Глава 5. Возвращение в Ленинград. Работа в ЛГУ.
С радостью узнали, что 27 января 1944 года была прорвана блокада Ленинграда, и я стал собираться домой. 22 июля я покинул Микулино и поехал в Радиевый институт в г.Казань. Вновь встретил Виталия Григорьевича, и получил откомандирование в г.Ленинград, подписал его вице-президент АН Абрам Федорович Иоффе.
Прибыв в Ленинград, нашел свою квартиру занятой, поселился у матери жены и начал "хождения по мукам", чтобы квартиру освободить. Мне это удалось, и через сравнительно короткое время я оказался дома. Квартира была в незавидном состоянии. Стены, особенно в туалете, были частично разрушены, обвалилась штукатурка.
Книги, в особенности редкие, по искусству, журналы "Нива" за 1900-е годы, и многое другое пропало. Мебель была уничтожена еще нами во время блокады. Развелись полчища крыс. Ночью они возились так, что казалось, будто в квартиру забрались грабители. Я начал систематическую борьбу с ними, купил капкан, по силе удара более пригодный для мышей. Иногда приходилось по утрам выдерживать прямые стычки, особенно с оглушенными крысами. Одновременно приступил к возможному в то время ремонту квартиры и устройству на работу. Белил потолки, мыл в кухне стены. Заготавливал и пилил дрова (в Ленинграде было печное отопление). Зашел поговорить о работе на химфак, расположенный на Среднем проспекте В.О. Декан не возражал против моего зачисления на кафедру аналитической химии, но просил рекомендацию, которую я вскоре получил от члена-корреспондента академии наук Никитина Бориса Александровича. Заведующего кафедрой тогда в Ленинграде не было.
|
|
|
С 1 сентября 1944 года начал работать в университете сперва в должности ассистента, а спустя несколько месяцев - доцента, заведующего лабораторией качественного анализа. Через лабораторию проходили не только химики, но и студенты других естественно-научных факультетов. Поэтому учебной и организационной работы было много.
Преподавателей мобилизовывали и для выполнения работ, требующих большой физической нагрузки. В частности, мне пришлось совместно с доцентом Новодрановым Юрием Калинниковичем и секретарем химфака, бывшей женой ректора А.А. Вознесенского, ломать ДОТ на стрелке Васильевского острова, а с Новодрановым ломать еще и печи в здании химфака.
Юрий Калинникович, который в период блокады оставался за ректора, рассказывал, как однажды, идя по коридору главного здания, он встретил пьяного ответственного за пожарную безопасность. Тот обратился к нему с такими словами: “Юрий Калинникович, мне нехорошо, меня мутит, я такого гада сегодня съел“. Оказывается, что в течение всего зимнего периода он выпивал спирт, в котором хранилась коллекции змей, ящериц, паучков, мелких млекопитающих и прочих, и закусывал этими препаратами.
|
|
|
Впоследствии Ю.К.Новодранова направили в Китай, где он, кажется, был советником ректора Пекинского университета.
В январе 1945 года из Ленинграда послали эшелон студентов, состоящий в основном из девушек, на станцию Лейпясуо, по направлению к Выборгу, для заготовки дров для университета. Меня командировали с ними в качестве бригадира студентов химфака. Вагоны были набиты, студенты дремали сидя на коленях друг у друга, ехали всю ночь. Еды и питья не было. Рано утром начали погрузку дров в товарные вагоны, закончили во второй половине дня. Со мной приключился казус, о котором я помню до сих пор. Девушки, «как положено химикам», взяли с собой спирта и предложили мне с ними немного выпить. Налили мне в эмалированную кружку примерно 50 мл, я их разбавил водой и выпил на голодный желудок. В результате я не опьянел, но готов был лечь в снег, лишь бы только поспать. Чтобы "сохранить лицо" я забрался на штабель бревен и просидел так на ветру до отхода эшелона. На обратном пути удалось немного поспать. Вернулись мы в середине ночи, разбрелись по домам.
|
|
|
Питался я очень скромно, в столовой недалеко от химфака. Очень редко ходил обедать на Дворцовую набережную в дом ученых. В один хороший, солнечный день я сидел за столиком вместе с майором, мы разговорились и вместе вышли на улицу. На Зимней канавке дежурила молодая девушка-милиционер. Мой спутник подошел к ней и сказал: "Вы знаете, что здесь Лиза утопилась?". Девушка растерялась, покраснела и ответила; "Никак нет, товарищ майор, не знаю". Потом мы шли и долго смеялись.
Вечерами варил пшенную кашу в круглой утермарковской печи. Кандидатам и докторам наук давали дополнительные карточки на получение продуктов, норма для кандидатов была меньше, для докторов - больше. За получением их ходил в магазин на Петроградскую сторону. Полученное масло продавал знакомым, а водку на базаре. Деньги сразу же отправлял семье. В театры не ходил, но один раз был в Филармонии.
Для того чтобы семья могла возвратиться в Ленинград, необходим был вызов. По этому поводу я неоднократно обращался к ректору Университета Александру Алексеевичу Вознесенскому. В мою бытность студентом он был доцентом, и я сдавал ему экзамен по политэкономии.
А.А.Вознесенский поражал всех знавших его своей энергией и трудоспособностью. Тактичностью он не отличался. В.Г.Хлопин рассказывал мне, что когда ленинградские ученые встречали на перроне московского вокзала какую-то важную персону, прибывающую из Москвы, Вознесенский чуть ли не расталкивая остальных, лез вперед. Он не пил, не курил, но любил поухаживать за женщинами. Вознесенский много сделал для университета, ему удалось осуществить ремонт ряда помещений, организовать для сотрудников дом отдыха в Зеленогорске. Впоследствии, я отдыхал в этом доме отдыха, отдыхала и Тамара Трифоновна.
|
|
|
Про А.А.Вознесенского злые языки говорили, что он не persona grata, а персона брата; хотя бесспорно он был выдающимся ректором.
В апреле 1945 года мне удалось получить вызов и, вскоре, моя семья вернулась в Ленинград.
Несколько позже, Александр Алексеевич был назначен министром просвещения, но пробыл он в этой должности недолго. После ареста его брата Николая Алексеевича Вознесенского, видного партийного и государственного деятеля, арестовали и его самого. Со слов его бывшей жены, секретаря химфака, которую тоже начали "травить", его в заключении сильно били. В 1950 году расстреляли его брата и через непродолжительное время его самого.
По слухам его брат просил свидания со Сталиным, но тот отказался от встречи, хотя роль Н.А.Вознесенского во время войны была очень большой.
Вскоре по приезде жена в начале мая 1945 года поступила в лабораторию белков кафедры биохимии биофака. Кафедрой заведовал тогда Г.Е.Владимиров, а лабораторией белков – профессор Л.Т.Соловьев. Непосредственной начальницей Т.Т. была Рахиль Григорьевна Броун, жена декана химического факультета химика-органика Броун Аарона Соломоновича, впоследствии трагически погибшего. Он возвращался поздно вечером домой с женой - Рахиль Григорьевной, после защиты диссертации М.Воронковым, и на трамвайной остановке на них наехала груженая углем автомашина. Жена отделалась переломом ребер, а Аарон Соломонович скончался на месте происшествия.
Хоронили его на еврейском кладбище. За дрогами, ехавшими через весь город, шло много народу. Я шел с заведующим кафедрой органической химии Борисом Николаевичем Долговым, которого знал раньше. Б.Н. был очень эрудированным человеком, писал стихи, был одним из авторов "Карбониады", которая посвящалась роли углерода в жизни нашей планеты. Всю дорогу мы говорили о тщетности бытия и вспоминали о различных необычайных явлениях, о которых в тот период ничего не писалось и даже не говорилось.
Кафедру аналитической химии возглавлял профессор Морачевский Юрий Витальевич, одновременно он являлся заместителем директора Института галургии, который тогда размещался на Биржевой линии В.О.. Юрий Витальевич был опытным администратором с четкой системой управления и хорошим аналитиком. В какой-то мере на него влияло, что в то время он не имел степени доктора наук, которую ему присвоили позднее, в 50-ые годы без защиты диссертации, и то, что до Октябрьской революции он был членом кадетской партии. Нельзя сказать, что Юрий Витальевич пользовался всеобщей любовью, но все его уважали, и конфликтов на кафедре не было. В семье Морачевских было три сына. Все трое - доктора наук, профессора университета и Политехнического института. Кафедра делилась на две большие лаборатории, с известной долей автономии: качественного и количественного анализов и небольшой лаборатории микрохимии. Практику в лабораториях качественного и количественного анализов проходили студенты химического, геолого-почвенного, географического и биологического факультетов.
Лабораторию количественного анализа возглавлял доцент Платунов Борис Аркадьевич. Качественного - я, микрохимии - Исаков Павел Максимович, впоследствии попавший под колеса выехавшего на тротуар автобуса.
Кафедрой технической химии, какой-то период бывшей в составе кафедры аналитической химии, заведовал профессор Добрянский Александр Флавионович. Александр Флавионович был высокого роста, худой, с характерным выражением лица и не очень четкой речью, и студенты прозвали его "Чемберленом". За пристрастие к женскому полу, злые языки переделали его имя - отчество на "Александра Павионовича".
Его знакомые (семья художника М.Г.Платунова), у родственников которых А.Ф. в молодые годы снимал комнату, рассказывали мне, что он, как это было модно в тот период, носил черный плащ-накидку с металлическими застежками. Прогуливаясь по Невскому, заметив идущую далеко интересную даму или девушку, А.Ф. подгибал ноги и двигался на полусогнутых ногах, поравнявшись же он выпрямлялся во весь свой большой рост. Встречная женщина, конечно, охала, дело иногда ограничивалось изумлением, а иногда приводило к знакомству.
Мои отношения с А.Ф.Добрянским, нормальные вначале, затем несколько испортились. Партком поручил мне обследовать кафедру технической химии. По свойствам своего характера я выполнил эту работу добросовестно, но вероятно, недостаточно дипломатично, так как отметил некоторые недостатки. После этого А. Ф. перестал со мной здороваться.
В лаборатории качественного анализа работали ассистентами две милые дамы: Ольга Сергеевна Домбровская - моего возраста, и Агнесса Львовна Кострак - несколько старше меня. Мужем О.С. был среднеазиатский татарин Ахмеров Аскар Хасанович, кандидат биологических наук, специалист по рыбным паразитам, мужем А.Л. - д.м.н., профессор-кардиолог Шелудко Илья Борисович. Впоследствии мы дружили с этими семьями. Их интересы не замыкались в кругу службы и быта. Ольга Сергеевна коллекционировала экслибрисы, этикетки от спичечных коробков, Илья Борисович собирал редкие грампластинки, приобретал картины, Агнесса Львовна собирала альбомы из репродукций, опубликованных в журналах. Встречались мы, правда не очень часто из-за недостатка времени, в домашней обстановке зимой и летом.
Илья Борисович заведовал кафедрой в ГИДУВе и был консультантом поликлиники АН и Кировского театра. Благодаря ему, пару раз мы сидели в служебной ложе театра, причем один раз на юбилейном спектакле, когда в соседней ложе сидели Семенова и Уланова.
И.Б. арендовал дачу в поселке Репино. Когда я зашел к нему, а мы тогда снимали дачу в Зеленогорске, он познакомил меня со своим сослуживцем, известным невропатологом С.Н.Давиденковым. После его ухода, Илья Борисович рассказал мне связанную с ним историю, которую, если бы ее описал романист, считали творческой выдумкой. С первой женой врачом-гинекологом С.Н.Давиденков развелся, влюбившись в свою аспирантку. Во время отпуска, когда он ехал с молодой женой по линии Ленинград-Мурманск у нее начались преждевременные роды. Пришлось срочно выходить из поезда на первой большой станции и направить ее в больницу. По "иронии судьбы" - роды принимала первая жена С.Н.Давиденкова, которая тогда дежурила.
Классические методы разделения элементов на аналитические группы и последующего внутригруппового определения проводились с большими объемами и требовали затраты значительного количества реактивов. По моей инициативе, совместно с коллективом преподавателей лаборатории качественного анализа, нам удалось подготовить методику и перевести качественный анализ на полумикрометод. Для ознакомления с новым опытом к нам приходила группа преподавателей Технологического института и среди них мой бывший университетский преподаватель Лакомкин.
О требовательности к сотрудникам, существовавшей на кафедре, свидетельствует следующий случай. Ю.В.Морачевский заметил, что его аспирант во время анализа неоднократно клал стеклянную палочку для перемешивания и фильтрования на стол и спросил меня, что бы я сделал с ним. Я ответил, что я бы его отчислил. Ю.В. сказал, что это совпадает с его мнением, и аспирант был отчислен.
Со студентами приходилось общаться в течение всего времени работы, так как они подходили непрерывно с тем или иным раствором или осадком и нужно было давать советы, не раскрывая состава элементов, входящих в задачу. Требования на коллоквиумах были достаточно жесткими, и провалы на них и при решении задач были повседневным явлением.
В лаборатории сохранился архив, содержащий карточки со сведениями об успеваемости за долгие годы. По карточкам видно, что многим студентам, в последствии крупным ученым, не удавалось избежать ошибок. Приходилось встречаться и с выдающимися студентами. Например, принимаю коллоквиум у двух девушек - студенток биофака. Отвечали безукоризненно, но чувствовалось отсутствие глубины. Я поставил им по пятерке, но спросил их, как они готовились к зачету. Они сказали, что им достаточно один раз прочесть текст, и они его досконально запоминают. Однажды ко мне обратились два студента военно-медицинской академии, которые экстерном решили сдавать экзамены и отрабатывать практические занятия на химическом факультете.
Ольга Сергеевна Домбровская отличалась эксцентричностью поведения, зимой ходила в валенках и не обращала внимания на одежду. Однажды, когда я вошел в помещение, где сидели 12-14 девушек, сдававших коллоквиум, она, заметив меня, громко выкрикнула: "В.П. пощупайте девушек", чем конечно вызвала смущение экзаменующихся и поставила меня в неловкое положение.
За это время случилось и неприятное происшествие. В сероводородной комнате, во время неожиданного выключения вентиляции, одна из студенток упала и ударилась головой об угол вытяжного шкафа, и ее немедленно госпитализировали. Отец ее оказался полковником Государственной безопасности и обещал упрятать виновных и меня в их числе за решетку. Перед этим происшествием я писал докладную заместителю декана по хозяйственной части, практически коменданту здания Химфака, о недопустимости выключения вентиляции без предупреждения. Дело до суда не дошло, так как девушка, у которой первоначально состояние было тяжелым, поправилась и, к тому же выяснилось, что у нее были обмороки и падения и до этого.
Я начал налаживать аппаратуру для измерения радиоактивности. Тогда это было во много раз сложнее, чем в настоящее время. Готовых установок не было, поэтому я заказал физику из РИАНа Рику Георгию Рудольфовичу изготовить счетный блок. Для торцовых счетчиков Гейгер-Мюллера в Радиевом институте мне выточили небольшие цилиндры из дюралюминия и эбонитовые пробки. Собирал я их потом сам.
Техника счета была такова, что мне еще был необходим форвакуумный насос и промежуточная емкость. Эталоны и, так называемые, "дразнилки" были также изготовлены в институте. Определение радиоактивности препаратов велось поздним вечером, когда "наводок" было меньше. Домиков не было, и счетная установка защищалась свинцовыми кирпичами.
Иногда "система" давала сбои, и приходилось возиться, чтобы привести ее в рабочее состояние. Большей частью я это делал сам, но, в более сложных случаях с помощью Г.Р.Рика и даже радиомастера с завода “Козицкого”. Эти эксперименты кажутся примитивными, ошибки при измерениях радиоактивности могли быть велики, и к анализу их приходилось подходить с большой тщательностью, производя значительное количество опытов, набирая статистику.
Может быть, единственной положительной стороной такой работы было то, что в целом, с трудностями нужно было справляться самостоятельно.
Радиоактивных изотопов тогда достать было нельзя. При разделении щелочноземельных элементов приходилось пользоваться препаратами радия, для получения радиоактивного кальция мне пришлось изготовлять мишени сначала из кальцита, а затем из металлического кальция.
Заведовал тогда циклотронной лабораторией Мещеряков Михаил Григорьевич - впоследствии член-корреспондент АН и директор объединенного Института ядерных исследований. "Фигурой" он был своеобразной. Типичный талантливый русский мужик. Когда производили аварийный ремонт циклотрона, он выгонял всех женщин и в воздухе висел мат.
Мишени из кальцита М.Г.Мещеряков забраковал, резонно полагая, что при бомбардировке будет выделяться СО2. Трудность получения радиоизотопов усугублялась еще и тем, что циклотрон начал работать в сугубо секретном режиме по программе И.В.Курчатова, а я в то время допуска к этим работам не имел.
Впоследствии я встречал М.Г.Мещерякова в Москве, и он рассказывал, как он ездил в Америку и встречался с американскими учеными, в те годы это было большой редкостью.
В Дубне у него резко обострились отношения с Бруно Понтекорво и об этом знали все ядерщики. В этот период я с ним уже не контактировал.
Наладив, в основном, преподавательскую и научно-исследовательскую работу в лаборатории качественного анализа я вновь начал работать во Всесоюзном Санитарно-химическом институте по совместительству в должности заведующего лабораторией. Разрабатывали или усовершенствовали методику определения отравляющих веществ в объектах внешней среды, главным образом в воде и в продуктах питания. В лаборатории работали врачи, фармацевты и химики, среди них - сотрудник лаборатории судебной медицины - Потапенко. Он рассказывал много криминальных историй. Большинство анализов, которые они производили, имели бытовой характер и были связаны с "прелестями" проживания в коммунальных квартирах. В фарш для котлет сыпали наждак, в супы вливали мочу, металлическую ртуть.
В лаборатории - до войны работал Л.С.Сёндерей, окончивший фармацевтический институт, у него было небольшое поражение кистей рук парами иприта. В 1939 году, во время начала финской войны, его мобилизовали и зачислили в финскую дивизию, которую у нас создали. Тогда в шутку говорили: "финские мины и минские финны". Лазарь Савельевич в английской желтовато-коричневой шинели и с пистолетом, которых у нас на вооружении не было, пришел попрощаться с нами. Только он открыл дверь и вошел у него покраснели руки. Оказывается, в закрытой склянке в помещении стоял иприт. Концентрации его в воздухе определить любыми методами было невозможно, а он его почувствовал.
В 1945 году на территории Гренадерских казарм работали пленные немцы. Смертность среди них, вероятно, была значительной, так как по утрам на лестнице лежали два-три неубранных трупа.
В лабораторию иногда заходил пленный старший лейтенант. Ему был 31 год, он был не женат, философ по образованию, играл на органе. Интересна была его реакция на события. Он приходил за литературой и говорил, что будет усиленно заниматься русским языком и марксизмом. Такие немцы в дальнейшем послужили фундаментом для создания ГДР.
Позднее ВСХИ перевели из Гренадерских казарм в помещения, принадлежащие Фармацевтическому институту в Казачьем переулке. В состав Ученого Совета Института входили многие известные ученые медики: фармаколог - Сергей Викторович Аничков, дерматолог Ольга Николаевна Подвысоцкая, патолог Николай Николаевич Аничков, и все заведующие лабораториями. До войны в состав Совета входил фармаколог Григорий Артемьевич Медникян, который позднее уехал в Ереван. В узком кругу членов Совета проводились опыты по антидотной терапии с ведением секретного протокола.
На находящуюся в небольшой клетке кошку воздействовали летальными дозами ОВ. Кошка металась, покрывалась пеной, у нее была рвота. Картина мучений животного была тяжелой и неприятной. После этого кошке вводили разработанный фармакологами препарат и определяли положительность эффекта его воздействия.
С С.В.Аничковым у меня произошел небольшой инцидент. Меня кооптировали в члены закрытого Совета 1-го ЛМИ, на защиту диссертации по воздействию кожно-нарывных ОВ на кожу, руководителем которой была О.Н.Подвысоцкая. Поскольку речь шла об аппликациях ОВ на кожу, я задал диссертантке вопрос, какова была концентрация ОВ и как она ее определяла. Защищавшаяся замялась и сказала, что она не знает, так как концентрацию создавали и определяли химики.
Несмотря на то, что при голосовании многие были против, искомая степень с трудом была присуждена. Сергей Викторович Аничков, красный, раздраженный, выходя из зала, бросил мне фразу: "Зачем вы сунулись?" Когда мы вышли на улицу, заведующая кафедрой биохимии Гефтер сказала, что стыдно присуждать учёные степени за такие диссертации.
На другой день, когда я сидел за аналитическими весами и что-то взвешивал, подошёл С.В.Аничков и обратился ко мне: "В.П. извините, я вчера погорячился и был неправ".
Весной 1946 года В.Г.Хлопин просил Ю.В.Морачевского и декана согласиться на мой перевод на кафедру радиохимии с 1 сентября. Возражений не было, но я оттягивал перевод, так как имел отдельное помещение, в котором стояла счетная установка и, в моем распоряжении были разнообразные реактивы, даже довоенные - марки Кольбаум. В этой связи, достаточно сказать, что, незадолго до этого, В.Г.Хлопин письменно просил меня одолжить 1 кг азотной кислоты.
Впоследствии, на кафедре радиохимии возникла необходимость подготовки большого числа специалистов радиохимиков, и на кафедру переводились студенты последнего курса из других республик Советского Союза, в частности из Азербайджана. Часть прибывающих для выполнения дипломных работ, Виталий Григорьевич направлял ко мне. Некоторые из этих работ публиковали в журналах Прикладной и Общей химии. Осенью 1946 г. я сделал доклад на заседании ленинградского отделения Всесоюзного химического общества имени Д.И.Менделеева. Позднее я встретил многих из наших бывших дипломников уже работающих на комбинате "Маяк".
В 1947 г. я приступил к написанию докторской диссертации. Оформленный экземпляр передал В.Г. Хлопину. После просмотра Виталий Григорьевич благословил меня на защиту, помахав диссертацией над моей головой, и я направил ее в ученый совет химфака университета.
Защита диссертации на тему: "Применение радиоактивных индикаторов в аналитической химии" состоялась весной того же года. Оппонентами были член-корреспондент, впоследствии академик, Гринберг Александр Абрамович, член-корреспондент Жуков Иван Иванович и профессор Герлинг Эрих Карлович. Защита в назначенный срок могла бы не состояться из-за болезни Александра Абрамовича, но за ним поехал Максимюк (к сожалению, забыл его имя и отчество) и привез его, обвязанного с грелкой, так как у него были печеночные колики.
Кафедра аналитической химии. Со студентами-радиохимиками (1947 
г.)
Защита прошла нормально, но отметить это событие, как это принято, не удалось из-за недомогания Виталия Григорьевича и болезни Александра Абрамовича. Жена, с помощью моей матери и двоюродной сестры, устроила лишь "шведский стол", все желающие приходили, выпивали и ели в удобное для них время.
Вскоре после защиты, мне предложили вступить в КПСС, но я под различными предлогами отказался, опасаясь полностью потерять личную свободу, и не желая выдвижения на административную должность.
В том же году защитил докторскую диссертацию в области органической химии Домнин Никита Андреевич, который вскоре после защиты стал членом коммунистической партии, и был назначен ректором университета. Никита Андреевич был порядочным и честным человеком и должность ректора, хотя и почетная, была для него тяжелым бременем, особенно в то смутное для науки время борьбы с вейсманистами-морганистами и с последователями теории резонанса.
Как-то я встретил Никиту Андреевича на улице, и он жаловался, что только что вернулся из Москвы и выдержал трудную баталию, отстаивая не только интересы, но и само существование биологов, работающих на биофаке. Тогда распоясались антигенетики, последователи Лысенко, представителем которых в Ленинграде был Презент. Впоследствии Никита Андреевич получил два инфаркта, говорили, что выпивает.
Летом 1947 года я отдыхал в университетском доме отдыха в Зеленогорске. Жил в комнате со сравнительно молодым человеком с географического факультета, имевшим ранения, который рассказывал, как ему дважды необходимо было переходить линию фронта под Ленинградом по специальному заданию. Познакомился я там и с зав. кафедрой механики проф. С.В.Валландером, впоследствии членом-корреспондентом АН СССР. Во время войны он служил в ВВС штурманом и девять раз летал в Соединенные Штаты за гидросамолетами, которые по лэндлизу тогда поставляла Союзу Америка. Он прилично говорил по-английски и впечатления у него, помимо фронтовых, были богатые. Валландер рассказывал, что в Америке к летчикам для связи придали офицера по фамилии Гагарин, потомка князей Гагариных. Когда он представлялся, он сказал: "Мистер Гагарин", а Валландер ему ответил, что лучше бы господин или товарищ Гагарин. Поразило Сергея Васильевича, что вездесущие портные знали заранее, непонятно из каких источников, дни и часы их приезда и немедленно являлись к ним с заранее раскроенными костюмами, которые тут же примеряли, подгоняли и на другой день сдавали.
В Париже после освобождения, когда они сидели в кафе, то пользовались всеобщим вниманием, и его удивляло количество людей, знающих русский язык.
За границей летчики умели и подшутить. В кофейню зажиточный араб приводил несколько жен, но они не смели заходить внутрь, и должны были ждать "господина" у входа. Ребята выходили из кофейни, подсаживались к закрытым чадрой женщинам и начинали разговор. Разъяренный араб, не допив кофе, немедленно выскакивал и уводил жен.
Впоследствии, когда В.Б.Алесковский стал ректором ЛГУ, он пытался передать кому-то помещение, где находилась аэродинамическая труба, принадлежащая кафедре механики матмеха. После крупного разговора с Алесковским заведующий кафедрой механики проф. Валландер почувствовал себя плохо и умер от сердечного приступа.
Летом 1948 года мы проводили отпуск в Зеленогорске. Жена была в положении. Ходили в лес за грибами и ягодами. Ездили в Рощино. Были на могиле Леонида Андреева, которую я сфотографировал. В то лето было много людей, укушенных гадюками. В августе, во время прогулки по лесу, Тамара Трифоновна испугалась змеи. В тот же вечер дома у нее начались схватки, и мы ее срочно отправили в местную больницу. Роды были преждевременными, но прошли благополучно. Родилась девочка, которую позже, при крещении, мы назвали Ириной.
По возвращении в город в сентябре 1948 года вновь произошло необъяснимое явление. Внутри платяного шкафа раздались три глухих, раздельных удара, которые слышали я и жена. Хотя эти странные стуки меня заинтересовали, как и все то, чему трудно найти объяснения, я не придал им значения. Вскоре заболела токсической тяжелой формой скарлатины дочь Таня. Я остриг ее и отвез в больницу Марии Магдалины. Через неделю заболел сам и был отправлен в ту же больницу. Лежал в палате вместе с подростками и мичманом флота. Он рассказывал, что во время войны он служил на морском охотнике, который торпедировала немецкая подводная лодка, и они в темноте вплавь добирались до берега. Самый большой страх он испытал после войны. Его пригласил на свадьбу товарищ, так как он хорошо играл на гармонике. Собралось много офицеров. Все перепились, кто-то сдернул скатерть, зазвенела разбитая посуда, погас свет. Началась беспорядочная стрельба. Мичман залез под стул, ползком добрался до прихожей и выскочил вон из квартиры. Потом ему говорили, что убитых не было, и только один человек был ранен в руку.
Болезнь протекала очень тяжело, мне вводили сыворотку. Позднее я узнал, что в эту же больницу с тем же заболеванием поместили и мою мать. Жена тоже болела, но у нее на руках была недавно родившаяся Ира, которая могла погибнуть от другого заболевания. Павел Николаевич Ласточкин помог с обследованием ребенка в Педиатрическом институте. Только там был установлен диагноз - эритродермия Лейнера. Заражение было при родах, которые происходили в Зеленогорской больнице. Болезнь протекала очень тяжело и потребовала от Тамары Трифоновны большого терпения и мужества.
Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 547; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!