истокам. Но именно ныне, в нашем с вами «будущем Кулаковского» его труд занимает столь важное место. Он сам проговорился о своих надеждах в предисловии к первому тому: не в последнем слове современника, но в первом слове древнего автора нужно искать истину. Кулаковский сам пользуется этой установкой, и у нас нет оснований ему не верить, требуя следования иным установкам, как делали это рецензенты его труда.

II. ЮЛИАН КУЛАКОВСКИЙ ВРЕМЕНИ «ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ»

С начала 1910-х гг. можно наблюдать постепенное «отступление» Кулаковского от активного участия в университетской жизни, хотя он остается членом Совета Университета св. Владимира и даже в 1910 г. входит в состав профессорского дисциплинарного суда, от членства в котором на 1911-й год он отказывается. Однако стоит обратиться к обходным листам протоколов заседаний Совета университета за 1910-1916 годы, чтобы убедиться, что Кулаковского все меньше занимают общественные вопросы. Это объясняется, несомненно, его активными занятиями «Историей Византии», а может, и некоторым, с годами пришедшим пониманием того, что в жизни есть вещи более значимые, нежели узкоактуальная во времени так называемая «общественная деятельность». Он, вероятно, почти болезненно ощутил, что его деятельность sub specie aeternitatis — нечто не вполне совместимое с «точкой зрения вечности» на российскую государственную действительность его времени

1910-е гг. были для университетской жизни социально чрезвычайно напряженными и менее всего подходящими для научной работы. Да и события связанные с визитом в Киев государя императора Николая II и убийство премьер-министра Российской империи, статс-секретаря П. А. Столыпина^{^[61]} надежду на прогресс в данном смысле не стимулировали. Первая мировая война с 1914 г. выбила университет из привычного жизненного ритма (вынудив эвакуироваться на 1915-1916 годы в Саратов), который к тому же становился все более неустойчивым, революционным. С. Ю. Витте в ответе, опубликованном в январской книжке журнала «Огонек» за 1910 г., на вопрос: «Какие благопожелания шлете вы России на 1910 год?» ответил: «Чтобы все верноподданные Государя Императора познали за непреложную истину, что государство жить здоровою жизнью на ниве взаимной ненависти не может». Василий Васильевич Розанов пожелал: «Побольше хлеба и поменьше крови».

10-го ноября 1910 г. умирает Лев Толстой. В заседании Исторического общества Нестора Летописца 14 ноября Ю. А. Кулаковский как председатель Общества выступает с речью, посвященной памяти писателя. С этого времени биографические данные о Кулаковском почти полностью срастворены с судьбой Университета. С 21 -го сентября по 5-е октября 1910 г. он командирован в Германию для участия в праздновании 100-летнего юбилея Берлинского университета, 7-го февраля 1911 г. распоряжением министра императорского двора и уделов барона В. Б. Фредерикса Кулаковский назначается сверхштатным членом Императорской Археологической комиссии, летом председательствует в работе приемной комиссии Казанского университета.

1911 год ознаменован, надеюсь, долгожданным для Ю. А. Кулаковского выходом в свет юбилейного сборника в честь тридцатилетия его научно-педагогической деятельности, исполнившегося намного раньше — 1 июля 1906 г. Хлопоты по подготовке этого издания принял на себя академик Н. П. Дашкевич, который из-за продолжительной болезни и смерти (в феврале 1908 г.) не смог довести его до завершения. Содержание сборника «Serta Borysthenica» (приблизительный русский перевод — «Днепровское ожерелье»), напечатанного в киевской типографии Т. Г. Мейнандера, красноречиво свидетельствует об оценке коллегами места, занимаемого Юлианом Андреевичем в русской историко-филологической и археологической науке: «Посвятив себя всецело служению науке и университету, Юлиан Андреевич снискал глубокое уважение многочисленными трудами в области истории и археологии и плодотворной работой на преподавательском поприще. В ознаменование упомянутого тридцатилетия друзья, товарищи и ученики юбиляра решили составить сборник, украшенный его именем. К сожалению, печатание растянулось на несколько лет; главною причиной тому была смерть академика Н. П. Дашкевича: инициатор издания, воодушевлявший всех участников, он не успел довести его до конца. Выпуская в свет настоящую книгу, составители счастливы, что могут, наконец, представить почтенному ученому скромное доказательство тех чувств глубокого уважения и признательности, которыми они вдохновлялись при осуществлении своего намерения», — сказано во вступительном слове, открывающем сборник^{^[62]}. На сборник последовала благожелательная рецензия одного из его авторов, Б. В. Варнеке, начинавшаяся словами: «Среди профессоров Университета св. Владимира за последние годы установился весьма почтенный обычай чествовать юбилеи своих именитых сотоварищей изданием особых сборников посвященных им статей. Так, за это последнее десятилетие появились в Киеве сборники в честь Н. П. Дашкевича, М. Ф. Владимирского-Буданова, Т. Д. Флоринского. Подготовлялся сборник в честь почившего историка В. Б. Антоновича. Такой же способ чествования был избран и по случаю исполнившегося 1 июля 1906 г. тридцатилетия ученой и преподавательской деятельности заслуженного ординарного профессора по кафедре классической филологии Ю. А. Кулаковского, причем все труды по привлечению участников и редактированию сборника принял на себяпроф. Н. П. Дашкевич, но продолжительная болезнь, а затем и кончина помешали ему довести это издание до благополучного конца, почему печатание сборника затянулось на целых пять лет. Но эти задержки нисколько не отразились на внешности издания, выполненного чрезвычайно изящно и украшенного прекрасным портретом юбиляра»^{^[63]}. Этот действительно удачный, литографированным способом напечатанный портрет Юлиана Андреевича — одно из немногих качественных изображений ученого.

В осеннем полугодии 1911 г. Кулаковский читал курс лекций по Тацитовым «Анналам» (4 часа в неделю) — предмет, обязательный для студентов всех отделений и специальностей, в осеннем полугодии 1912г. — курс истории римских древностей (4 часа) и — для младших студентов классического отделения — спецкурс по интерпретации речи Цицерона «Pro Milone» с переводом с русского на латынь (по 2 часа). Весной 1914 г. Юлиан Андреевич исполняет обязанности декана историко-филологического факультета (деканом был тогда профессор всеобщей истории Н. М. Бубнов), в осеннем полугодии читал курс истории римской литературы (4 часа), весной 1915-го — историю римских древностей, осенью 1915-го — вновь «Анналы» Тацита, весною 1916-го — историю Византии (по 4 часа). Жалованье Ю. А. Кулаковского, начиная с 1906 г., составляло, как уже указывалось, 4200 рублей в год — сумма по тем временам значительная.

Наряду с этими обязанностями в 1910-х гг. Кулаковский состоит членом Библиотечной комиссии университета, работавшей под председательством проф. Т. Д. Флоринского, и членом редакционного комитета «Университетских известий», численный состав которых был незначителен^{^[64]}.

В конце декабря 1911 г. Ю. А. Кулаковский вместе с профессором университета А. И. Сонни (1861-1922) командируется в Санкт-Петербург на съезд преподавателей древних языков.

В августе-сентябре 1912 г. Юлиан Андреевич — в Лейдене, где участвует в работе IV Международного конгресса историков как делегат от России^{^[65]}. 1-го января 1913 г. он всемилостивейше пожалован орденом св. Станислава 1-й степени (вносит в Капитул орденов Российских положенные по статуту ордена 120 руб.).

К весне 1914 года относится выход в свет второго издания книги «Прошлое Тавриды», предисловие к которому датировано24марта.В рецензии на нее А. С. Башкиров указывал: «Очерк, предназначенный для ознакомления широкой публики с историческими судьбами Тавриды, превосходно выполнил свое назначение, и едва ли кто из интересующихся прошлым Тавриды минует этот содержательный очерк, полный сжатыми историческими фактами из жизни очень многих разноплеменных, разнокультурных, разнохарактерных народов... Только бесстрастная история с высоты своего величия холодно завершает оценку событий, не слыша при этом ни стонов тысяч раненых, ни клича победителей, ни скрежета зубовного побежденных. В Прошлом Тавриды искусная рука историка нанизала на полутораста страницах не только события Тавриды, близкие к мировой истории, но и местные, подчас, кажется, незначительные, но в корне своем глубоко вытесняющие из общей жизни и характеризующие ее. Читая книгу Ю. А. Кулаковского, чувствуешь, что она написана человеком, убежденным в достоверности каждого утверждаемого им факта с предварительным строго критическим отношением к нему... Очерк пока является незаменимым руководством для начинающих интересоваться прошлым Крыма... В заключение пожелаем, чтобы второе издание Прошлого Тавриды как можно скорее разошлось и создало бы потребность, если она уже не созрела, в более обстоятельном и точном очерке по истории не только Крыма, но и по истории всего Юга России»^{^[66]}. Воистину, эта восхищенная рецензия — бальзам на раны, нанесенные «воинственными» рецензентами «Истории Византии». Но этот труд в советское время постигла та же участь, что и книгу «К вопросу о начале Рима» и даже «Историю Византии», — упоминаний и ссылок на нее в 1930-1980-х годах нам встретить не посчастливилось. Хотя мы помним, что в 1906 г., откликаясь на первое издание «Прошлого Тавриды», всемирно известный немецкий византинист Карл Крумбахер (прочитавший ее по-русски) утверждал, что эта книга заслуживает быть переведенной на один из западноевропейских языков. Нет надобности говорить, что переиздание «Прошлого Тавриды» ныне представляется не менее желательным, нежели осуществленное переиздание «Истории Византии», в отношении которого А. Г. Грушевой справедливо замечает, что «нынешнее переиздание ярко и талантливо написанной работы позволит вернуть из небытия незаслуженно забытое широкой читающей публикой имя»^{^[67]}. «Подводя некоторые итоги, — продолжает А. Г. Грушевой, с которым трудно не согласиться, — хотелось бы сказать, что “История Византии” Ю. А. Кулаковского осталась в истории русской науки произведением уникального жанра. Это своего рода талантливо и ярко написанная историческая летопись первых веков византийской истории и — в отличие от других общих работ этого времени по византинистике — с хорошо ощутимыми политическими симпатиями и антипатиями автора».

На последнем утверждении — на политических взглядах Юлиана Кулаковского — объективности ради остановиться стоит. Однако этот вопрос слишком болезнен, чтобы муссировать его подробно.

Любой человек имеет определенную систему общественных воззрений, выпестованную средой, в которой обретается. Нелегко порой отделаться oт чувства, что эти взгляды, так же как и вопросы веры, не должны бы выноситься наружу, подвергаться обсуждению и оценкам; как сказал бы С. С. Аверинцев, — это материал «не для секулярных обсуждений». Политические взгляды — материя столь тонкая, что касаться ее походя не только некорректно, но и, честно говоря, едва ли вообще стоит^{^[68]}. Тем более, если на научных трудах политические взгляды автора отражаются не особенно.

Что А. Г. Грушевой, вслед за А. А. Васильевым, находит странным пристрастное благоволение Юлиана Андреевича к деятельности византийских императоров Феодосия II^{^[69]} и Анастасия и высокую оценку их деятельности (что выказывает в авторе «патриотически настроенного монархиста»^{^[70]}), не удивляет. Правление этих императоров было длительным (Феодосий II правил с 408 по 450 г., Анастасий — с 491 по 518 г.) и — что еще важнее — относительно мирным. Последнее должно бы быть признано в глазах Кулаковского симптоматичным. Византия, на протяжении тысячелетней истории предпринимавшая и вынужденная ввязываться в безумное количество войн, с особым наслаждением должна была переживать периоды мира и спокойствия. И здесь миролюбивая политика Феодосия II и Анастасия больше прочего привлекали Кулаковского, будучи созвучными его собственным — общечеловеческим — воззрениям на ход исторического развития. То, что это без особой коррекции вписывалось в политическую доктрину Российской империи, — было исторической судьбой родины Юлиана Кулаковского, вскормившей его, давшей возможность провинциальному сироте «выйти в люди» во время тринадцатилетнего мирного правления «императора-миротворца». Упрекать этот строй лишь за то, что он отличался от прочих политических устройств (как хронологически параллельных, так и последующего, ставшего для России трагическим), едва ли есть особый резон.

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 216; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!