Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла

Блез Паскаль. Мысли

Что я должен делать. Глаза мои застланы тьмой. Считать ли мне себя ничтожеством? Считать ли мне себя богом?

Все это от ужасов человеческой жизни. Взглянув на них, люди ударились в развлечения.

Удел человеческий. Переменчивость, скука, тревога.

Человеческая природа не знает движения по прямой; у нее свои приливы и отливы.

Лихорадка бросает в жар и озноб. И озноб так же свидетельствует о силе горячки, как и сам жар. Воображение.

Эта главенствующая способность человека, эта госпожа обмана и заблуждения, тем более коварная, что не всегда она такова: она была бы непогрешимым мерилом истины, если б не грешила ложью.

Но будучи чаще всего ложной, она никак себя не выдает, помечая одинаковым знаком истину и ложь. Я говорю не о глупцах, я говорю о самых разумных; это среди них воображение имеет полную свободу убеждать. Напрасно вопиет разум, не он определяет цену вещам.

Эта надменная сила, враждебная разуму, которая тешится своей властью над ним, чтобы показать, как она могущественна, создала вторую человеческую природу. У нее свои счастливцы и неудачники, свои здоровяки, хворые, богачи, нищие. Она заставляет верить, сомневаться, отвергать разум. Она приглушает чувства и обостряет их. У нее свои безумцы и свои мудрецы. И более всего нам обидно видеть, что она дает приютившим ее удовлетворение куда более полное и совершенное, чем разум. <...> Разум принужден уступать, и самый мудрый разум принимает для себя те правила, которые дерзко распространило повсюду человеческое воображение. <... > Никогда разум не побеждает воображение полностью, а обратное происходит всякий день. <... > Воображение всем владеет; оно создает красоту, праведность и счастье, к чему стремится мир. <... > Таковы вкратце деяния этой лживой способности, которая дана нам словно специально для того, чтобы неизбежно вводить нас в заблуждение. <... >

Есть у нас и еще один источник заблуждений: болезни. Они искажают суждение и восприятие. И если серьезные болезни значительно их меняют, то я думаю, что и легкие недомогания делают свое, соразмерное им, дело.

Наконец, наша выгода - чудесное орудие для бескровного самоослепления. Даже честнейшему человеку на свете не дано быть судьей в своем собственном деле. <... > Справедливость и истина обитают в таких крошечных точках, которые наши слишком грубые инструменты не могут точно определять. И если они их и находят, то размазывают эти точки так, что оказываются ближе ко лжи, чем к истине.

(Значит, человек так счастливо устроен, что не имеет ни одного надежного способа пребывать в истине, зато множество отличных способов пребывать во лжи. <... > Но самая удивительная причина его заблуждений -война между чувствами и разумом).

Человек - не более чем существо, по природе своей исполненное заблуждений, без благодати не устранимых. Ничто не указывает ему истину. Все его обманывает. Эти два источника истины, разум и чувства, не только ненадежны сами по себе, но еще и обманывают друг друга; чувства обманывают разум ложной видимостью. И за такое плутовство ум платит чувствам тем же, вознаграждая себя. Страсти бередят чувства, сбивают их с пути. Они всласть лгут и обманываются сами.

Мы никогда не задерживаемся в настоящем. Мы вспоминаем прошлое; мы предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг, или вспоминаем прошлое, чтобы остановить его мимолетность. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по недоступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит; так легкомысленны, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственного существующего в действительности. Это потому, что настоящее обычно нас ранит. Мы его прячем с глаз долой, потому что оно нас удручает, а если оно нам приятно, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в будущем и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти, в том времени, до которого мы вовсе необязательно доживем.

Пусть каждый разберется в своих мыслях. Он увидит, что все они заняты прошлым или будущим. Мы почти не думаем о настоящем, а если и думаем, то лишь для того, чтобы в нем научиться получше управлять будущим. Настоящее не бывает никогда нашей целью.

Прошлое и настоящее для нас средства; только будущее - наша цель. И таким образом, мы вообще не живем, но лишь собираемся жить, и постоянно надеемся на счастье, но никогда не добиваемся его, и это неизбежно. Ничтожество.

Человек низок настолько, что покоряется животным, поклоняется им.

К человеку прикасаешься словно к органу. Человек и есть орган, только странный, изменчивый, непостоянный. (Те, кто умеют играть только на обыкновенных органах) с этим не справятся. Нужно знать, где у них клавиши.

Нехорошо быть слишком свободным. Нехорошо иметь все необходимое.

Когда я думаю о кратком сроке своей жизни, поглощаемом вечностью до и после нее - memoriahospitisdieipraetereuntis, - о крошечном пространстве, которое я занимаю, о даже о том, которое вижу перед собой, затерянном в бесконечной протяженности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, я чувствую страх и удивление, отчего я здесь, а не там; ведь нет причины, почему бы мне оказаться скорее здесь, чем там, почему скорее сейчас, чем тогда. Кто меня сюда поместил? Чьей волей и властью назначено мне это место и это время?

Нужно знать самого себя. Пусть это не поможет найти истину, но поможет хотя бы правильно устроить свою жизнь, а это самое благое дело.

Человек - всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он -тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не нужно, чтобы на него ополчилась вся Вселенная: довольно дуновения ветра, капли воды. Но пусть бы даже его уничтожала Вселенная, - человек все равно возвышеннее своей погубительницы, ибо сознает, что расстается с жизнью и что он слабее Вселенной, а она ничего не сознает.

Итак, все наше достоинство - в способности мыслить. Только мысль возносит нас, отнюдь не пространство и время, в которых мы - ничто. Постараемся же мыслить благопристойно, в этом - основа нравственности.

Величие человека столь очевидно, что оно проистекает даже из его ничтожества. Ведь то, что естественно для животного, для человека считается ничтожным; из чего мы заключаем, что если ныне его природа подобна природе животных, то это есть падение высшей природы, которая была ему свойственна прежде. <...> Кто считает себя несчастным потому, что у него только один рот, и кто не сочтет себя несчастным, если у него останется только один глаз? Наверно, никому не приходило в голову печалиться об отсутствии третьего глаза, но тот, у кого нет ни одного, безутешен.

Величие человека даже в его страстях, в том, что он сумел из них вывести удивительный порядок и создать образ и подобие милосердия.

Противоположности. После доказательств низости и величия человека. Теперь пусть человек назначит себе цену. Пусть он любит себя, ибо его природа способна на добро; но он не должен из-за этого любить и те низости, которые в ней заключены. Пусть он презирает себя, ибо способность эта не осуществляется; но он не должен поэтому презирать саму эту природную способность. Пусть он ненавидит себя, пусть он себя любит: он способен познать истину и быть счастливым, но не владеет истиной неизменной и утешительной.

Я хотел бы пробудить в человеке желание ее обрести, быть готовым и свободным от страстей, чтобы следовать за ней, где бы она ни была, сознавая, насколько замутнены страстями его суждения; я хотел бы, чтобы он ненавидел в себе правящую им похоть, дабы она не ослепляла его в миг выбора и не останавливала его тогда, когда выбор уже сделан.

Человек от природы легковерен, подозрителен, робок, отважен.

Две вещи объясняют человеку его природу: инстинкт и опыт.

Как многообразна природа человеческая. Какое множество призваний. И по какой случайности человек обычно принимает то, про что говорят с восхищением. Изящный каблучок.

Если он превозносит себя, я его принижаю.

Если он принижает себя, я его превозношу

И всегда ему противоречу.

До тех пор, пока он не постигнет, Что он есть непостижимое чудовище.

Паскаль Б. Мысли: Афоризмы. - М.: ООО «Издательство АСТ»; Харьков: «Фолио», 2003. -С. 79, 81, 84, 88-94, 95-97, 102-103, 106, 119-120, 122, 123.

 

Томас Гоббс. Левиафан

О естественном состоянии человеческого рода его отношении к сча­стью и бедствиям людей

Люди равны от природы. Природа создала людей равными в отношении физических и умственных способностей, ибо хотя мы наблюдаем иногда, что один человек физически сильнее или умнее другого, однако если рассмотреть все вместе, то окажется, что разница между ними не настолько велика, чтобы один человек, основываясь на ней, мог претендовать на какое-нибудь благо для себя, а другой не мог бы претендовать на него с таким же правом. В са­мом деле, что касается физической силы, то более слабый имеет достаточно силы, чтобы путем тайных махинаций или союза с другими, кому грозит та же опасность, убить более сильного.

Что же касается умственных способностей (я оставляю в стороне искусст­ва, имеющие свою основу в словах, и особенно искусство доходить до общих и непреложных правил, называемое наукой,- таковыми правилами обладают немногие, и то лишь в отношении немногих вещей, ибо правила эти не врож­денные способности, родившиеся с нами, а также не приобретенные (как бла­горазумие) в процессе наблюдения над чем-то другим), то я нахожу в этом отношении даже большее равенство среди людей, чем в отношении физиче­ской силы. Ибо благоразумие есть лишь опыт, который в одинаковое время приобретается в равной мере всеми людьми относительно тех вещей, кото­рыми они с одинаковым усердием занимаются. Невероятным это равенство делает, возможно, лишь пустое самомнение о собственной мудрости, прису­щее всем людям, полагающим, что они обладают мудростью в большей сте­пени, чем простонародье, т. е. чем все другие люди, кроме них самих и не­многих других, которых они одобряют потому ли, что те прославились, или же потому, что являются их единомышленниками. Ибо такова природа лю­дей. Хотя они могут признать других более остроумными, более красноречи­выми и более образованными, но с трудом поверят, что имеется много людей столь же умных, как они сами. И это потому, что свой ум они наблюдают вблизи, а ум других - на расстоянии. Но это обстоятельство скорее говорит о равенстве, чем о неравенстве, людей в этом отношении. Ибо нет лучшего до­казательства равномерного распределения какой-нибудь вещи среди людей, чем то, что каждый человек доволен своей долей.

Из-за равенства проистекает взаимное недоверие. Из этого равенства способностей возникает равенство надежд на достижение целей. Вот почему, если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не мо­гут обладать вдвоем, они становятся врагами. На пути к достижению их цели (которая состоит главным образом в сохранении жизни, а иногда в одном лишь наслаждении) они стараются погубить или покорить друг друга. Таким образом, выходит, что там, где человек может отразить нападение лишь своими собственными силами, он, сажая, сея, строя или владея каким-нибудь приличным именем, может с верностью ожидать, что придут другие люди и соединенными силами отнимут его владение и лишат его не только плодов собственного труда, но также жизни или свободы. А нападающий находится в такой же опасности со стороны других.

Из-за взаимного недоверия - война. Вследствие этого взаимного недове­рия нет более разумного для человека способа обеспечить свою жизнь, чем принятие предупредительных мер, т. е. силой или хитростью держать в узде всех, кого он может, до тех пор пока не убедится, что нет другой силы, доста­точно внушительной, чтобы быть для него опасной. Эти меры не выходят за рамки требуемых для самосохранения и обычно считаются допустимыми. Так как среди людей имеются такие, которые ради одного наслаждения созерцать свою силу во время завоеваний ведут эти завоевания дальше, чем этого тре­бует безопасность то и другие, которые в иных случаях были бы рады спо­койно жить в обычных условиях, не были бы способны долго сохранять свое существование, если бы не увеличивали свою власть путем завоеваний и ог­раничились бы только обороной. Отсюда следует, что такое увеличение вла­сти над людьми, поскольку оно необходимо для самосохранения человека, также должно быть позволено ему.

Мало того, там, где нет власти, способной держать всех в подчинении, лю­ди не испытывают никакого удовольствия (а напротив, значительную горечь) от жизни в обществе. Ибо каждый человек добивается, чтобы его товарищ ценил его так, как он сам себя ценит, и при всяком проявлении презрения или пренебрежения, естественно, пытается, поскольку у него хватает смелости (а там, где нет общей власти, способной заставить людей жить в мире, эта сме­лость доходит до того, что они готовы погубить друг друга), вынудить у сво­их хулителей большее уважение к себе: у одних - наказанием, у других -примером.

Таким образом, мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы.

Первая причина заставляет людей нападать друг на друга в целях наживы, вторая - в целях собственной безопасности, а третья - из соображений чести. Люди, движимые первой причиной, употребляют насилие, чтобы сделаться хозяевами других людей, их жен, детей и скота; люди, движимые второй при­чиной, употребляют насилие в целях самозащиты; третья же категория людей прибегает к насилию из-за пустяков вроде слова, улыбки, из-за несогласия во мнении и других проявлений неуважения, непосредственно ли по их адресу или по адресу их родни, друзей, их народа, сословия или имени.

При отсутствии гражданского состояния всегда имеется война всех против всех. Отсюда видно, что, пока люди живут без общей власти, держа­щей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех. Ибо война есть не только сражение, или военное действие, а промежуток времени, в течение ко­торого явно сказывается воля к борьбе путем сражения. Вот почему время должно быть включено в понятие войны, так же как и в понятие погоды. По­добно тому, как понятие сырой погоды заключается не в одном или двух до­ждях, а в ожидании этого в течение многих дней подряд, точно так же и поня­тие войны состоит не в происходящих боях, а в явной устремленности к ним в течение всего того времени, пока нет уверенности в противном. Все осталь­ное время есть мир.

Неудобство подобной войны. Вот почему все, что характерно для време­ни войны, когда каждый является врагом каждого, характерно также для того времени, когда люди живут без всякой другой гарантии безопасности, кроме той, которую им дают их собственная физическая сила и изобретательность. В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантиро­ваны плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской тор­говли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, тре­бующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна.

Кое-кому недостаточно взвесившему эти вещи может показаться стран­ным допущение, что природа так разобщает людей и делает их способными нападать друг на друга и разорять друг друга; не доверяя этому выводу, сде­ланному на основании страстей, он, может быть, пожелает иметь подтвер­ждение этого вывода опытом. Так вот, пусть такой сомневающийся сам по­размыслит над тем обстоятельством, что, отправляясь в путь, он вооружается и старается идти в большой компании; что, отправляясь спать, он запирает двери; что даже в своем доме он запирает ящики, и это тогда, когда он знает, что имеются законы и вооруженные представители власти, готовые отом­стить за всякую причиненную ему несправедливость. Какое же мнение имеет он о своих согорожанах, запирая свои двери, о своих детях и слугах, запирая свои ящики? Разве он не в такой же мере обвиняет человеческий род своими действиями, как и моими словами? Однако никто из нас не обвиняет челове­ческую природу саму по себе. Желание и другие человеческие страсти сами по себе не являются грехом. Грехом также не могут считаться действия, про­истекающие из этих страстей, до тех пор пока люди не знают закона, запре­щающего эти действия; а такого закона они не могли знать до тех пор, пока он не был издан, а изданным он не мог быть до тех пор, пока люди не догово­рились насчет того лица, которое должно его издавать.

Может быть, кто-нибудь подумает, что такого времени и такой войны, как изображенные мной, никогда не было; да я и не думаю, чтобы они когда-либо существовали как общее правило по всему миру. Однако есть много мест, где люди живут так и сейчас. Например, дикие племена во многих местах Амери­ки не имеют никакого правительства, кроме власти маленьких родов-семей, внутри которых мирное сожительство обусловлено естественными вожделе­ниями, и живут они по ею пору в том животном состоянии, о котором я гово­рил раньше. Во всяком случае, какова была бы жизнь людей при отсутствии общей власти, внушающей страх, можно видеть из того образа жизни, до ко­торого люди, жившие раньше под властью мирного правительства, обыкно­венно опускаются во время гражданской войны.

Хотя никогда и не было такого времени, когда бы частные лица находи­лись в состоянии войны между собой, короли и лица, облеченные верховной властью, вследствие своей независимости всегда находятся в состоянии не­прерывной зависти и в состоянии и положении гладиаторов, направляющих оружие друг на друга и зорко следящих друг за другом. Они имеют форты, гарнизоны и пушки на границах своих королевств и постоянных шпионов у своих соседей, что является состоянием войны. Но так как они при этом под­держивают трудолюбие своих подданных, то указанное состояние не приво­дит к тем бедствиям, которые сопровождают свободу частных лиц.

В подобной войне ничто не может быть несправедливым. Состояние войны всех против всех характеризуется также тем, что при нем ничто не мо­жет быть несправедливым. Понятия правильного и неправильного, справед­ливого и несправедливого не имеют здесь места. Там, где нет общей власти, нет закона, а там, где нет закона, нет несправедливости. Сила и коварство яв­ляются на войне двумя основными добродетелями. Справедливость и неспра­ведливость не являются ни телесными, ни умственными способностями. Если бы они были таковыми, они, подобно ощущениям и страстям, должны были бы быть присущи и человеку, существующему изолированно. Но справедли­вость и несправедливость есть качества людей, живущих в обществе, а не в одиночестве. Указанное состояние характеризуется также отсутствием собст­венности, владения, Отсутствием точного разграничения между моим и тво­им. Каждый человек считает своим лишь то, что он может добыть, и лишь до тех пор, пока он в состоянии удержать это. Всем предыдущим достаточно сказано о том плохом положении, в которое поставлен человек в естествен­ном состоянии, хотя он имеет возможность выйти из этого положения - воз­можность, состоящую отчасти в страстях, а отчасти в его разуме.

Страсти, склоняющие людей к миру. Страсти, делающие людей склон­ными к миру, суть страх смерти, желание вещей, необходимых для хорошей жизни, и надежда приобрести их своим трудолюбием. А разум подсказывает подходящие условия мира, на основе которых люди могут прийти к соглаше­нию. Эти условия суть то, что иначе называется естественными законами, о которых я более подробно буду говорить в следующих двух главах.

Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и граждан­ского //Гоббс Т. Сочинения в 2-х т. - Т. 2 - М.: Мысль, 1991 - С. 93-98.

 

Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла

222. Человек современных идей, эта гордая обезьяна, ужасно недоволен собой - это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие требует, чтобы он только сострадал

259. Обоюдные старания не верить друг другу, не оказывать насилия, не эксплуатировать, ставить свои желания на одну доску с желаниями другого -все это, в известном грубом смысле, может войти в обыкновение, если имеются налицо необходимые к тому условия. Эти условия заключаются в равенстве сил, тождестве критериев ценности и принадлежности к одному организованному целому. Но если взять этот принцип в более широком смысле, если принять его за основной социальный принцип, то он тотчас же окажется тем, что он есть, - принципом отрицания жизни, принципом разложения и упадка. Следует основательно продумать сущность вопроса, отрешившись от всякой сентиментальности, и мы поймем, что жизнь по существу своему есть присвоение, нанесение вреда, насилие над чуждым, над более слабым, подавление, жестокость, навязывание собственных форм, воплощение и в самом лучшем, самом мягком случае - эксплуатация. Но к чему употреблять слова, которым издавна придавался клеветнический смысл? Если то организованное целое, внутри которого, согласно нашей предпосылке, отдельные элементы относятся друг к другу как равные (так дело обстоит в каждой здоровой аристократии), жизнеспособно, а не стоит на пути к смерти, оно должно делать по отношению к другим организациям все то, от чего внутри целого воздерживаются отдельные его элементы: оно должно быть воплощенной жаждой власти, оно будет расти, захватывать и притягивать к себе все, с чем придет в соприкосновение, стремиться приобрести перевес, и все это не потому, что исходит из какой-либо морали, а просто потому, что живет, а жизнь и есть жажда власти. Однако общее европейское сознание особенно упорно не желает принимать к сведению именно это положение; все бредят теперь, и даже под научными соусами, общественными условиями будущего, где не будет эксплуатации; в моих ушах это положение звучит так, точно изобрести жизнь, лишенную всех органических функций. Эксплуатация присуща не непременно испорченному или несовершенному и примитивному обществу как органическая основная функция    - она является сущностью всего живого, следствием действительной жажды власти, которая и есть жажда жизни. Пусть как теория это будет новшеством - как реальность это есть первобытнейший факт всей истории: настолько-то надо быть правдивым перед самим собой.

260. Существует мораль господ и мораль рабов; замечу при этом, что на более высших и сложных ступенях культуры появляются попытки к примирению их, еще чаще - смешение их, ведущее к взаимному непониманию, порою существование обеих бок о бок - даже в одном и том же человеке, в одной и той же душе. Моральные критерии ценности возникают либо посреди господствующей касты, которая с чувством удовлетворения сознает свои особенности, отличающие ее от подвластных ей, или среди подвластных рабов, зависимых всех категорий. В первом случае, когда господствующие определяют понятие «хорошее», под него подводятся возвышеннее, гордые состояния души, которые поднимают человека над общим уровнем и определяют его место в моральной иерархии. Благородный человек отделяет себя от людей, у которых проявляются противоположнее качества: он презирает их. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что в этом первом виде морали понятия «хорошо» и «дурно» соответственно тождественны с понятиями «благородно» и «презренно». Противоположение «добро» и «зло» совершенно другого происхождения. Презрения заслуживает трусливый, боязливый, мелочный, думающий об узкой своей пользе; точно так же недоверчивый, со взглядом исподлобья унижающийся, заискивающий льстец, и прежде всего - лжец. Основное верование всех аристократов - что чернь лжива. Очевидно, что моральная квалификация прилагалась прежде всего к людям, а затем уже, по аналогии к поступкам. Благородная каста сознает себя определителями ценности, она судит так: Что вредно мне, то само по себе вредно, она считает себя элементом, придающим вещам ценность, создающим ценности. Эта каста почитает все то, что сознает в себе: такая мораль есть самопрославление. На первом плане стоит ощущение полноты могущества, готового дарить и отдавать. Благородный человек также способен помочь несчастному, но совсем или почти не из сострадания, а из потребности, проистекающей из избытка могущества. Благородный человек почитает в себе могущественного, имеющего власть и над собою, умеющего и сказать, и смолчать, он охотнее проявляет суровость и твердость по отношению к себе и сам преклоняется перед всем суровым и твердым. благородные и смелые, думающие таким образом, особенно далеки от той морали, которая возвеличивает сострадание, альтруизм, ledeinteressement. Вера в себя, умение гордиться собою, враждебное и ироническое отношение ко всякому самоотвержению - все это так же неотъемлемо относится к благородной морали, как и легкая пренебрежительность и осторожность по отношению ко всякому сочувствию, к теплоте сердечной. Именно могущественные умеют чтить, в этом их искусство, их область изобретательности. Глубокое почтение к старости и родовитости, на котором зиждется всякое право, вера и предубеждение, направленные в пользу предков и в ущерб грядущим поколениям, типичны для морали могущественных. Но чем особенно мораль господ чужда современным вкусам, это строгостью основного принципа, гласящего, что человек имеет обязанности только по отношению к равным себе; что по отношению к существам более низкого ранга, по отношению ко всему чуждому может поступать по благоусмотрению или как подскажет сердце и что эти поступки находятся, во всяком случае, вне сферы добра и зла: сюда может быть отнесено сострадание и т. д. Способность и обязанность к долгой благодарности и продолжительной мести - все это лишь по отношению к равным себе, изысканность в возмездии, утонченность в дружбе, известная потребность иметь врагов (в качестве отвлекающего для аффектов зависти, сварливости, заносчивости - для того, чтоб быть способным к доброй дружбе) - все это типичнее признаки благородной морали, которая, как было уже отмечено, не является моралью современных идей и которой поэтому в наше время трудно сочувствовать, как трудно и откапывать и разыскивать ее. Иначе обстоит дело со вторым типом морали, с моралью рабов. Представим себе, что насилуемые, угнетенные, страждущие, несвободные, неувереннее в себе и усталые вздумают морализировать: что будет общего в их моральных критериях? По всей вероятности, в них моральных критериях? По всей вероятности, в них выразится пессимистическая озлобленность по отношению ко всему положению человека, быть может, осуждение человека вместе с положением его. Раб смотрит с недоброжелательством на доблести могущественного; он наделен скептицизмом, недоверием, утонченностью в недоверии ко всему тому, что там считается «хорошим»,он старается убедить себя, что счастье там ненастоящее. Он выделяет и превозносит, наоборот, те свойства, которые облегчают жизнь страждущему: сострадание, услужливость в оказании помощи, сердечная теплота, терпение, прилежание, смирение, приветливость - вот полезные свойства и почти единственные способы переносить тяготу существования. Мораль рабов по существу своему - утилитарная мораль. Вот источник возникновения знаменитого противопоставления добра и зла: в понятие «зло» включается могущество, опасность, сила, на которую не поднимется презрение. Согласно морали рабов «злой» внушает страх; согласно морали господ именно «хороший» внушает страх, желает внушать страх, тогда как «дурной» вызывает презрение. Эта противоположность доходит до своего апогея, сообразно с выводами морали рабов, когда на «доброго» тоже начинает падать тень пренебрежения - хотя б незначительного и благосклонного, - так как «добрый», согласно рабскому образу мыслей, должен быть во всяком случае неопасным: он благодушен, легко поддается обману, немножко простоват, быть может unbonhomme. Везде, где преобладает мораль рабов, наблюдается склонность языка к сближению слов «глупый» и «добрый». Последнее основное различие: требование свободы, инстинктивная жажда счастья, утонченность в чувстве свобод тоже необходимо относятся к морали рабов и их нравственности, подобно тому как искусство и увлечение в благоденствии, в преданности является постоянным симптомом аристократического образа мыслей и способа оценки.

Ницше Ф. По ту сторону добра и зла: Прелюдия к философии будущего. - СПб.: Издательский Дом Азбука-классика, 2007. - С. 203-208.

 

Карл Маркс. Отчужденный труд

<...> Рабочий доведен до положения товара, притом самого жалкого. <...> Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, чем больше растут мощь и размеры его продукции. Рабочий становится тем более дешевым товаром, чем больше товаров он создает. В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение человеческого мира. Труд производит не только товары: он производит самого себя и рабочего как то­вар, притом в той самой пропорции, в которой он производит вообще товары.

Осуществление труда выступает как выключение из действительности до такой степени, что рабочий выключается из действительности вплоть до го­лодной смерти. Опредмечивание выступает как утрата предмета до такой сте­пени, что у рабочего отнимают самые необходимые предметы, необходимые не только для жизни, но и для работы. Да и сама работа становится таким предметом, овладеть которым он может лишь с величайшим напряжением своих сил и самыми нерегулярными перерывами. Освоение предмета высту­пает как отчуждение до такой степени, что чем больше предметов рабочий производит, тем меньшим количеством их он может владеть и тем сильнее он попадает под власть своего продукта, капитала.

<... > Рабочий относится к продукту своего труда как к чужому предмету. Рабочий вкладывает в предмет всю свою жизнь, но отныне эта жизнь уже принадлежит не ему, а предмету.

Итак, рабочий становится рабом своего предмета в двояком отношении: во-первых, он получает предмет для труда, т. е. работу, и, во-вторых, он по­лучает средства существования. Венец этого рабства в том, что он уже только в качестве рабочего может поддерживать свое существование как физическо­го субъекта и что он является рабочим уже только в качестве физического субъекта.

<... > Труд производит чудесные вещи для богачей, однако он же произво­дит обнищание рабочего. Он создает дворцы, но также и трущобы для рабо­чих Он творит красоту, но также и уродует рабочего. Он заменяет ручной труд машиной, но при этом отбрасывает часть рабочих назад к варварскому труду, а другую часть рабочих превращает в машину. Он производит ум, а также слабоумие, кретинизм как удел рабочих.

<... > Человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций - при еде, питье, в половом акте в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., - а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным. То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое пре­вращается в то, что присуще животному.

Человек есть существо родовое, не только в том смысле, что и практиче­ски и теоретически он делает своим предметом род - как свой собственный, так и прочих вещей, но и в том смысле, что - и это есть лишь другое выраже­ние того же самого, - что он относится к самому себе как к наличному живо­му роду, относится к самому себе как к существу универсальному и потому свободному. Родовая жизнь как у человека, так и у животного физически со­стоит в том, что человек (как и животное) живет неорганической природой, и чем универсальнее человек по сравнению с животным, тем универсальнее сфера той неорганической природы, которой он живет. Человек живет приро­дой. Это значит, что природа есть его тело, с которым человек должен оста­ваться в процессе общения, чтобы не умереть.

Человек же делает самое свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания. Его жизнедеятельность - сознательная. ... Животное произ­водит лишь то, в чем непосредственно нуждается оно само или его детеныши; оно производит односторонне, тогда как человек производит универсально; оно производит лишь под властью непосредственной физической потребно­сти, между тем как человек производит даже будучи свободен от физической потребности.

<... > В переработке предметного мира человек впервые действительно ут­верждает себя как родовое существо. Это производство есть его деятельная родовая жизнь. Присущее человеку сознание его родовой сущности видоиз­меняются, стало быть, вследствие отчуждения так, что родовая жизнь стано­вится для него средством. Отчужденный труд отчуждает от человека его соб­ственное тело, как и природу вне его, как и его духовную сущность, его чело­веческую сущность. Когда человек противостоит самому себе, то ему проти­востоит другой человек.

Вообще положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущ­ность, означает, что один человек отчужден от другого и каждый из них от­чужден от человеческой сущности.

Если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт при­надлежит другому человеку, не рабочему. Если деятельность рабочего для него самого является мукой, то кому-то другому она должна доставлять на­слаждение и жизнерадостность. Не боги и не природа, а только сам человек может быть этой чуждой силой, властвующей над человеком.

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, Т. 42. - М.: Издательство политической литерату­ры, 1974. - С. 86-96.

 

---

Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 368; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!