Выстрел Ан Чжун Гына и его последствия

⇐ ПредыдущаяСтр 26 из 26

Есть несколько мнений относительно того, когда и как в Токио было принято решение об аннексии. Традиционная советская историография излагала это событие так: «10 апреля 1909 г. в Токио состоялось секретное совещание между японским премьер-министром Кацура, министром иностранных дел Комура и генеральным резидентом Ито и было принято единогласное решение о том, что только аннексия может разрешить корейскую проблему. 6 июля 1909 г. на заседании японского кабинета было принято официальное решение об аннексии Кореи»[1]. Той же точки зрения придерживается и Б. Д.Пак[2].
По иной версии, на встрече как минимум не было единогласия – Ито, носитель умеренных взглядов, выступал против ястребов во главе с Кацура. Таковые полагали, что Корея не может существовать самостоятельно и должна быть присоединена к Японии как покоренная страна. В этих кругах разговоры об аннексии шли еще с момента подписания договора о протекторате.

Ито же стоял не за немедленную аннексию, а за постепенное присоединение Кореи к Японии, считая, что форсированные темпы повлекут за собой большие протесты. В отличие от военных, Ито не видел практического смысла и финансовой выгоды в прямой аннексии Кореи, он планировал, направить ее «по пути прогресса и цивилизации»[3], а затем предоставить ей определенную автономию, дабы не тратить средства на поддержании войск, полиции, судов и т.д.По некоторым сведениям, противники жесткого варианта аннексии даже предлагали присоединить Корею к Японии по ирландскому образцу с тем, чтобы Корея сохраняла в рамках унии определенную самобытность[4].

Как бы то ни было, Ито Хиробуми искусно работал на два фронта: с одной стороны, он старался не перегибать палку, с другой – вел дипломатическую пропаганду, объясняя, что единственная цель Японии – облагодетельствовать корейский народ. Его активно поддерживала пресса, в том числе англоязычная, хотя в Ильчинхве находили линию Ито в Корее слишком мягкой.

Ито оставался генеральным резидентом до июня 1909 г., после чего стал руководителем Тайного Совета Японии. Затем резидентом короткое время был бывший министр финансов Сонэ Арасукэ, вскоре умерший от болезней. Утверждается, что после ухода с данного поста Ито потребовал от Кацура письменную гарантию того, что Корея не будет аннексирована еще 7-8 лет.

Однако 26 октября 1909 г. Ито Хиробуми был застрелен «генералом армии Ыйбен» Ан Чжун Гыном, превращенным затем пропагандой и Севера, и Юга Кореи в культовую фигуру национального сопротивления.

Ан был весьма интересной личностью. Выходец из дворянской семьи, в которой частыми гостями были католические миссионеры, Ан принимал активное участие в подавлении восстания тонхак, считая его одной из разновидностей Ильчинхве[5]. Брат Ан Чжун Гына Ан Мён Гын также был активным деятелем сопротивления и организатором повстанческого движения в среде националистически настроенной интеллигенции.

В январе 1897 г. Ан обратился в католичество и принял имя Томас. По окончании русско-японской войны Ан становится активным участником антияпонского движения, быстро перейдя от просветительства к вооруженной борьбе и тактике индивидуального террора. Кроме этого, он был автором трактатов на политологическую тему, в том числе сочинения Тонъян пхёнхва рон (Проблемы мира и Восток).
В марте 1907 г. Ан Чжун Гын эмигрировал на российский Дальний Восток. 5 марта 1909 г. в Новокиевске (Приморье) Ан Чжун Гын и одиннадцать его соратников создали очередное общество. Затем они отрезали себе безымянные пальцы на левой руке и, написав кровью четыре иероглифа «независимость Кореи», поклялись расправляться с высшими военными чиновниками и прояпонски настроенными лицами[6].
Корейские историки пытаются представить Ан Чжун Гына военным командиром, формировавшим во Владивостоке вооруженные отряды так, что Ли Бом Юн был одним из подчиненных ему командиров. Однако и тут даже в апологетических текстах встречаются важные факты и детали, которые совершенно не вписываются в официальную картину. Цитируем профессора Пак Хвана: [7]

«Начиная с 1905 г. в Приморском крае начала разворачиваться антияпонская борьба, которую вела Армия справедливости. Ведущую роль в этом движении стало играть общество Тонихве, созданное в 1908 г. в п. Ёнчху (ныне Краскино). 7 июля 1908 г. группа из 300 корейцев, в составе которых был Ан Чжун Гын, представители обществ Тонихве (возглавляемого Чхве Дже Хёном) и Чханихве (возглавляемого Ли Бом Юном), а также командующий артиллерией Чон Гён Му и Ом Ин Соп, атаковали деревню Хонидон, расположенную на побережье р. Туманган. При этом были убиты два солдата военного гарнизона Кёнхын и один жандарм.

Развернувшие таким образом активное антияпонское движение Ан Чжун Гын и другие представители приморской Армии справедливости 19 июля 1908 г. потерпели поражение от японских войск в районе г. Хверён. Эта операция провалилась из-за того, что Ан Чжун Гын, возглавлявший отдельный отряд, в соответствии с нормами международного права освободил пленных японцев, которые впоследствии напали на отряд. После этого случая Ан Чжун Гын был отвергнут соратниками, и по возвращении в Ёнчху он съездил во Владивосток, Хабаровск, Партизанск и другие города с целью восстановления своего имени.
Чтобы восстановить имя, он занялся образовательной деятельностью в Партизанске, а также создал здесь общественную организацию. Именно Ан Чжун Гын 25.01.1909 г. (по лунному календарю) вместе с Ким Ги Рёном и другими организовал в Ёнчху общество Ильсимхве. В этой организации он действовал как советник.
Кроме того, переехав в январе 1909 г. из Партизанска в Ёнчху вместе с Пак Чун Соном, Хан Ги Су и 30 другими солдатами Армии справедливости, он прилагал все усилия к восстановлению Армии. Активизировав освободительное движение в Партизанске, Ан Чжун Гын был арестован сторонниками общества Ильчинхве, и подвергся смертельным мукам[8]».

Я не случайно привел этот достаточно длинный пассаж, который является наглядным примером современной южнокорейской патриотической риторики, очень мало отличающейся по своему стилю от северокорейских образцов, ибо в нем немало интересного. Так называемая «партизанская активность» активной здесь не выглядит, что понятно по ее итогам и цифрам потерь. Попытки Ана воевать цивилизованно (если мы принимаем указанную версию конфликта) вызывают остракизм и ему приходится очень долго восстанавливать репутацию. Любопытно и то, что прояпонское общество Ильчинхве действует не только на территории Кореи, но и в России.

Жизненный путь Ана хорошо подчеркивает дуализм корейского национально-освободительного движения данной эпохи, в которой традиционная конфуцианская политическая культура смешивалась с европейскими напластованиями. С одной стороны, ревностный католик, пытавшийся заниматься чем-то вроде просветительства. С другой – выбор террора как оружия, клятвенные письма кровью и отрубленные пальцы. Хорошим примером такого подхода является и речь Ан Чжун Гына на суде, в которой традиционные конфуцианские сентенции перемешаны с риторикой, характерной для более современной прессы. Позволю себе привести и прокомментировать достаточно большой отрывок из этой его речи.

«Само собою, разумеется, убийство это является не личным моим делом, а тем более оно не имеет в своей основе какую-либо личную месть; говорю я это для того, чтобы рассеять неправильные взгляды, сложившиеся у многих по поводу этого убийства.

Ради сохранения независимости Кореи, Япония, по велению своего императора, вела войну с Россией, и когда победоносные японские войска возвращались на родину, то корейский народ радовался этой победе, как своей собственной. Затем последовало назначение князя Ито генерал-резидентом Кореи. По прибытии на место своего назначения князь Ито сумел добиться заключения договора, состоящего из 5 статей, заключить который ему удалось только потому, что при этом он ввел в заблуждение правительства Кореи и Японии. Этот поступок князя Ито возмутил всю Корею, начиная от правительства и кончая простым народом. Но не прошло много времени, как ему не только удалось заключить между Японией и Кореей новый договор, состоящий из 7 статей, но, не встречая препятствий к осуществлению своих жестоких, зверских планов, в конце концов, он дошел до того, что лишил нашего государя свободы действий.
Это последнее обстоятельство возмутило не только меня одного, но и всех подданных корейского императора, и у всех появилось одно мучительное желание – возродить могущество Кореи, и корейский народ поднял оружие за правое дело, за свою независимость. Я же, являясь одним из его главных руководителей, совершал нападения то там, то здесь; к несчастью, в последний раз был схвачен. Я преступник, но нельзя меня относить к категории преступников обыкновенных.

Отношение корейского народа к своему государю таково же, как и отношение японского народа к своему императору. Если японский народ по отношению к своему государю осуществляет на деле свой верноподданнический долг, то на то же самое, само собой разумеется, имеет право и народ корейский. Князь Ито по вступлении на должность генерал-резидента Кореи, опираясь на военную силу, заставил корейское правительство согласиться с заключением вышеупомянутых двух договоров, несмотря на то, что князь Ито состоял на службе в Корее, он, хотя и был иностранным подданным, лишил свободы нашего государя и, в конце концов, заставил его отречься от престола.

Для человека высшее, святое – это личность государя, и его верховная власть для подданного это то, на что он не смеет посягнуть и что он не может себе присвоить. Князь Ито посягнул на эту священную власть. Можно ли этот его поступок назвать поступком верноподданническим по отношению как к японскому императору, так и к корейскому? Корейский народ, будучи оскорблен до глубины души, поднял оружие за правое дело и начинает вести борьбу с японскими войсками. Князь Ито всегда говорил об упрочении независимости Кореи, но это были только слова, на деле же он захватил в свои руки все, начиная от сношений с иностранными державами и юстиции, кончая делами управления, путями сообщения и почтой. Таким образом, он является в действительности государственным изменником. Кроме того, он вызвал восстания в корейском народе для того, чтобы, подавив их силою оружия и воспользовавшись этим, осуществить свои планы. Князь Ито для Японии был деятелем, хотя и положившим много труда на ее пользу, но в то же время, в сущности, изменившим ей».

Получается весьма забавно: Ан позиционирует себя не столько как террориста современного образца, сколько как благородного мстителя недостойному чиновнику, который из-за своих мерзких действий является изменником и по отношению к Японии. Он действует согласно старому паттерну, при котором убийца изменника или недостойного чиновника, который своими действиями вызвал возмущение народа, имеет право на помилование. Главное преступление Ито у Ана – лишение Кочжона власти как покушение на естественный порядок событий. Государь для него священен, и, подливая масла в огонь, Ан обвиняет Ито Хиробуми в убийстве королевы Мин, к которому тот был непричастен. Одновременно, выдавая себя за одного из главных руководителей Ыйбён, Ан не пытается выступать с явными антияпонскими лозунгами и отношение его к японскому императору достаточно верноподданническое, хотя и основывается на постулате «Кесарю – кесарево, богу – богово». Он не обвиняет Японию, делая виноватым в сложившейся ситуации только убитого Ито. Более того, Ан занимает антирусскую позицию и пытается представить дело так, что «хорошая» Япония отстаивала независимость Кореи от России, но злобный Ито воспользовался ситуацией и навязал стране протекторат.

При этом некоторые обвинения Ана в адрес Ито заведомо абсурдны: например, Ан обвиняет его в убийстве «отца ныненшнего японского императора», хотя на момент смерти императора Комэя Ито был не в Киото, а в своём родном княжестве Тёсю. Некоторые исследователи, в частности, А. Н. Мещеряков, на основании этого делают вывод о том, что Ан Чжун Гын был сумасшедшим[9], но автор склонен списать это на общекорейскую склонность к пафосу. Как бы то ни было, Ан был казнен, а произведенный им выстрел оказал прямо противоположный эффект.

Конечно, среди историков идет определенная дискуссия о том, надо ли было убивать Ито, и не совершил ли Ан Чжун Гын одну из наиболее трагичных ошибок в корейской истории. Но сторонники классической версии обычно выдвигают следующий аргумент. Во-первых, решение об аннексии было уже в целом принято, и личная позиция Ито ничего не решала. Во-вторых, Ито превратился в символ японского господства и его ликвидация имела не менее символическое значение. В-третьих, если бы возобладала точка зрения Ито, то благодаря его модели силы корейского национально-освободительного движения оказались бы существенно подорванными, а значит – у японцев было гораздо больше шансов осуществить программу этноцида при меньшем сопротивлении.

В современной РК Ан Чжун Гын почитается католиками как местночтимый святой. Предпринимались даже попытки канонизировать его на «федеральном уровне», но они столкнулись с проблемами технического плана (неизвестно место захоронения, отсутствие данных о чудесах и т. д.).

_____

[1] Жуков Е. М. История Японии. Краткий очерк. М., 1939. С. 153
[2] Пак Б. Д. Россия и Корея. С. 402.
[3] : Корея глазами россиян (1895-1945)., стр. 210
[4] Корея глазами россиян (1895-1945). С. 215.
[5] Ким Чхан Су. Историческое значение подвига Ан Чжун Гына // Ан Чжун Гын и антияпонское освободительное движение на территории России. Корейско-российская международная конференция, посвященная 92 годовщине подвига Ан Чжун Гына. Владивосток, 2001.
[6] Ким Чхан Су. Историческое значение…
[7] Пак Хван (проф. У-нт Сувон). Деятельность Ан Чжун Гына в российском Приморье// Ан Чжун Гын и антияпонское освободительное движение на территории России. Корейско-российская международная конференция, посвященная 92 годовщине подвига Ан Чжун Гына. Владивосток, 2001
[8] Момент тут, кстати, занятный. По данным южнокорейских источников, захваченный Ан «подвергся смертельным мукам», но отчего-то остался жив. При этом о его побеге из плена тоже не упоминается.
[9] Мещеряков А. Н. Император Мэйдзи и его Япония. М., 2006. С. 660.

https://makkawity.livejournal.com/3499815.html#cutid1

***

Аннексия

Убийство Ито не только усилило негативный имидж корейских террористов, но и изменило баланс внутри Японии. Сам Ито, как мы уже упоминали, был сторонником не аннексии, а протектората, и стремился усиливать позиции Японии в стране медленно и постепенно. Однако после его смерти в правительстве Японии взяли верх сторонники аннексии, и запущенный механизм закрутился на полную скорость и силу.
Начиная с 4 декабря 1909 г. Ильчинхве направило в адрес императора Кочжона, генерального резидента и главы кабинета серию петиций «от имени миллионов членов Ильчинхве» – с требованием немедленного слияния двух стран. Было также выпущено обращение к корейскому народу, убеждающее его в покорном принятии японского подданства.

4 декабря, в день первой петиции, было проведено совместное собрание Ильчинхве и Тэхан хёпхве, на котором представители Корейской ассоциации выразили резкий протест против политики, проводимой Ильчинхве, и приняли решение о полном разрыве с ним.

Понятно, что в декабре 1909 – январе 1910 гг. это было встречено бурей народного возмущения: в Сеульском театре состоялся многотысячный митинг, на котором были выработаны обращения к правительству и генеральному резиденту с требованием наказать деятелей Ильчинхве, в городе начался сбор средств для борьбы с коллаборационистами; был публично избит Ли Ён Гу, отделение Ильчинхве в Пхеньяне пришлось закрыть в связи с бегством его членов. На митинге 9 декабря было решено добиваться закрытия Кунмин синбо , 6 января 1910 г. в столице прошло собрание жителей Сеула и 40 близлежащих уездов. В такой ситуации Генеральный резидент Сонэ даже объявил о том, что Япония не собирается пока присоединять к себе Корею[1].

В январе – марте 1910 г. японские власти получили еще 13 петиций с просьбой о скорейшей аннексии. Традиционно их полагают поддельными или инспирированными самими японцами, но мы уже знаем, что вся страна, как один человек, против протектората не выступала. Члены Ильчинхве, наоборот, агитировали за скорейшую аннексию, мотивируя это тем, что Корея и так является независимым государством только по названию, и необходимо просто зафиксировать де-юре ситуацию, которая существует де-факто[2].

Количество сторонников этой точки зрения было весьма значительным, о чем свидетельствует хотя бы такой пример. В августе 1911 г., уже после аннексии, когда «сабельный режим» проявился достаточно сильно, группа прояпонски настроенных корейцев преподнесла японскому императору торжественный адрес с выражением благодарности за оказанные благодеяния. За 6 месяцев эта группа собрала 250 тыс. подписей, которые были сведены в 53 тома. Хотя националистическая пресса долго и активно разоблачала эту акцию, заявляя, что 250 тыс. – это не 20 млн., и что подписи были получены обманом и угрозами, факт остается фактом[3].

Однако весной 1910 г. «ястребы» в Токио победили, и 30 мая 1910 г. на пост генерального резидента в Корее (с сохранением за ним портфеля военного министра) был назначен генерал Тэраути Масатакэ, представлявший наиболее агрессивно настроенную часть японского кабинета. Тэраути считался человеком жестким и упрямым, но умелым и дальновидным администратором. Он принадлежал к «армейской» группировке и был давним сторонником курса на аннексию, так что всем стало ясно, что с «назначением его на пост генерального резидента, провозглашение аннексии сделалось вопросом недалекого будущего»[4].
На новом месте генерал начал, с одной стороны, готовиться к силовому варианту (общая численность японских войск в Корее достигла 50 тыс. человек, в том числе 1,5 тыс. жандармов, обученных для борьбы с партизанами, созданы восемь новых полицейских участков, крупные военные силы были стянуты на охрану стратегических важных объектов и т. п.), с другой – стал обрабатывать корейскую аристократию и чиновников, укрепляя пятую колонну.

В июне 1910 г. в Корее был устроен «плебисцит». Каждый уезд должен был выбрать представителя, среди которых по понятным причинам превалировали члены Ильчинхве. Затем этих депутатов привезли в Токио, где они единогласно высказались за аннексию. Все это сопровождалось кампанией в СМИ.

21 июня 1910 г. указом японского императора было создано Колониальное бюро, которое подчинялось премьер-министру и ведало делами, касающимися Тайваня, Сахалина и Кореи. Этим самым Япония открыто приравнивала Корею к своим колониям, и в июле 1910 г. правительство утвердило окончательный текст Договора об аннексии, оформленной как добровольная уступка корейским императором всех верховных прав японскому императору «полностью и на вечные времена» [5].

(Интересно, что в присоединении Кореи японцы ориентировались на американский опыт. И члены Ильчинхве, и сами японцы указывали на то, что процесс присоединения Кореи к Японии происходил по аналогии с присоединением к США Гавайских островов).

С соседями тоже договорились: 4 июля 1910 г. между Россией и Японией было подписано Соглашение, в котором Япония признавала сферой интересов России Маньчжурию и Монголию, а Россия обязалась не препятствовать аннексии Кореи[6]. А 14 июля 1910 года английский министр иностранных дел Э. Грей в беседе с японским послом выразил согласие Англии на аннексию Кореи при условии сохранения прежних таможенных тарифов. США, как мы помним, не возражало со времени соглашения Тафт-Кацура.

В середине августа 1910 г. генерал Тэраути потребовал от премьер-министра Кореи Ли Ван Ёна подписать уже подготовленный договор об аннексии. 18 августа 1910 г. Ли Ван Ён собрал заседание кабинета министров, на котором поставил вопрос о присоединении Кореи к Японии. Все члены прояпонского правительства, за исключением министра просвещения Ли Ён Сика (последнему приписывается фраза: «Я не могу подписать договор о национальном разрушении даже под угрозой казни»), выразили согласие.
22 августа 1910 г.состоялось специальное совещание членов кабинета с участием корейского императора и старейших государственных деятелей. Это совещание также приняло все условия, предложенные генералом Тэраути[7]. В тот же день Ли Ван Ён, получив полномочия от императора, подписал «договор» об аннексии Кореи.

Отношение к этой ситуации императора Сунчжона и его поведение в связи с ней интерпретируются по-разному. С одной стороны, Тэраути и Ко пытались убедить нового императора присоединиться к ходатайствам о присоединении Кореи к Японии, но тот объявил, что лучше покончит с собой[8]. С другой, в советской историографии присутствует уморительная картинка о том, что когда император во время подписания договора об аннексии пытался воспротивиться, «специально приглашенные японские генералы начали угрожающе брякать оружием, после его трусливый правитель тотчас согласился[9]. С третьей стороны, стоит помнить, что Кореей на тот момент управлял «человек ограниченных возможностей», манипулировать мнением которого было несложно.

29 августа 1910 г. «договор» был опубликован. Как можно заметить, неделю спустя и «во избежание…». Из соображений безопасности текст был вывешен лишь около полицейских участков, громкие обсуждения были запрещены.

После аннексии Тэраути, уже в качестве генерал-губернатора, выступил с двумя прокламациями. Одна была обращена к корейцам и содержала в себе план действий, включая поощрение уважаемых людей, модернизацию страны, обеспечение безопасности, предостережение против фракционной борьбы, которая была названа «давно укоренившимся злом», внимание к здравоохранению и образованию и подтверждение свободы религиозных верований. Заканчивался текст по-самурайски жестко: «Никакого снисхождения не будет оказываться тем, которые, руководствуясь злыми намерениями, будут препятствовать проведению каких-либо административных мер. Но те, которые будут вести себя лояльно и жить мирно по закону, получат и передадут своему потомству блага справедливого и доброжелательного правления. Вы, жители Кореи, должны поэтому надлежащим образом усвоить себе требования нового режима и тщательно стараться неуклонно исполнять их»[10].

Вторая прокламация была обращена к японцам и японскому населению Кореи и предостерегала их от «головокружения от успехов»: «…если бы японцы смотрели на аннексию, как на результат завоевания слабейшей страны сильнейшею, и говорили бы и действовали под таким ошибочным заключением, то они пошли бы против требований духа, в каком настоящий шаг сделан»[11]. Тэраути призывал своих соотечественников не держать себя как высшие по отношению к корейцам и не подвергать корейцев оскорблениям, так как это может привести к проблемам в отношениях между народами: «Пусть японцы всегда помнят, что корейцы – наши братья, и обращаются с ними с симпатией и дружески; и в преследовании индивидуальных задач при взаимопомощи и кооперации оба народа пусть внесут каждый свою лепту в дело прогресса и развития всей империи»[12].

_____

[1] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I. С. 414.
[2] Василевская И. И. С. 69.
[3] Пак Б. Д. Корейцы в Российской империи (Дальневосточный период). М., 1993. С. 203.
[4] Корея глазами россиян (1895-1945). М, 2008, стр. 227.
[5] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I С. 417-418.
[6] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I С. 416-417.
[7] Ключников Ю., Сабанин А. Международная политика новейшего времени в договорах, нотах и декларациях. Ч. 1, М., 1925. С. 346.
[8] Корея глазами россиян (1895-1945). С. 222.
[9] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I. С. 418.
[10] Корея глазами россиян (1895-1945). С. 243
[11] Там же. С. 243
[12] Там же. С. 244

Https://makkawity.livejournal.com/3500439.html#cutid1

***

Отступление историографа: оценка действий Японии с точки зрения международного права того времени

Понятно, что и по поводу протектората, и по поводу аннексии существуют длительные прения, цель которых – доказать незаконность этого акта. На основании того, что корейский император не подписал договор, и на документ так и не была поставлена государственная печать Кореи[1], корейские и не только исследователи доказывают, что аннексия была не законна. И вправду, в современной системе международных отношений аннексия не признается как принцип взаимоотношений между государствами, в основе которого лежат агрессия и нарушение суверенных прав государства. Также, дипломатические соглашения считаются недействительными в случае, если представитель одной стороны подвергался угрозам со стороны другой. Однако данная норма относится к современным положениям международного права, которое значительно отличается от международного права, существовавшего до конца Второй Мировой войны.

При рассмотрении вопроса законности протектората Японии над Кореей или ее аннексии следует избегать т.н. «послесуждения», когда действия тех или иных исторических личностей оцениваются с точки зрения современных моральных и правовых норм[2].

Надо помнить специфику международного права, которое изменяется в зависимости от господствующих трендов международной политики и типа общественной системы, в котором оно функционирует. Так что давайте вспомним, какие догмы господствовали в нем тогда.

Во-первых, это т.н. «немецкая доктрина внешнего государственного права», известная также как нигилистическое направление. Таковая оправдывала политику силы и утверждала, что поскольку в международных отношениях нет власти, стоящей над государством и способной принудить его соблюдать правила, нормы международного права являются лишь моральными предписаниями, не обязательными к исполнению.

Во-вторых, это принцип легитимизма, в рамках которого внешние силы (точнее, цивилизованные державы) могли вмешиваться во внутренние дела других стран, если их правительства были не способны навести у себя порядок.

В-третьих, оставалось узаконенным право государств на войну и территориальные захваты. Международных договоров, либо иных актов, закрепляющих на данном историческом этапе принципы невмешательства во внутренние дела государств, не существовало. А раз не существовало официально принятых норм, эти нормы нельзя было и нарушить.

В-четвертых, существовало неформальное разделение на цивилизованные и нецивилизованные народы, – вторые были объектом колониальной экспансии, и принципы суверенного равенства государств на них не распространялись. Международное право того времени предоставляло метрополии полную власть над колонией, и подписание соглашения с таковой было чистой формальностью, не регулировавшейся «цивилизованными» международными нормами.

Потому ни неравноправные договоры, ни протекторат, не воспринимались как действия, заслуживающие осуждения: кстати, Российская империя на тот момент имела протекторат над Хивой и Бухарой.

Конечно, после первой мировой войны традиция изменилась. Любое государство стало признаваться носителем суверенитета, и что бы оно ни делало на своей территории, не служило поводом для внешнего вмешательства или ограничения международным сообществом его действий. Этот принцип соблюдался и по окончании второй мировой войны, поскольку Нюрнбергский и Токийский процессы были процессами над теми, кто проиграл войну. Хотя еще после основания Лиги Наций международное право не признавало незаконными международные договоры, заключенные под угрозой насилия.

Окончательно принцип суверенного равенства государств получил официальное закрепление в в Декларации о принципах международного права 1970г., и Заключительном акте Хельсинского Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в 1975 г..

Впрочем, после распада биполярного мира мы снова наблюдаем тенденцию, при которой внешние силы могут вмешиваться в дела государства, если оно совершает определенные действия, как правило, маркируемые преступлениями против человечности. Протекторат или аннексия пока считаются моветоном, но свергнуть «неправильный» режим не возбраняется.

Но вернемся к началу ХХ в. , который Корея встретила с довольно неприглядным имиджем бедной, нецивилизованной и насквозь коррумпированной страны, чья власть ничего не делала для того, чтобы изменить ситуацию. Такое внутреннее положение делало Корею «законной добычей» для колониальной экспансии.

Как писал А.Н. Шпейер , «То безобразное состояние, в котором находится в настоящее время Корея, высшие классы коей, не исключая короля, возводят взятки на степень необходимого, если не единственного фактора внутренней политики, тот поголовный обман и та беспросветная ложь, которые царят ныне во всех слоях корейского общества, приводят меня к тому грустному убеждению, что никакие старания наши не смогут поставить нашу несчастную соседку на ту нравственную высоту, ниже которой самостоятельное существование государства немыслимо и не может быть допущено его соседями»[3].

Это мнение разделялось как политиками, так и интеллектуалами. Как заявил в октябре 1907 г. военный министр США Тафт, Япония «на законном основании предприняла реформы в соседней стране, дурно управляемой на основе методов XV века»[4]. Как пишет Хальберт, общественность настойчиво убеждали, что корейцы – дегенерирующий и презренный народ, ни на что не способный и интеллектуально неполноценный. И лучше им сидеть под управлением Японии, чем пытаться что-либо сделать самостоятельно[5].

При этом такую позицию занимали и люди прогрессивных взглядов, которым раздражающие элементы корейской политической жизни бросались в глаза особенно четко. Конечно, большинство авторов подобного рода не были специалистами по Востоку, и их обзорные работы и путевые записки были крайне субъективны, тем более что обычно Корею посещали после Японии и сравнение казалось очевидным. Но увы, даже сочувственные работы типа книг Хальберта все равно создавали представление дикой и отсталой страны, уступающей в цивилизации даже Китаю.

В результате, как отмечает Б. Камингс, против аннексии Кореи не выступил никто [6]. С точки зрения принципа легитимизма, Япония установила контроль над территорией, правитель которой был неспособен без применения обеспечить внутренний порядок, и подтверждений этому хватало – от размера внешнего долга, до ситуации с коррупцией в административной системе.

Оттого, несмотря на все жалобы Кочжона, Корея не рассматривалась как самостоятельный и полноправный субъект международного права. Великие державы уже считали ее колонией, независимо от того, давала Корея на это официальное согласие или нет. К тому же ни Англия, ни Франция, ни США не могли признать законными требования корейского императора, поскольку сами они проводили подобную политику в отношении других «нецивилизованных» государств.

Что же до процедурных вопросов типа отсутствия на договоре нужных печатей, то законным в эпоху империализма считалось не то, что было принято в соответствии со всеми установленными нормами и процедурами, а то, что могло быть подкреплено и доказано силой.

Ясно, что корейский государь не мог ратифицировать договор об аннексии, как и любой другой правитель не мог официально ратифицировать завоевание своей страны. Но разве тогда это кого-то волновало? Юридические проблемы превратились бы в реальные только в том случае, если какая-то иная «цивилизованная держава» решила бы оспорить действия первой, а в корейском вопросе все со всеми договорились.

_____

[1] Формально, все официальные государственные документы должны были быть заверены печатью и императорской подписью. Данный документ единственный не имел императорскую подпись.
[2] Грубо говоря, «послесуждение» позволяет в условиях современной ажитации, связанной с темой педофилии, осудить за пропаганду таковой Уильяма Шекспира, поскольку Джульетте «нет еще четырнадцати лет».
[3] Корейский полуостров: метаморфозы послевоенной истории. С. 15
[4] И. И. Василевская. Колониальная политика Японии в Корее накануне аннексии (1904-1910 гг.), М., 1975, стр. 58.
[5] The Passing of Korea, стр. 9
[6] Cumings B. Korea’s place in the sun: A modern history. New York-London, 1997, p. 142

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя итоги развития корейской традиции в период между открытием страны и ее аннексией, можно сделать ряд наблюдений о трансформации корейской политической культуры к этому времени. Ибо не забываем, что книга наша – очерки социально-политической истории Кореи, и мы прочли сейчас только ее первую часть.

С открытием Кореи страна вошла в сложную, незнакомую игру международных политических интриг. Внешнее вторжение во внутренние дела страны разваливало старую структуру власти и демонстрировало иные, до того неизвестные, методы политической активности. Однако методы эти еще не были определяющими и внедрение нового шло по традиционным паттернам. По-прежнему все попытки что-либо изменить выглядели как стремление воздействовать через вана. Отстранение короля от власти воспринималось как покушение на основы и вызывало неодобрение как в массах, так и на нижних ступенях бюрократической системы.

Это хорошо видно из всех крупных выступлений конца XIX в. В 1882 г. восставшие солдаты собирались убить королеву и чиновников из ее клана, но не самого Кочжона. Ким Ок Кюн намеревался взять короля в заложники и, контролируя его, осуществлять свои реформы под его прикрытием, но слишком явное смещение короля с властного места не обеспечило ему поддержку масс, чье сознание воспринимало его именно как замыслившего свергнуть династию. Тонхак требовали реформ, свободы вероисповедания и наказания погрязших в коррупции чиновников, но не смены династии или «отставки» Кочжона. Прояпонский кабинет Ким Хон Чжипа, сформировавшийся после японо-китайской войны, находился у власти до тех пор, пока контролировал короля, а попытка править при помощи Кунгук кимучхо просто провалилась. Как только Кочжон сбежал в Русскую миссию, Ким и часть его коллег были побиты камнями и убиты, а оставшиеся в живых были вынуждены покинуть страну. Даже в период активности Клуба независимости Со Чжэ Пхиль требовал реформ, засыпая короля меморандумами или привлекая его внимание уличными демонстрациями или статьями в своей газете. Но как только толерантное отношение короля к Тоннип Хёпхве изменилось, его активность быстро сошла на нет.

Именно потому требования к монарху оставались высокими, и это также видно по отношению в Корее к королю Кочжону. Он не имеет в глазах корейцев того трагического ореола, которым у нас сейчас «украшают» последнего российского самодержца, и не воспринимается как трагическая фигура, в отличие от Тэвонгуна или покойной королевы Мин, которая, при всех особенностях ее характера, отличалась большей активностью.

«Служение старшему» тоже не исчезло, но претерпело определенные изменения. Старый китаецентричный миропорядок исключал наличие иных сверхдержав, способных служить предметом для подражания. Но когда престиж Китая как сюзерена стал падать, представители различной политической ориентации начали с не меньшим пафосом и рвением ориентироваться на иные страны, полагая их новой моделью сюзерена и образцом для развития страны.

В этом смысле создание разнообразных прорусских, проамериканских или прояпонских группировок является продолжением той же тенденции. Как иные конструкты подобного типа, садэчжуый вбит очень глубоко, и очень часто мы наблюдаем, как те, кто на словах выступает против этого явления, на деле остаётся в плену его рамок. Хороший пример этого – деятельность «Общества независимости», которое в патриотическом аспекте сравняло с землей одни ворота, символизирующие зависимость от Китая, и построило на их месте Триумфальную арку, которая, по сути, была такими же воротами, только указывающими на абстрактную Европу. Даже провозглашение вана императором было направлено не столько на возрождение национального духа, сколько на переход Кореи под юрисдикцию нового миропорядка, где разница в титулах правителей уже не играла такой роли.

Двору всегда было проще решать проблему, используя внешнюю крышу и не особенно сопротивляясь внешнему воздействию. В 1882 и 1884 гг. король не сопротивлялся китайскому вторжению, считая действия китайцев легитимной мерой. После окончания японо-китайской войны контроль сменился на японский, а затем, на короткое время, – на российский; Кочжон пытался найти себе нового сюзерена и защитника, при этом выбирая страну, чей государственный строй в наименьшей степени подвигал бы Сеул к структурным переменам. В этом контексте определенные русофильские настроения консерваторов были связаны с тем, что Россия, как абсолютная монархия, где сохранялись сословные привилегии, была гораздо более предпочтительным сюзереном, чем США (республика) или Япония (конституционная монархия), даже если вынести за скобки факторы, связанные с исторической памятью и напряженностью японо-корейских отношений в прошлом.

И можно отметить, что судя по частоте, с которой Кочжон намеревался просить Россию о протекторате или снова сбежать на территорию российской миссии, его не стоит позиционировать как человека, для которого на первом месте была бы независимость страны. Забегая вперед можно отметить, что после аннексии и Кочжон, и весь корейский двор жил во вполне комфортных условиях, примерно аналогичным младшей ветви японского императорского дома, не пытаясь, стать знаменем антияпонского сопротивления.

Эта тенденция продолжалась и после навязанного Японией протектората. Вместо того, чтобы активно инспирировать национально-патриотическое движение и партизанскую войну по всей стране, Кочжон предпочитал искать помощь за рубежом (обращение в 1907 г. к Мирной конференции в Гааге). Наоборот, повстанцы воспринимались скорее как угроза, возможно потому, что объектом их ненависти были не только иноземные захватчики, но и коррумпированные чиновники. Потому можно согласиться в В.М. Тихоновым, который считает, что корейские правящие круги не видели в них своих подданных граждан, которые были способны оказать двору поддержку и помочь отстоять независимость[1].

Впрочем, анализируя дипломатическое направление борьбы с протекторатом, можно ясно проследить влияние новых тенденций. Так, в меморандумах протеста против протектората корейский двор ссылался не только на отсутствие в действиях японцев «гуманности», но и на нарушение ими норм международного права. Для традиционной страны это был новый и нетипичный аргумент. Такая же двойственность прослеживается и в отправлении тайных посланников с одновременными попытками действовать в рамках системы европейских международных организаций. Смесь старого и нового прослеживается и в речах Ан Чжун Гына, и в стиле действий Ыйбён.

Стоит суммировать и основные направления российской политики на корейском направлении. До определенного времени Россия считала, что Корея не стоит конфронтации с Китаем и иными дальневосточными державами, а когда по итогам трехсторонней интервенции Российская империя приобрела незамерзающий порт Порт-Артур, ценность Кореи снизилась еще больше, поскольку главная региональная геополитическая цель была выполнена.

Именно потому в российско-японских переговорах по корейскому вопросу Россия не является «инициирующей стороной»: основные инициативы исходят от Японии, в том числе – предложение о разделе страны на сферы влияния, от которого Россия отказалась. И в итоге Россия или добивалась обеспечения равных возможностей с Японией, или была готова обменять Корею на Манчжурию.
Краткосрочные периоды, когда Корея оказывалась «в прицеле», связаны или с активностью российских дипломатов непосредственно в Корее (не всегда встречавшей поддержку наверху и предшествующей обертению Порт-Артура), или с преддверием русско-японской войны и ситуацией, когда корейский вопрос де-факто оказался в ведении не МИД/государственной машины, а собравшейся вокруг царя группы авантюристов, имевшей в этом вопросе экономический интерес.

С другой стороны, и корейский двор занимал не столько прорусскую, сколько антияпонскую позицию. Проверить это можно, задав себе вопрос: «Проводил ли ван пророссийскую политику, когда у него была возможность выбора?». Россия была для него наиболее приемлемым сувереном только тогда, когда из игры выбыл Китай.

Подведение итогов данного тома заставляет искать ответы еще на два важных вопроса: почему у Кореи не получилось провести модернизацию по японскому образцу и, в связи с этим, был ли у страны шанс сохранить свою независимость.

Формально, и Корея, и Япония до своего «открытия» находились в изоляции[1] и уже 200 лет пребывали в состоянии «долгого мира», когда отсутствие любых серьезных внешних и внутренних конфликтов вроде бы лишает страту вызовов, в ответ на которые возникает потребность в модернизации. При этом японская «фора» составляла всего 20 лет. Зафиксированное открытие страны произошло в 1853 г., а реставрация Мэйдзи – в 1868. При этом учтем, что догоняющая модернизация теоретически может осуществляться быстрее, так как стране не надо изобретать всё самостоятельно.

Давайте подумаем, какие нужны предпосылки для того, чтобы в стране случилась буржуазная модернизация. Во-первых, это социально-экономические предпосылки: для буржуазной революции требуется критичное количество буржуазии. Если в многомиллионной стране буржуазия насчитывает всего несколько сотен человек, буржуазная революция вряд ли будет иметь успех. Требуется достаточно многочисленный средний класс, в первую очередь – городское население, которое будет движущей силой модернизации.

К исходу эпохи Токугава японское общество обладало внутренним потенциалом для развития капитализма. К середине XIX в. страна насчитывала два города – миллионника – Киото и Эдо. Существовала традиция вольных городов (Сакаи), важная для выработки концепции гражданского общества[2]. Была развита внутренняя торговля и значительное количество структурных элементов, которые затем удачно «вложились» в модернизацию страны. Например, уже существовала не просто биржа, где торговали рисом, а система вполне аналогичная современным биржевым торгам, результатом которой были, например, трактаты, посвященные анализу колебаний рынка и описывающие определенные модели поведения цен.

Для сравнения – в Корее в то же время в столице насчитывалось всего 250 тыс. жителей, а в остальных городах – и того меньше. Со времени открытия страны до ее аннексии Японией в стране не возникло той многочисленной прослойки активного городского населения и городской буржуазии, которая могла стать движущей силой реформ. Развитой внутренней торговли не было. При этом большинство ремесленников по старинке работало на казенных предприятиях фактически в качестве крепостных, а большинство торговцев (именно торговцев, а не купцов) – не лавочники, а коробейники.

Сложно сказать, насколько Япония опережала Корею по уровню технического прогресса, но судя по заявлениям представителей сирхак, сельское хозяйство было развито плохо, и целый ряд орудий труда был более примитивным, чем в соседнем Китае. Здесь показательна история с «изобретением» Чон Да Саном подъемного крана. Его модель была более громоздкой и имела меньший КПД, чем китайские образцы, однако в совей докладной записке двору Чон отмечал, что несмотря на недостатки, это та модель, которую сумеют без проблем сделать местные ремесленники.

Во-вторых, это идеологические предпосылки, в первую очередь связанные с местом конфуцианства в официальной идеологии. Можно отметить, что конфуцианство как система хорошо способствует консервации и сохранению традиции. Но способствует ли классическое неоконфуцианство модернизации – очень большой вопрос из-за отсутствия в нем концепции прогресса. В сочетании с укреплением начетничества и ортодоксии это легко приводит к отторжению нового, что хорошо видно по реакцию на модернизацию со стороны фундаменталистов вичжон чхокса.

В Японии конфуцианство изучали, но оно не оказывало доминирующего влияния, что видно и по отсутствию в стране системы государственных экзаменов, и по заявлениям японских сторонников этого учения, сделанных в стиле «если из-за моря приплывет войско захватчиков во главе с Конфуцием и Мэн-цзы, мы будем противостоять им несмотря на все почтение». В Корее же считалось, что в рамках теории малого Китая Корея сохранила ортодоксальную традицию конфуцианства и потому является «большим католиком, чем Папа Римский», что усиливало консервативный тренд.

Сюда же – вопрос развития науки и сбора информации о внешнем мире. В Японии, несмотря на изоляционизм, через голландскую факторию на острове Дэдзима в Нагасаки в страну поступали сочинения по астрономии, медицине, математике. “Окно в Европу” также позволяло следить за мировыми новостями и даже получать технические и технологические новинки. Существовала группа переводчиков, которая «вводила в научный оборот» важные труды, и школа «голландской науки».

В Корее обскурантизм занимал более сильные позиции. Восприемниками европейского знания были лишенные социального лифта сооль, в то время как интеллектуальная подготовка янбанов оказалась выхолощенной и превращенной в набор знаний конфуцианского начетчика, который должен был знать правила и каноны, помнить то, что написал Конфуций на такой-то строчке такой-то страницы, но это не давало им развития творческих сил.

В-третьих, это предпосылки, связанные с определенным состоянием элиты и ее желанием идти на перемены. Модернизация – это довольно сложный комплексный процесс, который требует больших усилий. Традиционное общество всегда сопротивляется ей, потому что она разрушает принятый уклад и насильственно вводит массу новшеств., которые люди должны принять. Например, развитие промышленности и торговли требует не только политической воли властей, но и большого количества рабочих рук. Тех самых крестьян, которые вынужденно уходят в города, пополняя ряды пролетариата. А для этого требуются очень серьезные и болезненные для села изменения.

Здесь хочется сделать любопытное замечание. Образцовый самурай, даже несмотря на то, что фехтование к этому времени стало «гражданским», должен был равно владеть и мечом, и кистью, оказавшись во время «долгого мира» в нише чиновника или ученого. В Корее же занятия боевыми/воинскими искусствами не входили в «джентльменский набор» янбана, которые, наоборот, старались подчеркнуть свою отдаленность от физического труда. Сложно сказать, насколько занятия боевыми искусствами воспитывали бойцовские качества, способные повлиять на выбор человека и в общеполитической ситуации. Но автору кажется, что некоторые психологические факторы здесь имеют значение.

Впрочем, большее значение здесь имеет уже упоминавшийся ранее садэчжуый, в рамках которого корейские ученые и политики думали не столько о самостоятельном пути развития в отсутствие сюзерена, сколько пытались найти новый образец взамен утраченного.

Да, корейские конфуцианцы могли заявлять, что корейское конфуцианство правовернее китайского, но такая трактовка не означала попытку отделиться от Китая и противопоставить китайской традиции нечто свое. На стратегическом уровне такие попытки закончились мятежом Мёчхона, а на тактическом – неудачными планами борьбы с маньчжурами в XVIII в.

Да, какая-то политическая фракция могла считать, что правильным сюзереном – образцом для Кореи должна быть не страна А, а страна Б, но при этом не подвергалась сомнению мысль о том, что сюзерен как цивилизационный и культурный образец должен быть, и что мы должны старательно его копировать. Представление о том, что сюзерена можно (а на самом деле нужно) догнать и перегнать, в корейской политической культуре практически отсутствовало.

Можно сказать, что, с одной стороны, у корейских властей не хватило желания и политической воли для того, чтобы неуклонно осуществлять программу модернизации. С другой стороны, можно сказать, что у них не хватило и возможностей для этого.

Можно ли было предотвратить аннексию? Это довольно сложный и интересный вопрос, по которому есть несколько точек зрения. Одна говорит о том, что на момент открытия страны разрыв между Кореей и Японией был таков, что даже в случае успешной догоняющей модернизации страна банально не успела бы развиться до того уровня, чтобы оказать достойное сопротивление: судьба Кореи была предрешена еще до прихода Коджона к власти.

Иные полагают, что шанс был, и что если бы прогрессисты пришли к власти хотя бы в 1884 году, страна могла бы осуществить модернизацию. Да, безусловно, мы получили бы страну, которая ориентировалась бы на Японию и США, но возможно, сумела бы обеспечить себе независимость за счет лавирования между сверхдержавами.

Однако здесь упускается из виду ряд моментов. Во-первых, Соединенные Штаты, скорее всего, оставались бы равнодушными к судьбе Кореи, и реальная борьба за влияние проходила бы в треугольнике «Россия-Китай-Япония». Во-вторых, сами по себе прогрессисты на тот момент были слишком малочисленны и не имели той поддержки в обществе, которая бы позволила бы осуществить комплекс реформ в короткие сроки. А 10 лет спустя во время реформ года Кабо прогрессисты оказались слишком зависимы от Японии, ибо процесс разделения демократов и патриотов (как кажется автору) уже прошел точку невозврата.

И здесь мы, к сожалению, упираемся в личностный фактор, связанный с государем Кочжоном, который отнюдь не был сторонником модернизации. Вначале он выступал за ограниченное развитие, потому что это была воля сюзерена. Но при этом внутренней потребности в модернизации, похоже, им не ощущалось. И это очень хорошо видно на примере «потерянных лет» (1898 – 1904), когда, избавившись от всех угроз, корейский правящий дом мог бы, при желании, начать модернизацию, но на деле погрузился в застой и коррупцию настолько, что фактически откатился к временам до реформ Года Кабо (1894).

Можно обратить внимание, что как только на вана переставали давить обстоятельства, и он оказывался перед реальным выбором продолжать или не продолжать реформы, происходил глубокий откат. Это было и перед убийством королевы Мин, когда государь фактически дезавуировал реформы, заявив о том, что все решения он принимал под давлением. И в ситуации после разгона общества независимости, когда вместо того чтобы развиваться произошел откат на 10, если не на 20 лет назад.

К сожалению, государя интересовало в первую очередь личное благополучие, а не благосостояние страны. Ключевым вопросом противостояния двора и реформаторов постоянно оказывался вопрос о дворцовых расходах и отделении их от государственной казны. При этом личные средства императорского двора абсолютно не тратились на модернизацию.

Возможно, судьба Кореи была бы иной, если бы вместо Кочжона ей управлял дальновидный, образованный, мудрый и деятельный правитель, понимающий необходимость перемен. Вопрос лишь в том, откуда ему там было взяться. Тэвонгун обладал достаточными качествами политического лидера, но по своим убеждениям он был традиционалистом, и даже находясь в тактическом союзе с японцами, оставался противником модернизации и где мог, пытался ее тормозить. Обстановка двора и главное конфуцианская ориентация на прекрасное прошлое существенно снижала вероятность появления на троне вана-реформатора, которому для осуществления своих планов пришлось бы радикально идти против традиции (и здесь снова бы встал бы вопрос о поддержке и тех, на кого такой реформатор мог бы опереться, учитывая, что даже по сравнению с Китаем, система социальных лифтов в Корее практически не работала). Поэтому конец такой корейской империи был закономерен, и хотя абсолютизировать заслуги Кочжона в этом не стоит, в гибель своей страны он внес весьма весомый вклад.

_____

[1] Корея поддерживала дипломатические отношения только с Китаем и Японией, а Япония имела дипломатические сношения только с Кореей и допускала ограниченные контакты с голландскими купцами.
[2] Современное слово «гражданин» указывает своим происхождением на связь с вольными городами, в то время как его иероглифический аналог «кунмин» граждан страны/подданных и состоит из иероглифов «государство» и «народ».

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 212; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 22 23 24 2526

Мы поможем в написании ваших работ!