Глава 4. Начало войны. Блокада. Эвакуация.

Речь Молотова о начале войны застала нас в Петергофском парке. Мы гуляли, потом сели на скамейку отдохнуть, и в это время из громкоговорителя донеслись слова о том, что страна в опасности, что немецко-фашистские войска перешли границу. В тот момент еще трудно было осознать все те страшные последствия, которые принесет война. К нам на скамейку подсел мороженщик. Рассказал, что он ветеринарный фельдшер, имел свое хозяйство, был раскулачен, много пережил, и теперь пошел торговать мороженым. На начало войны он реагировал мудро и спокойно, сказал, что с сегодняшнего дня он будет сушить сухари. Много раз, во время блокады, я вспоминал слова мороженщика и ругал себя, что я не заготовил хотя бы немного сухарей и крупы. На другой день я поехал в Ленинград в Санитарно-химический институт, а жена с дочерью остались в Петергофе, что для них могло окончиться плохо. Они выехали домой, только за два дня до занятия Петергофа врагами, так быстро продвигались немцы. Обстановка, сложившаяся в Санитарно-химическом институте до начала войны была сложной. Институт размещался в собственном, отдельном здании на территории Обуховской больницы, и имел собственный виварий, рядом с ЛТИ.

По постановлению Правительства на базе Военно-медицинской академии, Обуховской больницы и санитарно-химического института Минздрава СССР создавалась Военно-морская медицинская академия. Толкование этого постановления могло быть различным, и, без предоставления соответствующего помещения, Санитарно-химический институт мог не выезжать из занимаемого им здания. Это учла администрация вновь создаваемой Военно-морской медицинской академии, и "переманила" директора ВСХИ Архипова, его заместителя Либерзона и заведующего отделом снабжения на службу в ВММА, присвоив им воинские звания и дав более высокие оклады. Вследствие этого, Санитарно-химический институт остался без помещения, новым директором был назначен Каширин, а заместителем по научной части - я. В поисках помещений пришлось осматривать ряд институтов, в том числе институт акушерства и гинекологии. В этот период, институт был превращен в госпиталь, в нем лежали раненые, главным образом с лицевыми и челюстными ранами. Как говорили специалисты, больные с такими поражениями выделяют много гноя.

Впоследствии, не помню при каких обстоятельствах, мне вновь пришлось побывать в этом институте в качестве члена комиссии. Из разговора с главным врачом выяснилось, что им из-за бездумного размещения госпиталя, пришлось потом выламывать подоконники, паркет, двери, заменяя их новыми. На мой вопрос о возросшей опасности для рожениц и гинекологических больных заражения сепсисом, он ответил уклончиво, и статистических данных не приводил.

В результате больших усилий, после ряда переездов, в начале войны институт стал размещаться на Петроградской стороне в помещении бывших Гренадерских казарм, а директор и секретарь института разместились на 4-ой Советской улице.

В мае, по заданию четвертого отдела штаба МПВО, я проверял готовность нескольких лабораторий города к химической обороне. В самом начале войны, согласно указанию штаба МПВО, я был назначен начальником специальной лаборатории с 30 июня 1941 года, и должен был обеспечивать круглосуточные дежурства.

Фронт быстро приближался к Ленинграду. Появились в небе немецкие самолеты. Чаще завывали сирены. В результате бомбежки горели Бадаевcкие продовольственные склады. Я выходил на набережную Невы и видел зарево пожара, не предполагая, что этот пожар унесет в дальнейшем жизни сотен тысяч людей. На крыши домов сыпались зажигательные термитные бомбы, но население быстро научилось их гасить песком, и пожаров, вызванных ими, было немного. Постепенно сжималось кольцо блокады. Исчезали продукты питания, и было введено их жесточайшее нормирование.

В сентябре я взял грузовую машину и поехал за продуктами по направлению Парголово - Левашово. Картошки, конечно, не достал, но автомашину отобрали на военном посту, и мне и шоферу пришлось возвращаться домой пешком. На другой день, с помощью штаба города, машину нам вернули.

Осенние впечатления до начала голода были противоречивы. Из окна
кафедры санитарно-химической защиты ГИДУВа, где я выступал с сообщением о некоторых классах отравляющих веществ, видел грустную картину - выгрузку тяжело раненых в боях за Пулковские высоты.

Наличие пропуска, дающего право хождения по городу после сигнала "Воздушная тревога", давало возможность наблюдать город в необычных ситуациях, во время налета авиации. Днем я шел с Васильевского острова в центр через мост лейтенанта Шмидта (бывший Николаевский). Когда возвращался обратно, был уже дан отбой воздушной тревоги, и я увидел висящие, оборванные провода электросети, кровь на тротуаре и особенное, тревожное выражение лиц прохожих.

После сигнала "Воздушная тревога" город вымирал, почему-то это особенно заметно было вечером. Может быть, это покажется странным, но открывалась феерическая картина. Пустые улицы, не движется транспорт, слышны залпы зенитных орудий, разрывы снарядов и небо, освещаемое сотней ракет, запускаемых немецкими резидентами или по их заданию. Страха не было, чувствовался лишь подъем всех моральных и физических сил.

Ждали немцев кто с ненавистью, кто с радостью. В Ленинграде осуществлялись мероприятия по двум диаметрально противоположным направлениям: по укреплению обороны и сохранению города любой ценой, и подготовке к взрыву некоторых объектов и уничтожению документов. Мне, как заместителю директора ВСХИ, совместно с начальником 1 отдела Петровым и председателем профкома Востряковым пришлось сортировать и запаковывать в тюки, обшитые черной матерей, все секретные документы.

На реке Фонтанке, в помещении, принадлежащем штабу МПВО, я, Ф.Ю.Рачинский и Ю.Н.Платонов подготовили и оформили инструкции по констатации и индикации отравляющих веществ в воздухе, воде, почве и продуктах питания.

Разговоров, особенно с посторонними, жители города избегали, а судить о настроении большинства по передачам радио или публикациям в газетах было невозможно. В квартирах оставались лишь репродукторы, включенные в городскую трансляционную сеть, все приемники были сданы, т. е. практически отобраны.

8 сентября 1941 года немцы захватили Шлиссельбург. Замкнулось кольцо блокады. Врагом были взяты ближайшие пригороды Ленинграда. Пала Луга, затем Гатчина, Любань, Петергоф, Стрельна. К 18 сентября фронт проходил по линии Урицк, Пулковские высоты, правый берег Невы.

Крайне тяжелое положение с продовольствием было в ноябре, когда из-за ледостава на Ладожском озере прекратились поставки продовольствия. Смерть костлявой рукой начала собирать урожай. Зима была суровой. Не было тепла, не было света, не работали водопровод и канализация, остановилось движение транспорта. Еще до наступления холодов на город сыпались зажигательные бомбы, но дежурные посты, в целом, успешно справлялись с ними, засыпая их песком. Вспоминаю крики на дворе: "Горим!". Мы подошли к окнам, но опасность была уже ликвидирована. Позднее, сбрасывались различной мощности фугасные бомбы, производились систематические артобстрелы, имелись разрушения. Каждый налет авиации и обстрел приводил к жертвам. Наша артиллерия, особенно в первые месяцы, действовала слабо. Вспоминается картина, которую я наблюдал из окон Гренадерских казарм. В ясном небе идет в четком строю девятка Мессершмидтов, под ними масса облачков от разрывов снарядов, посылаемых зенитной артиллерией. В тот момент, конечно, думалось, лишь бы они пролетели мимо. Для защиты города проводилась мобилизация всех людей, способных носить оружие. Создавались коммунистические дивизии, которые, как правило, отправляли на Пулковские высоты, где шли тяжелые бои и были большие потери. У станков рабочих заменяли женщины.

Меня повесткой вызвали в Смольнинский райком партии, к первому секретарю т. Зубову. Одновременно со мной получили повестки начальник 1-го отдела Петров и начальник лаборатории Караманенко.

При входе в кабинет Зубова у нас отобрали военные билеты. Разговора, как такового не было. Мне задавали вопросы, на которые я давал ответы. В заключение т. Зубов сказал, что в Ленинграде вы будете нужнее, и велел возвратить мне военный билет.

Петров и Караманенко были зачислены рядовыми в часть, отправляющуюся вскоре на фронт, хотя Петров имел в петлицах три кубика. На другой день возбудили через штаб МПВО ходатайство об их освобождении, в результате которого, был освобожден только Караманенко. Он рассказывал, что сразу же по прибытии в часть, состоялось партийное собрание. Беспартийных, и его в их числе, туда не пустили, и они стояли в коридоре. Всем зачисленным в коммунистическое ополчение выдавали пилотку, куртку, лопату, две гранаты и отправляли на фронт.

Через несколько лет, после окончания войны, я встретил Петрова в плавательном бассейне, где его сын и моя дочь участвовали в соревнованиях по плаванию. Он прошел всю войну, был ранен в боях за Синявино. Самые тяжелые воспоминания у него остались о боях под Пулковым, где ему повезло, так как он был там почти сразу же ранен и попал в госпиталь. Под Пулковым погиб и мой школьный товарищ А.В.Лобачев.

Дома обстановка довольно быстро ухудшалась. В сентябре, когда еще были силы, я сделал из листового железа "буржуйку" и подключил ее к дымоходу. Запасов дров не было, и постепенно на отопление пошла мебель, станок для сшивания книг, деревянный пресс, и другие предметы. В туалете стояла параша, содержимое которой систематически выбрасывали во двор, в замерзшее отверстие для слива дождевых и талых вод. Жильцы, у которых не было сил, выбрасывали содержимое параш через окна, из-за чего на стенах домов образовывалась коричнево-желтая наледь. За водой приходилось ходить на Неву и брать ее из проруби, при этом я отморозил себе лицо. Позднее появилась вода, в первом этаже дома 23 по Съездовской линии, расположенного рядом с нашим домом.

Окна были заклеены бумажными полосками и в темное время плотной, черной материей. Электричества не было. Скудное освещение давали керосиновые коптилки, при свете которых можно было только передвигаться по комнатам. О стирке белья забыли и думать. Люди боролись за свою жизнь, как умели, господствовали первобытные инстинкты. В начале зимы на улицах и во дворах нельзя было встретить собак, кошек и голубей, пропали от голода крысы.

Перед войной мне пришлось общаться с военным химиком А.И.Киселевым. В блокаду лаборантка готовила для него котлеты из белых мышей и крыс.

У меня дома было несколько литров натуральной олифы, приготовленной для ремонта, и бутыль денатурата для разжигания примуса. Проведя анализ, я установил, что олифа марганцовистая, не содержит солей свинца, и обжаривал получаемый хлеб в этой олифе. После еды ощущение было ужасное, но это были калории.

Сделав установку с колонкой с кольцами Рашига и дефлегматором, я очищал денатурат перегонкой над активированным углем.

Полученный спирт жена обменивала у работников прилавка на продукты питания. Напротив нашей квартиры жили три немки (старые девы), и у них был любимый кот. Им стало нечем его кормить, и они отдали его мне, чтобы умертвить. Я кота убил, снял шкуру, поместил его между окнами для замораживания и ел его небольшими порциями. Жена, невзирая на то, что была также голодна, есть кошачье мясо отказалась.

На улицах, на льду Невы, запорошенные снегом или вмерзшие в лёд, лежали людские трупы. Живые, спотыкаясь, везли мертвых на санях, на досках, а если не доходили до мест приема трупов, оставляли их на дорогах. Встречались трупы с вырезанными ягодицами или грудями, были случаи краж малолетних детей. Случаи людоедства были нередкими, но о них официальные источники умалчивали, а говорили только о героизме защитников Ленинграда. Поэтому мы тщательно оберегали дочь от общения с посторонними. Во время воздушной тревоги не спускались в подвал, служащий бомбоубежищем, а прятали ее за шкаф, для защиты от осколков стекла, которые могли образоваться при ударе взрывной волны. К трупам привыкли, грани между живыми и мертвыми стирались. Живые мертвецы передвигались, что-то делая и ожидая своей участи, людей спасало безучастие, граничащее с отупением.

Командир полка, прошедший всю войну, говорил, что энтузиазм первых месяцев сменялся отупением, позволяющим выполнять свою обязанность воина и защитника Отечества.

В свое время, на кафедре анатомии Педиатрического института, где я занимался препарированием трупов, ассистентом был Мультановский. Он был милым, скромным человеком, старше меня, примерно, на десять лет, страдавшим туберкулезом. После войны мне рассказали трагическую историю его судьбы. Во время блокады он работал хирургом в одном из госпиталей, где он и несколько сестер отрезали мягкие части от умерших раненых и употребляли их в пищу. Кто-то на них донес, и всех их расстреляли.

Так тянулись дни и ночи до начала 1942 года. Я с трудом ходил на работу с Васильевского остова на Петроградскую сторону в Гренадерские казармы. Дежурил по вечерам. Жена ходила еще дальше - в Педиатрический институт. 5 января Гренадерские казармы были обстреляны немецкой артиллерией. Во время обстрела я сидел за столом, лицом к окну. Раздался взрыв, меня легко контузило, оглушило. Я был в дыму, засыпанный штукатуркой и битым стеклом. По счастливой случайности, глаза не пострадали. От взрыва вылетели стекла во всем этаже. Оказалось, что снаряд от орудия калибра 76 мм, как установили специалисты, пробил стену и взорвался ниже нашего помещения. На территории было двое раненых. Как это ни парадоксально, но этот снаряд спас мою жизнь. Лаборатория, полностью готовая для проведения сложных анализов, оказалась выведенной из строя, так как запасных стекол не было. Я позвонил на командный пункт директору института Каширину и перестал ходить на работу. Перед этим я и Востряков выяснили, что Каширин и его секретарь Суворова, получали хлебные карточки на выбывших сотрудников. Мы с Востряковым обсуждали, сообщать ли об этом в ГПУ или нет. В случае, если бы мы решили этот вопрос положительно, им бы грозил расстрел, но когда кругом умирали люди, решение было трудным. Кстати, Востряков, хотя и был моим однокурсником, но был старше меня, так как закончил рабфак. Впоследствии, он эвакуировался с женой, тоже однокурсницей, в марте из Ленинграда. Почувствовал себя по дороге плохо. Жена поехала дальше, бросив его, Востряков же скончался.          

В январе у меня усилились дистрофические расстройства, да и нервная система оставляла желать лучшего. Я обратился в поликлинику, и мне дали больничный лист, который продлевали в течение двух или трех месяцев. Сидел дома и ходил только за водой, хлебный паек для всех получала жена. Слабость была такая, что я иногда держался за стенки. Помню, однажды я что-то передвинул в комнате, и чувствую, что теряю сознание. В углу стояло немного камфорного спирта, я его разбавил водой, получилась эмульсия, которую я выпил и сразу ожил. Жену на улице спрашивали: "Твой... еще не умер?". Наблюдалась общая тенденция, мужчины умирали пачками поздней осенью, ранней зимой, женщины начали умирать позже. При пустом желудке курить уже не хотелось.

Нашему ребенку полагалось детское питание. Однажды жена не успела выйти из дома, когда начался артиллерийский обстрел района, слышны были разрывы снарядов в десяти, двадцати метрах от нашего дома. Я был уверен, что ее уже нет в живых. Через несколько минут раздается стук, входит жена. Она успела забежать в подъезд дома 44 по 1-й линии, в который попало несколько снарядов. С ней в подъезде были военные, которые говорили, что здесь хуже, чем на фронте: «… на огонь, вы не можете отвечать огнем, а пассивно ждете смерти».

В другой раз, выйдя на улицу утром, мы увидели, что проезжая часть и тротуары между Съездовской и Первой линиями перекрыты на участке от Среднего до Малого проспекта. Ночью был налет немецкой авиации, но как обычно, в бомбоубежище мы не спускались, а взрывов не слышали. Оказалось, что во двор церкви Великомученицы Екатерины попала 500 тонная бомба, которая не взорвалась, уйдя в плывуны. Если бы взрыв произошел, то в нашем доме могли не только вылететь стекла, но и быть серьезные разрушения.

Медленно угасал отец, он уже не вставал с постели. В старом зимнем пальто, в теплой шапке, в обуви, он лежал на кровати, есть уже не мог, запах пищи его раздражал. Осенью умер его старший брат. Умершие были и среди ближайших родственников жены и знакомых.

В десятых числах марта посреди ночи раздалось три сильных удара; звук исходил изнутри старинного бюро красного дерева. Мы уже привыкли и не боялись взрывов бомб или снарядов, но здесь ужас сковал нас, и волосы встали дыбом на голове. Я и жена бросились из своей комнаты, навстречу бежала моя мать. Отец этих стуков не слышал. Через два или три дня, благословив маленькую Таню, он тихо скончался. Мы перенесли его на кухню, положили на плиту, в головах поставили образ Николая Чудотворца. Так он пролежал 10-12 дней до 26 марта. По квартирам систематически ходил управдом. Он проверял оставшихся в живых, чтобы не выдавать лишних хлебных карточек.

За это время я сходил к директору разбомбленного и частично сгоревшего стадиона им. Ленина, и выпросил несколько досок. За это я достал ему у знакомого провизора Клионского необходимые лекарства. Дома сколотил из этих досок открытый ящик по росту отца. Тело мы завернули и зашили в наматрасник, оставив лицо открытым.

Тамара Трифоновна уволилась из Педиатрического института и перешла на работу в Госсанинспекцию В.О. района в качестве помощника санитарного инспектора.

Педиатрический институт вскоре эвакуировался на юг, и через непродолжительное время, место их пребывания было оккупировано немцами. П.Н.Ласточкин рассказывал, что он сам был членом подпольного комитета, возглавляемого Клюквиным. Некоторые врачи работали, большинство оставалось без дела. Известного хирурга В.А.Шпака немцы увезли, и он работал в госпитале для высших чинов рейха под Берлином. После окончания войны В.А.Шпак продолжал работать у нас, но ему запретили преподавание. Когда, под натиском советских войск, немцы срочно уходили из Одессы, они бросили там своих союзников - части румынской армии, которые были разгромлены нашими частями при поддержке населения. П.Н.Ласточкин входил в санитарную комиссию по очистке города от загрязнений и трупов.

Тамара Трифоновна была очень занята на новой работе, а отца надо было хоронить. Я пошел к Евдокии Андреевне с просьбой помочь похоронить бывшего свекра, с которым у нее ранее были неплохие отношения. Жила она неплохо с мужем, хозяйственным работником военно-морского флота. Она откликнулась на мою просьбу, и 26 марта 1942 года мы свезли на детских санках тело отца для отпевания в собор князя Владимира, а после отпевания - в морг на набережной реки Смоленки.

В большом сарае лежало несколько сот уложенных штабелями трупов, напоминавших высохшие мумии, стоял кислый залах. Приемщик выдал нам квитанцию, подтверждающую сдачу трупа, и сказал: "Кидайте тело в угол". Пришлось идти, наступая и проваливаясь по колено в трупы, пока не добрались с ношей до места. Похоронить отца в отдельную могилу я был не в состоянии, так как за рытье могилы требовали 1 кг хлеба. Впоследствии выяснилось, что из ближайших моргов хоронили в братской могиле на Смоленском кладбище. Я зашел проведать моего бывшего учителя Ивана Николаевича Арнольда. Визит был печальным. Он и его жена уже не вставали, их обслуживала, жившая с ними еще с довоенного времени, прислуга. У них были золотые и другие ценные вещи, но в блокаду они не имели прежней цены и не могли служить предметами обмена на продукты. Оба они умерли несколько позднее. Узнал я также о смерти моего учителя по минералогии, известного ученого Петра Андреевича Земятченского. В разное время зимой 1942 года скончались и многие другие преподаватели университета, оставшиеся в Ленинграде и не уехавшие в Елабугу.

Морозы ослабли, становилось светлее, и я решил постричься. До блокады ко мне приходила женщина-парикмахер. Так как парикмахерские были закрыты, я отправился к ней на квартиру. Застал там картину, типичную для блокадного Ленинграда. Она едва передвигалась, а в соседней комнате очень долго лежал труп ее 19-летнего сына, которого она была не в состоянии похоронить.

Еще до похорон отца меня вызвали в Смольный к тов. Ревзину. В наши руки попал снаряд, содержащий синильную кислоту. Меня спрашивали, как будет вести себя синильная кислота при различных погодных условиях, в частности, при низких температурах. За вызов меня накормили обедом с хлебом в общем зале. Вторично меня пригласили в Смольный также по вопросам, связанным с возможным применением немцами ОВ. На этот раз кормили меня обедом в инструкторском зале. Вместе со мной за столом сидел инструктор Горкома. Когда ему подали кашу, он сказал подавальщице: «Почему вы ее принесли, вы же знаете, что эту кашу я не люблю». Меня настолько потряс цинизм этого человека, что я буду помнить об этом всю жизнь.

В Смольном был еще третий зал, куда простых смертных не пускали. Там питались начальники отделов и крупные функционеры Горкома и Обкома партии. Обслуживали их хорошо одетые и выхоленные официантки. Скромнее, но та же обстановка господствовала и в райкомах партии. Привилегированное положение занимали также лица, связанные с питанием: торговцы складов и продовольственных магазинов, работники столовых и некоторых вновь открытых весной стационаров.

На фронте норма выдачи хлеба была выше, чем в Ленинграде, но красноармейцы на Ленинградском фронте тоже питались плохо и были истощены. Много позже А.П.Мусакин, воевавший на Ленинградском фронте, рассказывал мне, как один из бойцов его подразделения пополз под обстрел, чтобы достать моркови с огорода, находящегося в нейтральной полосе. Когда он невредимый вернулся обратно, то он поделился морковкой с Александром Петровичем.

Весной острый зимний кризис миновал, но город еще болел, зажатый в кольцо блокады. Настроение людей также изменилось, никто уже не считал, что немцы захватят Ленинград. Несколько улучшилось снабжение оставшихся в живых. Ослабевших отправляли в больницы, куда также попала мать жены. Давали талоны на питание в столовых. Людей, хотя слабых и истощенных, посылали на работы по очистке города от трупов и загрязнений. Тамара Трифоновна в качестве помощника санитарного инспектора принимала непосредственное участие в этой кампании.

В нашей семье тоже забрезжил свет. В обязанности жены входило и обследование пищеблоков, которое в некоторых случаях сопровождалось "взятием пробы", то есть она иногда обедала, хотя эти обеды в отдельных случаях доставались с риском для жизни.

В апреле месяце, кажется 22, Тамара Трифоновна пошла на 12 линию. Микрорайон, между Большим проспектом и набережной р. Невы, где находился штаб флота, подвергся сильному удару с воздуха. Беспокоясь, я пошел вдоль Большого проспекта по направлению к 12 линии. Кругом раздавался стук молотков, прибивающих фанеру или доски к рамам. Обстановка напоминала похороны, когда, после прощания с умершим, заколачивают крышку гроба. Подходя ближе, видел разрушенные дома, но, по счастью, в дом, где находилась жена, прямого попадания не было, хотя, по ее словам, все грохотало кругом и ходило ходуном, и она впервые попала под такую бомбардировку.

В мае у ворот нашего дома остановилась черная автомашина, из нее вышли два моряка, поднялись по лестнице и постучали в нашу квартиру. Квартира была небольшая, на втором этаже с окнами во двор. При встрече они показали мне кусок твердого, кристаллического вещества зеленоватого цвета и просили определить его состав. Изъят, привезенный образец, был из неразорвавшейся авиабомбы.

Я сказал, что я специалист по отравляющим, но не по взрывчатым веществам и, к сожалению, не могу им помочь. Тогда они предложили поехать по городу вместе с ними и поискать специалиста по В.В. Наметки у них были, но не всегда удавалось найти адресата: кто-то умер, кто-то в армии, кто-то уехал. С трудом мы нашли нужного специалиста и дали ему сутки для идентификации вещества. В результате этой встречи меня пригласили сотрудничать с лабораторией ЛХЛ КБФ, находящейся в Гавани на Шкиперском протоке.

Я несколько раз ходил туда, познакомился с людьми, попадал в пути и на месте под обстрел, но был уже осторожнее, старался укрыться, и осеннего чувства бравады уже не было. Сказалась блокадная зима и приобретенный опыт.

В одно из посещений лаборатории, многих сотрудников я не застал в живых. Они погибли, по-моему, семь человек, поехав глушить рыбу на Финский залив. Случайно сдетонировал капсюль, и взорвались толовые шашки на корме. Взрывной волной выбросило всех в воду. Трупы погибших потом вылавливали матросы. В живых остался только один человек, контуженный, он лежал в госпитале. Я его проведал, и он показал мне черную шапку  со множеством дырок.

Приходил я в лабораторию, чтобы немного поесть, и в дальнейшем думал попасть в кадры флота, меня же зачислили вольнонаемным сотрудником.

Для оставшихся в Ленинграде сотрудников АН СССР из Казани прислали посылки с продуктами. Привез их Борис Сергеевич Джелепов, от которого я получил и свою посылку.

В начале лета в городе циркулировали слухи, которым было трудно не поверить о возможном наступлении немцев с целью перерезки "дороги жизни". Страх повторения голодной зимы был так велик, что мы начали подумывать об эвакуации.

После смерти отца, родная тетя жены, у которой муж умер еще осенью, получила уведомление, что два ее сына погибли смертью храбрых с указанием места их захоронения. Летом, недалеко от нашего дома, она была ранена в легкое осколком снаряда. Через несколько дней, в пункте скорой помощи, она скончалась. Позже оказалось, что сыновья ее живы. Старший сын, техник-лейтенант, выскочил раненый из горящего тяжелого танка КВ, подбитого на Курской дуге, и попал в плен; младший сын был тяжело ранен в первых для него боях, госпитализирован и признан негодным для прохождения дальнейшей службы.

Выяснив, что последний эшелон Академии наук отправляется из Ленинграда 12 июля 1942 года, я оформил откомандирование в Казань у исполняющего обязанности директора Радиевого института профессора А.Б.Вериго. Я уволился из Санитарно-химического института и получил эвакуационное направление от эвакуационной комиссии Исполкома В.О. райсовета на себя, жену, мать и маленькую дочь. Мать жены не могли взять с собой, так как она в это время лежала в больнице в тяжелом состоянии.

Из Ленинграда по Ириновской ветке железной дороги доехали до станции Борисова Грива, где находилась база эвакуированных из города. Здесь нас подкормили, и мы ждали очереди на отправку. Ночь была теплая, вдали грохотали орудия. Я лежал на траве вместе с известным пушкинистом Б.Л.Модзалевским, разговаривали. Удивились, что мы люди столь разных специальностей имели общие взгляды на жизнь и происходящие события. После войны я узнал, что Б.Л.Модзалевский трагически погиб, переходя из вагона в вагон, он поскользнулся и упал под колеса поезда; существовала версия, что его столкнули.

С Борисовой Гривы на грузовом транспорте, когда пришла очередь, нас перевезли до пристани вблизи Осиновца. Погрузка на пароход была тяжелой. Вещи кидали с пирса вниз на палубу. Нужно было их ловить и оттаскивать свои вещи в сторону. Некоторые, особенно старые или ослабевшие, падали. Упал и биохимик профессор Садиков, мне пришлось ему помогать. Предстояло пересечь южную оконечность Ладожского озера, примерно 30 км, до пристани Кобона. Плыли в темноте. На пароходе сидели, набившись как "сельди в бочке". Сидели на вещах. Дочь спала на коленях матери. Волнение было не сильным, но все опасались бомбежки с воздуха. За 194 дня навигации 1942 года было зарегистрировано 142 дневных и 27 ночных бомбардировок Осиновца и Кобоны. От Кобоны ехали по временной ж.д. ветке, построенной в начале февраля 1942 года, до станции Войбокало, освобожденной в декабре 1941 года, а оттуда на Тихвин-Рузаевку-Казань.

Вместе с нами в вагоне находились сотрудники Зоологического института Академии Наук, директор инсектолог М.Н.Римский-Корсаков, сын знаменитого композитора, Е.В.Козлова - жена известного путешественника и исследователя Центральной Азии П.К.Козлова, умершего в 1936 году. Она участвовала в экспедиции 1923-1926 гг., возглавляемой ее мужем, в качестве орнитолога. В составе этой экспедиции были также ботаник И. В.Павлов, географ С.А.Глаголев и композитор С.А.Кондратьев. Студентом я слышал ее научно-популярный доклад об этой экспедиции, которая работала на участке между городами Урга (Улан-Батор) и мертвым городом Хара-Хото, то есть в районе Хангая и монгольского Алтая. В частности, она рассказывала, что была укушена змеей и ее лечили монголы компрессами из простокваши. Е.В.Козлова производила впечатление женщины властной и волевой. Прошло уже семь лет, как она овдовела, и у нее сложились странные отношения с А.Я.Тугариновым, которые были заметны его жене и всем окружающим.

Другими попутчиками были профессор Георгий Васильевич Пигулевский и его жена. Г.В.Пигулевского я знал еще по Университету, где он преподавал в лаборатории качественного анализа. Работал он в Ботаническом институте АН, и был крупным специалистом по эфирным маслам и эфироносным растениям.

Жена его Нина Викторовна - известный филолог востоковед,- знала 18 языков древних и новых, длительное время была заместителем директора института востоковедения. Была она очаровательным человеком - умная, нежная и скромная. Вообще, парой они были замечательной, детей у них не было. С Пигулевскими мы встречались и позднее в Кисловодске в 1951 году, а с Георгием Васильевичем в Праге в 1968 году во дворе нашего посольства, причем при встрече мы, по русскому обычаю, расцеловались.

Сестра Нины Викторовны - Татьяна Викторовна Волкова была тоже женщиной примечательной, была известна среди научных работников Ленинграда в области химии, физики и смежных дисциплин. Заведовала она библиотекой русского физико-химического общества. Она тоже была прекрасно образованной, но в отличие от сестры, более решительной и требовательной. Помогала в подборе литературы всем начинающим ученым, в том числе и студентам, причем позволяла рыться на полках самостоятельно. Знал я ее с 1925 года. Она была замужем за профессором университета Эрнестом Христиановичом Фрицманом, который оставил первую жену и двух дочерей. Э.X.Фрицман в 1924-1925 годах читал для нас – студентов, - лекции по неорганической химии. Позднее я встречал его в очереди за хлебом в блокадном Ленинграде, в котором он и умер зимой 1942 года.

По пути в Казань попутчики уделяли много внимания маленькой Танюше. Ребенком она была симпатичным, живым и общительным, с кудрявыми белокурыми волосами. М.Н.Римский-Корсаков занимался с ней больше других. Сажал ее на колени и рисовал диковинных насекомых.

По приезде в Казань нас отправили в вагон-санпропускник. Мы вошли туда вместе с Г.В.Пигулевским, разделись и собирались мыться. В этот момент впустили группу женщин. Мы как-то робко прижались к стене, а проходившие женщины говорили: "Их осталось мало вот они и боятся". Следует отметить, что перед лицом смерти, в голодном Ленинграде, различия полов среди дистрофиков стерлось почти полностью, но это была уже Казань, как тогда говорили в Ленинграде - "большая земля".

Временно нас поместили в большом помещении, где одновременно находилось несколько семей, занявших со своим скарбом отдельные углы и стены комнаты. Постельных принадлежностей не было.

Радиевый институт помещался в здании Казанского государственного университета. Я отметил командировку и явился к В.Г.Хлопину. В Казани положение с продовольствием было нелегким, бытовые условия, в связи с наплывом эвакуированных, трудными, в особенности для семейных. Можно было устроиться на работу в небольшую группу, возглавляемую А.П.Виноградовым, но Виталий Григорьевич, учитывая общую обстановку, предложил подождать дня два. Ему звонили ранее из одного нефтяного предприятия на р. Каме и просили подыскать человека на заведование лабораторией. Когда я вновь пришел к Виталию Григорьевичу, он сказал, что мы опоздали, и место уже занято.

Нам советовали ехать в Бугульму, где, по словам, лучше с питанием и легче с трудоустройством. Выбора у нас не было, и мы двинулись в путь. Поездка началась с волжской пристани в Казани. Суета, гам, пьяные, один упал в воду, его вытаскивали. Ехало много военных, шли бои за Сталинград. В Ульяновске с трудом достали билеты на поезд до Бугульмы. В самой Бугульме устроиться на работу не удалось. Через районный отдел народного образования получил направление в село Микулино, в 20 км от Бугульмы на должность военрука полной средней школы. С попутным транспортом на телегах добрались до Микулино. Через сельсовет поселили нас в избе у молодой солдатки, муж которой был на фронте. Сразу пришлось включаться в работу в школе, в колхозе и по устройству быта. Поскольку в нашей комнате не было отопления, мне пришлось выкладывать восьмиоборотную голландскую печь. Печь служила исправно, пока мы прожили первую зиму, только на задней стене появилась небольшая трещина. Нам что-то выдавали на питание, но в основном приходилось выменивать привезенные вещи: скатерти, простыни, наволочки и другое.

Наиболее трудным был первый год пребывания в Микулино, но большинство трудностей, требовавшие морального и физического напряжения, постепенно преодолевались и были несравнимы с испытаниями, выпавшими в блокадную зиму.

Начать с того, что мы оказались без теплой одежды и подходящей к местным климатическим условиям обуви, а морозы доходили до - 40°С. Туфли с калошами плохо предохраняли от холода. Однажды калоша примерзла ко дну телеги. Приходилось бывать в Бугульме по делам школьным или хозяйственным, иногда в один день, так как ночевать было негде, а это 40 км туда и обратно и, кроме того, ходьба по самой Бугульме, и почти не евши, да в любую погоду. Дорога была пустынной, на холмах появлялись лисицы, особенно в пургу, вокруг были и волки, но мы их не видели. Рассказывали, что татарка в овчинном тулупе отошла по нужде от обоза в кусты, и на нее прыгнул волк, она закричала, и он ее не тронул.

Тамара Трифоновна ходила в Бугульму вместе со мной, а иногда и одна. Разбойных нападений не было, или мы о них не слышали. Когда проходили обозы с хлебом с татарских селений, русские иногда дрались с татарами и их били, а когда шли русские обозы, то все происходило наоборот, но при этом изувеченных и убитых не было, и все оканчивалось благополучно. Местные колхозники умудрялись тайком покупать муку, хотя за это грозило строгое наказание продавцам и покупателям.

В школе состав учащихся был смешанным, с прослойкой эвакуированных, но большинство было из жителей села. Преподавательский состав был частично укомплектован эвакуированными, главным образом из Москвы, Подмосковья, Ленинграда. Директором школы был Я.И.Лут, которого вскоре мобилизовали в армию, после него - Чаркина Татьяна Николаевна, а после ее отъезда, бывшая ранее завучем, Алекторова Надежда Сергеевна.

Мне пришлось вести занятия по военной подготовке. Совместно с В.И.Гороховым, бывшим поручиком царской армии, одновременно я преподавал физику и химию в старших классах, а после отъезда Т.Н.Чаркиной - и математику. После преподавания в высших учебных заведениях пришлось перестраиваться, учитывая специфику средней школы. Занятия были дневные, но подготовка уроков и проверка домашних заданий велась дома, при скудном освещении, так как электричества не было. Часто температура воздуха в помещении была очень низкой. Труднее было с уроками в 6-8, легче в 9-10 классах, за исключением математики, так как я принял классы в середине учебного года. Некоторые учащиеся уже закончили школу в Москве.

В 1943 году военруком назначили старшего лейтенанта, раненого в бою под Сталинградом. Шла война, и через Микулино иногда проходил транспорт с получившими ранения и контузии в боях и направлявшимися в тыл. На пути они ночевали в избах. Запомнился мне один младший лейтенант, очень симпатичный и интересный внешне юноша, с которым мы проговорили почти всю ночь, и он рассказал свою грустную историю.

Родился он в Таганроге. Женат. Переживал, что жена - комсомолка попала в руки немцев. Сам в последних боях получил тяжелое осколочное ранение. В результате повреждения пояснично-крестцового сплетения у него нарушилась иннервация нижних конечностей. Ноги у него атрофировались, и он с трудом мог передвигаться на костылях, он страдал еще и недержанием мочи. Лично ему пришлось убить семь немцев, но два случая вызывали у него тяжелые воспоминания. Лунной ночью наша разведка продвигалась в расположение противника. Он полз первым и наткнулся на спящего немца, заснувшего в секрете. Он отчетливо запомнил черты лица немца, темные волосы. Шепотом ему передали приказ: «нечего медлить, коли»,- и он его заколол. Слышал хрипы умирающего, но разведчики уже двигались дальше. После этого он не мог видеть и слышать, как колют свиней или даже режут петухов и кур. Во втором случае ему приказали расстрелять немца после допроса. Немец спокойно шел и сказал “русс…” и показал на затылок. Остальных ему пришлось убить в рукопашном бою, и их смерти не вызывали у него никаких ассоциаций. Он даже сказал, что если бы был в силах, то снова бы их убил.

Приспосабливаться к непривычным для нас условиям сельской жизни приходилось с момента прибытия. Основным продуктом питания в течение всего года был картофель. Когда удавалось достать немного ржаной муки, готовили тесто, но все равно, пополам с вареным картофелем. Выпекали хлеб в русской печи. Для посева картофеля нам выделяли участок в 0,1 га. Вспашка осуществлялась с помощью школьной лошади Карюхи. Со временем я научился ее запрягать. Окучивание и выкапывание картофеля производили вручную, в морозы хранили картофель в ямах. Несмотря на неплохие урожаи, приходилось экономить и картофеля едва хватало до нового урожая. Кроме того, в низине около ручья у нас был небольшой огород, в котором росли овощи. Для маленькой дочери завели козу Янку, На нашу долю молока почти не оставалось, и мы отправились в конце мая покупать вторую козу в село Альметьево (теперь г.Альметьевск), находящееся, примерно в 35-37 км от Микулино. Переночевали на деревянном полу в школе, рано утром купили козу, назвали ее Майкой. По дороге она отвязалась, и мы долго бегали за ней по холмам. Практически, за сутки мы прошли более 70 км.

Для заготовки дров нам выделяли делянки. По пояс в снегу, двуручной пилой мы валили лес, освобождали деревья от сучьев и везли домой. Дальнейшее распиливание и колка велись вручную, так как механических пил в селе не было.

Трудности усугублялись бытовыми условиями. У нас стали пропадать вещи. Тамара Трифоновна обвинила нашу хозяйку, в результате мы поссорились с хозяйкой и должны были переехать поздней осенью в освободившийся после отъезда в Можайск брата и сестры Гороховых домик.

Помещение было абсолютно не приспособлено для жилья в зимних условиях. Кругом в наружных стенах были большие щели, внутри со всех сторон дуло и в морозы было очень холодно даже в верхней одежде. Мы, попросту говоря, замерзали. Особенно тяжело было маленькой Тане и моей матери, которой было тогда около 70 лет. Заведующая учебной частью школы Надежда Сергеевна Алекторова, видя наши затруднения, взяла нас к себе в дом, выделив проходное помещение. Трудности были и с ходьбой в Бугульму. Негде было ночевать, а уложиться с делами в один день не всегда удавалось. Изредка, мы ночевали у знакомых в хладокомбинате, но он был вдалеке от центра Бугульмы, и это не всегда было удобно и по другим соображениям. Приходилось за небольшую плату ночевать у местного сапожника, который был болен туберкулезом в 3-ей стадии, и у него была куча детей. Спали мы конечно на полу, вперемешку с детьми, а кашляющий всю ночь больной лежал на кровати. В конце марта 1943 года, мы ночевали у этого сапожника. Тамара Трифоновна чувствовала себя неважно еще с вечера, а утром ей стало еще хуже. Померили температуру - 38, 3°С. Решали, что делать. Оставлять у сапожника было нельзя, в больницу ее могли не положить, да она еще беспокоилась за Таню. Решили идти в таком состоянии 20 км до Микулино. К тому же, наступила дружная весна, началось бурное таяние снега, под ногами лились потоки ледяной воды, а мы в лаптях. Не было уверенности, сможет ли дойти Тамара Трифоновна при таких условиях, а если дойдет, то не получит ли тяжелое воспаление в легких. Но, вопреки прогнозам мы дошли, проваливаясь в ледяную воду, с мокрыми ногами, и все окончилось благополучно. В особых условиях организм мобилизует все свои внутренние ресурсы.

Война напоминала о себе не только ранеными, провозимыми через село, не только сводками с фронта, которые мы ежедневно слушали по радио, так как газеты не доставлялись, да и читать их было некогда.

В начале зимы 1942 года меня вызвали в Бугульминский военкомат для направления в действующую армию. Пришлось собрать вещи в наматрасник, так как чемоданов не было и, с тоской в душе, попрощаться с семьей. Тяжело было оставлять одну жену в глуши с маленькой дочкой и почти недееспособной бабушкой. Наташа, тогда еще наша хозяйка, разложила карты, и сказала жене: "Вернется". Мне пришлось из Бугульмы ехать через Рузаевку в Казань. Там мне удалили без всякой анестезии зуб, и в военкомате сказали, что по моей учетной военной специальности командиры не требуются. Выдали документы на получение билета на обратный проезд. Когда я приехал в Бугульму, было 19°С мороза, дул сильный ветер, снега не было. Местные жители сказали, что если я пойду в своей одежде пешком, то могу замерзнуть в течение 5-и часов хода, но я все же пошел. Холодно было идти только первые 2-3 км, а дальше я согрелся и благополучно добрался до дома.

Следующий «визит» в военкомат протекал в более сложной обстановке той же зимой, но уже в 1943 году.

Перед этим мы были в гостях у участкового уполномоченного милиции, у которого жена была ленинградка. Хорошо покушали, впервые за долгое время выпили, и пошли гулять по морозу.

Немного погодя этот уполномоченный сообщил, что меня разыскивают и должны отправить в Ленинград чуть ли не по этапу, и вручил мне повестку, в которой предлагалось срочно явиться к бугульминскому прокурору.

Когда я пришел со всеми документами к прокурору, он их просмотрел и сказал, что когда я вошел, он хотел ставить постового у двери.

Прокурор (еврей по национальности), отнесся ко мне очень человечно, документы его удовлетворили, но он сказал, что проще всего закрыть дело, направив меня в военкомат. Вскоре, в Микулино я получил повестку. Загрузил вещи в наматрасник, попрощался, взвалил его на плечи и пошагал в Бугульму. Надежды на возвращение у меня не было. Гаданию я не верил, хотя Наташа вновь сказала, что я вскоре возвращусь. Из Бугульмы поехал в Казань, поезда были переполнены, в дороге у меня украли надувную подушку. В Татвоенкомате меня хотели использовать не по специальности, а в качестве переводчика с немецкого языка, но, убедившись, что я им свободно не владею, а на курсы им меня отправлять не хотелось, меня вновь освободили.

Предполагаю, что здесь играло роль секретное предписание, по возможности не брать в армию людей с учеными степенями, которое явилось следствием значительных потерь научных работников в первые месяцы войны.

В Казани я зашел на квартиру Виталия Григорьевича Хлопина. Как всегда, несмотря на трудности, он был радушен, если не изменяет память, я у него пообедал, и на прощание он хотел снабдить меня табаком, который выдавали, а он не курил. Хотя я и отказывался, он его долго искал, но не нашел.

Летом, как и все колхозники, я сеял махорку двух сортов - серебрянку и саксонку и, впоследствии, затруднений с куревом у меня не было.

Летом 1943 года меня направили на переподготовку военруков, которая проходила с 5 по 20 августа в Альметьево. Там, в большинстве своем, собрались командиры, получившие ранения на войне. В школе наряду с общевойсковой подготовкой, которую я сам проходил, мне надо было вести занятия и по топографии. На курсах проводились занятия и по рукопашному бою, которыми руководил председатель комитета по физкультуре Татреспублики Николай Николаевич. Он предлагал колоть его штыком, не опасаясь убить, потому что он всегда своевременно отклонял удар, а иногда выбивал винтовку из рук нападавшего. Он рассказывал, что однажды “черт его дернул“ отправиться на охоту в фуражке МГБ; в лесах были отряды раскулаченных “зеленых“, в него стреляли и выбили один глаз.

Жил я в палатке вместе с двумя старшими офицерами, по современной табели о рангах – майорами, которых не арестовывали, но и не брали на фронт. Один был финн – преподаватель военной академии, другой – эстонец, майор буржуазной эстонской армии. Ранее, еще до революции, он кончал Иркутскую школу прапорщиков, был настроен антинемецки и ушел с нашими войсками, когда они оставляли Таллинн.

Продолжительная нехватка еды и "блокадный синдром" сказались и в лагере, когда я был дежурным по кухне. Я напробовался всего, и мне было потом очень нехорошо.

Познакомился в лагерях с рядом фронтовиков, как правило, молодыми, славными ребятами. Один из них жаловался, что страдает головными болями. Попросил положить руку на его голову. Я почувствовал необычную мягкость и биение пульса. У него не было значительной части теменной кости, которую раздробил осколок снаряда, когда он был без шлема. В таком состоянии ему пришлось самому добираться до госпиталя, где ему удалили осколки раздробленной кости. Еще один командир запомнился мне по другой причине. Он участвовал в тяжелых боях, был ранен, но выжил. Впоследствии, мне сообщили его товарищи из Бугульмы, где он вел подготовку допризывников, что на занятиях у него заело спуск автомата ППШ, он поставил его на землю, ударил ногой, автомат выстрелил, и пуля попала ему в горло. Прожил он только ночь и на другое утро скончался.

По окончании сборов, обратно я шел по жаре пешком в Микулино, по безлесной местности. Встречались на пути татарские села. В одном из них я попросил у женщины дать мне пить, но она отвечала только "бельме, бельме". Тогда на счастье я вспомнил, что по-турецки вода: “су”, сказал ей, она заулыбалась и принесла ковш холодной воды.

Около другого селения меня догнал мальчуган и сказал, что меня просят вернуться и предъявить документы. Я ответил, что никуда не пойду, сел на камень и сказал, что я буду ждать, чтобы пришли сами и проверили документы, но так никого не дождался и пошел дальше.

Тамара Трифоновна вначале преподавала физику в 6-7 классах, но потом перешла на более спокойную должность счетовода школы. Отрицательной стороной этого перехода была необходимость ездить или ходить по пустынной дороге за деньгами в Бугульму. Не обходилось и без забавных случаев. Однажды она ехала в сильный мороз вдвоем с возницей. На ней был надет длинный казенный тулуп, и она вывалилась из телеги. Кричала, но возница ее голоса не услышала, и только проехав несколько километров, заметила пропажу пассажира и вернулась.

Летом я ходил в Бугульму по делам и заодно купил курицу. Поместил её в мешок, мешок взвалил на спину и зашагал. По дороге курица сильно раскудахталась и, только придя домой, мы обнаружили, что она снесла яйцо. Однажды уже в 1944 году, когда мы жили в Микулино у Н.С.Алекторовой, кто-то стучал и дергал дверь. Мы обычно открывали сразу, но здесь задержались, а на утро село шумело. Везли из татарского села новобранцев, ответственным был фронтовик, старший лейтенант тоже татарин. Днем он зарезал одного призывника, а вечером видели, как он резал горло другому, но ничего не могли сделать. Потом он выскочил из избы и бегал по селу. Только утром на другой день с помощью бригадира колхоза удалось его схватить, связать и отправить в Бугульму.

Пришлось мне по линии общественной нагрузки участвовать в ловле дезертиров. За мной заехал председатель сельсовета, и мы вдвоем, безоружные, ночью отправились по татарским селам. Будили людей, проверяли документы и выявляли посторонних. Утром, когда ехали обратно, я был поражен. В темноте мы переехали через узенький мостик, перекинутый через овраг, и лошадь не оступилась.

Этим мои дополнительные обязанности не ограничивались. Необходимо было ходить по татарским селам и переписывать скот. Перепись скота была связана с мясопоставками и налогами, и поэтому, местное население встречало контролеров недоброжелательно. Иду я по улице, слева дома, справа овраг, вдруг получаю сзади удар, от которого у меня потемнело в глазах. Обернулся и вижу большого козла, который готовился повторить нападение. Я схватил его за один рог, скрутил и сбросил в овраг. Он полетел, но встал, злобно посмотрел на меня снизу, но больше не нападал.

В 1943 году пострадало наше маленькое хозяйство, Я пошел собирать сучья для растопки печи, вижу, из дома выбегает Тамара Трифоновна и кричит: "Возвращайся, козе плохо!" Оказалось, что Янка пропорола себе жестким кормом горло, лежала и задыхалась. Необходимо было ее умертвить. До сих пор неприятно вспоминать об этом тяжелом случае. Все эти, может быть, мелкие происшествия вклинивались в нашу монотонную, тяжелую жизнь в селе в военное время.

---

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 323; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!