Понятие конститутивной функции рассудка и соответственно — новый метод в философии 24 страница
Когда на тринадцатом году жизни Лола находилась в немецком пансионате, то, согласно отчету, она вела себя по-мальчишески, деспотично, агрессивно и сварливо. Однако в непосредственно следующие за этим годы внешне она была довольно неприметной, наслаждалась жизнью и любила танцевать; одновременно она проявляла склонность к одиночеству и предпочитала закрываться в своей комнате. Это могло совпасть с началом ее болезненного суеверия, которое, по ее собственному утверждению, появилось в возрасте между семнадцатью и девятнадцатью годами. Все это должно возрождать подозрение о начинающемся шизофреническом процессе. Действительно, вызывающую позицию Лолы в отношении отца по причине его неодобрения ее помолвки, ее частые посты, безрадостность, депрессию и угрозу пост-
ричься в монахини можно рассматривать и как чисто "психогенную" реакцию шизоидного психопата; но все эти симптомы скорее усиливают указание на зарождающуюся шизофрению.
Подходя в истории болезни Лолы к двадцать второму году ее жизни, мы впервые слышим об ее необычном поведении относительно одежды, — видимо, ее собственной: она отказывается подниматься на борт корабля, если из багажа не уберут определенное платье. Здесь она снова добивается своего. Из отчета нам известно, что во время посещения Германии, где она встречалась со своим женихом, Лола немногим более обычного интересуется одеждой и становится открытее. Но из ее собственных сообщений мы знаем, что уже в то время ее "очень сильно" мучили навязчивые идеи. И только на следующий год — двадцать третий год ее жизни — болезнь Лолы была замечена окружающими. После того, как ее жених отсрочил их бракосочетание, она "пала духом, стала меланхоличной и особенно суеверной". В связи с этим нет никакого сомнения, что Лолин так называемый "невроз компульсивности" был уже полностью сформированным в ее двадцать два года, возможно, даже ранее, и только намного позднее он был замечен ее родственниками (исключая тот случай, когда она отказывалась отправиться за границу с определенными предметами одежды). Таким образом, то, что "невроз компульсивности" явился дальнейшим проявлением шизофренического процесса, — уже не подозрение, а твердое научное убеждение... Теперь ее "антипатия" к матери принимает такие болезненные формы, что Лола считает заколдованным все, исходящее от нее; предметы, получаемые от матери, она прячет, раздает, "теряет" или продает на улице, упакованными в небольшие свертки. Опыт говорит нам, что такое поведение выходит за рамки симптомов, проявляющихся при простом неврозе компульсивности.
|
|
|
СУЕВЕРНАЯ СТАДИЯ: "КОМПУЛЬСИВНОСТЬ ТОЛКОВАНИЯ" И "ФОБИЯ ОДЕЖДЫ". Уже на этой стадии мы можем наблюдать, хотя только однажды, определенно бредовую перцепцию. Пребывая в смятении, когда возникла ее тревога по поводу симпатичной медсестры, Лола почувствовала, что за ней наблюдают два человека: "Я лежала внизу в шезлонге и увидела две фигуры, наблюдавшие за мной из коридора; когда я повернулась к ним, они убежали, поэтому я осталась внизу; но это было очень жутко".
|
|
|
К этому мы должны добавить Лолину боязнь гипнотического воздействия. Хотя "мания гипнотического преследования" еще не присутствует, тем не менее, в ее боязни быть загипнотизиро-
ванной, в ее требованиях "не смотреть на нее таким образом" и торжественного обещания не гипнотизировать ее — мы уже видим выражение "ощущений гипнотического воздействия".
Но присутствовали и другие симптомы шизофрении, которые можно было наблюдать в лечебном заведении. Поначалу Лола оставляла впечатление жесткого и равнодушного человека, небрежного и безразличного во всех отношениях, очень скрытного, мстительного, уязвимого и подозрительного, исключительно упрямого и даже склонного к негативизму, не находящего никакого интереса или удовольствия в работе и отстающего в своем умственном развитии. Мы должны добавить сюда ее непредсказуемое поведение и решения, ее непостоянство и ипохондрическую реакцию на лечение. Кроме того, мы должны принять во внимание ее внезапный переход — в течение одного дня — от явной боязни гипноза к страстному желанию быть загипнотизированной; такая поразительная амбивалентность, прибавленная к другим симптомам неуравновешенности, позволяет нам говорить о диссоциации личности в шизофреническом контексте.
|
|
|
То, что картина несколько меняется, когда Лола находит приемлемого для себя врача, не должно удивлять нас. Лола все еще эмоционально восприимчива, и ее потребность в поддержке и руководстве ни в коей мере не исчезает. Теперь она становится более управляемой, намного более открытой и даже доверчивой, что дает возможность глубже понять ее психическую жизнь. В результате общее впечатление о личности пациентки определенно меняется на более благоприятное, особенно в связи с тем, что теперь явно видно, как сильно она страдает.
Возвращаясь к "компульсивным явлениям" Лолы, мы снова должны проводить различие между "компульсивным толкованием" (компульсивным опрашиванием судьбы) и компульсивным "наложением табу" со стороны ее окружения и мира других людей. Насколько тесно одно и другое взаимосвязаны, мы уже показывали. Здесь возникает следующая психопатологическая проблема: имеем ли мы здесь дело с подлинными компульсивными идеями, как при неврозе компульсивности, или эти идеи уже маниакальные? Сам по себе диагноз шизофрении не обязательно представляет решение, так как в ходе шизофрении мы часто наблюдаем настоящие фобии, компульсивные идеи и компульсив-ные действия (из личного опыта мне известно, что чаще всего они состоят из боязни микробов и компульсивного мытья). Поэтому в каждом случае смешанной шизофрении мы должны точно выяснить, действительно ли перед нами подлинные и чистые
|
|
|
симптомы невроза компульсивности, основанного на механизме замещения, или просто анормальные психические явления, которые навязывают себя пациенту помимо его воли, ощущаются и оцениваются им как "принуждение". Мы знаем, что едва ли существует психопатологический симптом, который не называли бы "компульсивным"8. В нашем случае мы должны задать вопрос: являются ли Лолины "компульсивно-суеверные" идеи и действия принуждениями вообще или они уже означают мании. Предположим, мы все же хотим вести речь о компульсивных идеях. В этом случае перед нами все равно стоит альтернатива, заключающаяся в том, что эти идеи могут быть намного ближе к мании, чем к компульсивности (Кречмер советовал тщательнее искать различия между компульсивностью и манией, чем между манией и манией). Здесь мы снова встречаемся с широко обсуждавшейся, но, по моему мнению, весьма нечетко сформулированной проблемой: могут ли маниакальные идеи брать начало от компульсивных идей? Я считаю, что следует выяснить, не являются ли компульсивность и мания всего лишь различными стадиями или периодами одного и того же антропологического "изменения формы" [Gestaltwandel], и если да, то в какой мере. На этот вопрос психопатология пока еще не ответила. Ее в первую очередь интересует строгое разграничение между компульсивностью и манией как психопатологическими симптомами. Основным критерием этого разграничения, начиная с Вестфаля, служило понимание или отсутствие понимания бессмысленной и чуждой эго особенности болезненного события. С симптоматической точки зрения, этот критерий обоснован, хотя такое понимание зачастую неустойчиво, и поэтому данный критерий часто неприменим для какого-то конкретного случая. Но вопрос в том, может ли психопатология удовлетвориться этой описательной психопатологической точкой зрения и ее чисто "функциональной" интерпретацией, которая всегда будет определять направление клинического и, в особенности, судебного суждения. Не должна ли психопатология в чисто исследовательских интересах руководствоваться другими, более глубокими перспективами? Придерживаясь последней точки зрения, мы верим, что психопатология посредством антропологического изучения и исследования действительно может прийти к "более глубоким" перспективам.
*'Компульсивность толкования". Как мы видели, Лола воспринимает свое "толкование" как "необходимость", как компульсивность и, как все настоящие компульсивные невротики, чув-
ствует ужасную невыносимую тревогу, если не может уступить этой компульсивности. Но в противоположность компульсивно-му невротику, Лола не только повинуется компульсивному импульсу в мышлении, ощущении или действии (как, например, импульсу повторять, продумывать все до самого конца, считать, мыться, уничтожать, проклинать, молиться и т.п.), но, кроме этого, уступает "бессмысленной" компульсивности добиваться разумного ответа от "вещей". Таким образом, "чтение" и толкование, воспринимаемые ею как навязываемое, чуждое эго "долженствование", имеют результатом решение, наделенное смыслом для ее личности, от которого зависят ее благополучие и счастье, в то время как при подлинной компульсивности благополучие и счастье зависят только от повиновения бессмысленному компульсивному требованию как таковому, которому необходимо следовать постоянно или в определенные периоды времени. Отсюда смысл подлинной компульсивности, если рассматривать ее чисто описательно, заключается в выполнении действия, которое почти или полностью лишено смысла — совершенно независимо от того, какой "смысл" может найти в этом действии или за ним психоанализ. В нашем случае смысл чистой компульсивности совершенно независимо от действия заключается в избегании тревоги, возникающей, как только игнорируется действие (толкование также является действием).
Долина компульсивность "толкования", несомненно, также относится к этому типу избегания тревоги, но, в дополнение к этому, она имеет вполне определенную задачу прочтения "да" или "нет" по вещам, особенно по словам и названиям, обозначающим вещи, совпадающие в пространственно-временном отношении. В этом случае фактически мы можем говорить о "обязательности извлекать смысл" [Sinnentname]9. Вещи теперь функционируют не согласно их собственному "объективному" значению, а исключительно для выражения "высшего" значения, определяющего судьбу. Имеем ли мы здесь дело все еще с ком-пульсивностью или уже с манией? По моему мнению, — и с тем, и с другим: с компульсивностью постольку, поскольку толкование навязывается как чуждое эго "долженствование"; с манией постольку, поскольку она основывается на уже не чуждой эго, иллюзорной идее о том, что "судьба" вещает через предметы и предоставляет побудительные намеки в отношении будущего поведения "толкователя". На это можно возразить, что всякое суеверие основывается на такой "иллюзорной идее", не заслуживая при этом названия "мания". Но здесь мы имеем дело (как под-
черкивают большинство исследователей, начиная с Westphal и включая Блейлера) с градационными оттенками психических структур; кроме того, Долину компульсивность толкования следует назвать манией даже по одной той причине, что она непоколебимо "верила" не только во "всемогущество судьбы", но и в каждое из своих толкования и приписывала им характер реальности. Мы можем добавить, что ее система опрашивания и толкования как таковая представляет собой логически мотивируемую "иллюзорную систему". Тот факт, что ее "логическая мотивировка" крайне скудна и поверхностна, даже нелепа, скорее подкрепляет наше мнение, чем противоречит ему.
Мы, разумеется, ожидаем появления крайне бессмысленных действий при подлинных неврозах компульсивности; но здесь бессмысленность признается как таковая пациентом, тогда как Лола солидаризируется с бессмысленностью, и это указывает на то, что она воспринимает и понимает ее как нечто, имеющее смысл!
Поэтому мы должны понимать, что знаки, по которым она читает намерения судьбы, интерпретируются таким же иллюзорным образом, как и знаки, по которым она "читает" намерения "врагов". В обоих случаях она "проецирует" (как бы назвали это в психопатологии — но, несомненно, не феноменологически, а чисто теоретически) на предметы и людей "нечто" такое, "чего в них совсем нет". Однако мы должны пока оставить без внимания эту общую черту, ибо толкование по предметам до некоторой степени все еще воспринимается как компульсивное, в противоположность "толкованию" по людям; кроме того, толкование по предметам требует особой системы интерпретации, в то время как толкование по людям представляется независящим от какой-либо искусственной системы интерпретации и ориентируется только на естественные человеческие способы выражения. Что нам дает антропологический анализ нашего случая, и особенно сопоставление двух стадий, — это осознание того, что за толкованием по выражению лица, словам и другим "знакам людей" должна стоять искусственная, самостоятельно разработанная система интерпретации, которую сам толкователь уже не осознает. Простой констатацией "иллюзорного толкования" ничего не достигается. (Мы вернемся к этому моменту при обсуждении Долиной мании преследования.)
В связи с отсутствием каких-либо данных относительно Долиной внутренней истории жизни, вопрос о том, до какой степени опрашивание судьбы служит выражением "инфантильной per-
рессии", должен оставаться без ответа. Однако я хочу указать на возможность того, что Лолин поиск и нахождение защиты, особенно со стороны ее бабушки, могут быть связаны аналогичным отношением к "личности", которую она видела в судьбе. Эти поиск и нахождение защиты периода детства, несомненно, развились в компульсивность "толкования", что дополнительно подтверждает наше мнение об ее инфантильном характере.
"Фобия одежды". Если "ответы" судьбы обладали некоторыми чертами запрета, то в отношении определенных предметов одежды и людей, их носивших, а также других предметов, упоминавшихся Лолой, эти черты стали намного более выраженными. Здесь снова возникает вопрос: Фобия это или Мания?
То, что поведение Лолы в этой области отличается фобическими симптомами, почти не требует доказательств, но ее фобия одежды выходит за рамки психопатологического содержания фобии чисто компульсивного невротического типа. На это указывает очень тесная связь между фобией и иллюзорной системой чтения и интерпретации знаков, а также тот факт, что сама эта фобия ощущается уже не как чуждая эго, а как гармонирующая с ним.
Лола воспринимает свои фобические симптомы не как чуждое ее личности "долженствование", а как нечто, полное значения, то есть, опять же, как нечто "судьбоносное" в прежнем смысле слова. Здесь также решающим фактором служит иллюзорное ощущение нахождения во власти непреодолимой силы судьбы. Действительно, для Лолы судьба обнаруживает себя не только через посредников вербальных оракулов, но и в материальной форме. Мы обнаружили достаточно чисто экзистенциальных оснований того, почему предметы одежды явились основными объектами, посредством которых судьба проявляла себя, но нам недостает индивидуальных биографических "пояснительных" причин этого явления.
Так как воля судьбы выражается в материальной форме одежды и других утилитарных предметов, последующие защитные меры также являются чисто "материальными". Они заключаются в удалении "зараженного" материала. Это удаление "роковых или обремененных запретом" предметов одежды радикально выражает основную схему Лолиной борьбы с судьбой: отвергая, выбрасывая, отдавая, продавая и разрезая эти предметы одежды, она, насколько это возможно, отвращает свою судьбу. Как мы знаем, "ее" судьба заключается в погружении в тревогу неприкрытого ужаса, от которой ее фактически освобождает — если мы примем во внимание степень ее субъективного страдания — ее мания
преследования. Здесь "фобия" выражает боязнь полного порабощения непреодолимой силой этой судьбы и, в связи с этим", "отрицания" существования в целом. Поэтому то, что фобия не ощущается и не оценивается как чуждая личности — не единственный ее иллюзорный компонент; другим является закоренелое иллюзорное убеждение в том, что судьба обнаруживает себя в материальных формах.
К сожалению, нам также недостает материала, который пролил бы свет на психопатологический генезис этих иллюзий. Мы не знаем, в какой мере сыграли свою роль анормальные соматические ощущения или даже соматические галлюцинации, или ощущения пребывания под чьим-то влиянием (но это не сказывается на нашем чисто антропологическом понимании случая, так как изменение антропологической структуры следует понимать как предшествующее по отношению к путям и способам последующих форм его выражения). Однако из истории болезни другой пациентки (Розы) мы знаем, что надевание и снятие одежды оказалось связано с иллюзиями того, что она психически или сексуально разоблачается, опустошается, лишается и открывается, а психическое давление и "тяжесть на сердце" отождествлялись с давлением и весом одежды на теле. На немецком словесная аналогия несомненна: "ausgezogen...", "entzogen...", "seelisch ausgezogen... "и т.д. Конечно же, пациентка не обязательно должна осознавать существование такой аналогии, так как за нее "думает" язык. Со времен Лютера в Германии вошло в обиход выражение "сбросить ветхого Адама", так говорили о том, что должен сделать человек, чтобы стать "новым человеком". С другой стороны, в памяти возникают идиомы типа: "менять свои убеждения, как перчатки". Концепции о внешнем одеянии как символе внутреннего человека — предложенной Карлейлем в Sartor Resartus — здесь недостаточно. Необходима демонстрация общего основания возможного совпадения ("символ" берет свое начало от symballesthai: брошенные вместе) предполагаемого объекта и используемого слова. Именно это общее основание допускает взаимозаменяемость. Дополнительным фактором, конечно же, служит тесная близость одежды и ее носителя, как в его собственном мире, так и в глазах окружающих (то есть, "Одежда делает человека")*.
* Как ни странно, "одежда" редко принималась во внимание в психопатологии. См.: R.Kuhn, "Ьber Kleider", Die Irrenpflege, 21. Jahrgang, Bd. 8 (1941); R.Kuhn, Ober Maskendeutungen im Rorschach'sehen Versuch, 1944, S. 71-74.
В случае Розы, о котором мы только что упоминали, содержание словесной метафоры, что так часто бывает при шизофрении, становится абсолютным, то есть отделяется от обоюдно взаимосвязанных звеньев сравнения. В связи с этим уже не существует никакого различия между психической оголенностью или прикрытием и снятием и надеванием одежды; между психическим давлением и тяжестью на душе и давлением и весом одежды на теле. Это явление связано с одновременностью видения и ощущения и с устранением границ личности (то есть, с растеканием мыслей). Когда эта пациентка видит, как другие делают то или это, она ощущает это на своих волосах, на своей руки и на своей одежде. Она особенно подвержена давлению во время шитья. Одежда "принадлежит", подобно ее душе и телу, и ей самой, и другим, и наоборот. Надевая одежду, она окутывает себя вульгарностью, а, избавляясь от нее, — добром, до тех пор, пока в конце концов сама одежда не персонифицируется и не превращается во врага, грозящего покинуть чемодан и начать мучить ее. Смена одежды отождествляется с переменой личности.
К сожалению, нам ничего не известно о последней стадии психоза Лолы. Но даже в том, что имеем, мы можем видеть аналогии, хотя в иллюзиях Лолы предметы одежды не персонифицировались, и враги действовали во многом подобно реальным людям. Случай Розы более впечатляюще демонстрирует перенос бреда отношения и посягательства на одежду, что может вызвать подозрение, что в Лолиной фобии одежды бред отношения и посягательства играл более заметную роль, чем это представлено в отчете. То, что подобные "идеи" уже существовали в период фобии одежды, установлено определенно. Поэтому фобию Лолы во многих отношениях можно рассматривать как прелюдию к мании "одежды" — лишь как прелюдию, ибо она сама (то есть, как я) пока еще не позволяет одежде "добраться до нее", а все еще "снимает ее", "разделывается с ней...", тогда как Роза фактически ощущает, что сама одежда одевает или раздевает ее.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 143; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!