Понятие конститутивной функции рассудка и соответственно — новый метод в философии 20 страница
Так как в картине мира Лолы доминирующей является капитуляция перед чем-то непреодолимым, нас не должно удивлять, что такие "поверхностные" категории, как пространственно-временной контакт и подобие — настолько значимы в ней. что часто повторяющаяся последовательность встречи с горбуньей и "невезения" становится основой принудительного процесса индукции, или что даже такие психические факты, как воспоминания, вызывают контагиозное действие ("входят в новые вещи"), результат которого никогда не ослабевает.
Скорее мы должны удивляться тому, что категории и выводы вообще еще используются, так как одержимость непреодолимым Ужасным означает "специфическое гонение вокруг", которое само по себе повсюду открыто новому и потому может быть блокировано чем угодно и всем, так же, как устанавливать связи между чем угодно и всем.
"Отдача чему-то", "нахождение во власти", "капитуляция", "заброшенность" — в отношении времени все эти выражения подразумевают голое неаутентичное настоящее; "голое" — поскольку это настоящее не формируется во времени из будущего и прошлого как подлинное настоящее. Голое настоящее, в противоположность реальному моменту, может означать только непребывание [ Unvei-weilen], отсутствие местонахождения. Там, где, как в случае Лолы, существование капитулировало перед Непреодолимым в такой значительной степени, оно остается полностью закрытым для себя. Оно снова и снова успокаивается на мгновение лишь для того, чтобы его "гоняли по кругу", беспокоили и изматывали вновь.
|
|
|
Тут мы снова, как и в случае Юрга Цюнда, затрагиваем Неотложное и Неожиданное, "отрицание временной непрерывности". Кьеркегор формулирует это следующим образом:
"В какой-то один момент времени оно есть, а в следующий его уже нет, и тогда, когда его нет, оно снова целиком и полностью присутствует. Его нельзя ни включить в непрерывность, ни прийти через него к таковой".
Выражаясь словами Хайдеггера, это "выражение несвободы", "пребывания во власти мира" или, как называем это мы, "приземления" существования. Вернемся снова к Кьеркегору:
'"В суеверии объективности даруется способность Медузы превращать субъективность в камень, и несвобода не хочет нарушать эту магию"3.
Поскольку последовательность равноценна свободе, существованию или формированию подлинного я [Selbstigung] и поэтому равносильна и общению (без которого подлинное существование невозможно), отрицание последовательности означает несвободу, пребывание во власти непреодолимого Неожиданного и, в то же время, отсутствие независимости и общения. Действительно, "отданное" во власть сверхъестественности существование обречено быть изолированным. То, что Лола все же смогла до некоторой степени открыться второму врачу, и то, что она так долго с любовью держалась за своего жениха, демонстрирует лишь тот факт, что в состоянии ее существования еще не совсем отсутствует я [entselbstet], существование еще не полностью капитулировало перед Сверхъестественным и Ужасным. Однако подлинное общение уже невозможно. Между ней и врачом, и даже в большей степени между ней и ее женихом, постоянно вставали "стены" табу-подобных страхов и запретов, воздвигаемые Непреодолимым.
|
|
|
Ориентация в пространстве "мира" Лолы по обыкновению определялась ориентацией во времени. Натиску неожиданного, неугомонности и отсутствию местоположения соответствует прерывистый, порывистый, меняющийся характер ориентации в пространстве и ее зависимость от соответствующего источника "заражения". Границы пространства, в котором протекает Dasein, крайне непостоянны. Они не определяются ни "ориентированным", ни географическим, ни гармонизированным [gestimmten] пространством4, а соответствуют лишь пространству, определяемому соответствующими носителями Маны, Ужасного. Если выражаться конкретнее, это пространство устанавливается на основе предела видимости и тактильной близости. Его можно искусственно увеличить, закрыв глаза (избегание видения). Но и здесь такой процесс еще больше сужает жизненное пространство и ведет к тому, что все выходы на сцену жизни занимаются "вооруженными стражами" (Эллен Вест), и к тревожному блужданию на ощупь в подземелье. Здесь также все меньше и меньше движения, и ничего нового больше не происходит. Все вращается вокруг старого, хорошо известного — и вместе с тем такого неизвестного — Сверхъестественного, что априори превращает любую ситуацию в ситуацию, вызывающую тревогу, и предвосхищает возможность вхождения в нее и понимания ее в соответствии с ее собственным значением. Утверждение "Больше уже ничто не двигается" — это всего лишь еще одно выражением для описания явления, состоящего в том, что все, однажды появившееся, уже не уходит из существования, а — имея своим источником экзистенциальную тревогу — остается фиксированным; поэтому нет ничего страшнее, чем быть обремененным "воспоминаниями". Таким образом, Лолино окружение, мир окружающих людей и ее собственный мир [Umwelt, Mitwelt, Eigenwelt] в равной мере управляются Маной, так что их разделение утрачивает свое значение; их смысл — это Мана! И поскольку уже не существует разграничения между воспоминанием об объекте и самим объектом, бремя воспоминания оказывается таким же ограничивающим и гнетущим, как и близость самих соответствующих объектов. Воспоминания блокируют дорогу в будущее, будущее здесь означает бытие впереди себя, так же, как соответствующие объекты блокируют "пространство". Вместо того, чтобы подчинить себе воспоминания, избавиться от них или проработать их экзистенциально ради возвращения свободы, пораженные предметы как таковые должны исчезнуть (их следует продать, отдать, сжечь или снять с них проклятие). Место экзистен-
|
|
|
|
|
|
циального прогресса или созревания, обретения собственного я [Selbstgewinnung] давно занято земной [weltliche] заменой, вследствие чего существование стало verweltlicht. Долина форма существования, как можно ясно видеть, отличается намного более глубокой и полной отдачей "миру", чем у Эллен Вест или Юрга Цюнда. Мы нигде не обнаруживаем никаких следов таких экзистенциальных явлений, как стыд, чувство вины, совесть и тревога, обусловленная совестью; повсюду преобладают угрозы и притеснения внутреннего мира и направленные против них усилия защиты. То, что могло быть вопросом существования, становится вопросом земной заботы. Это будет вновь проиллюстрировано в связи с анализом суеверного опрашивания оракула и подчинения его ответам, как если бы это были ответы судьбы.
В Долиной теме "судьбы" первичная экзистенциальная тревога [ Urangst] сочетается со Сверхъестественным и с суеверием. Кьер-кегор в своих основательно-просветляющих исследованиях значения тревоги видит судьбу как "от-чего ужаса", которое позднее занимает центральное положение в онтологии Хайдеггера. Здесь ничто тревоги с глубокой проницательностью интерпретируется непосредственно как бытие в мире: "От-чего ужаса есть бытие-в-мире как таковое" ("Бытие и время", с. 186). В тревоге мир редуцируется до незначительности, так что существование не может отыскать ничего такого, посредством чего оно могло бы понять себя, "оно простирается в ничто мира"; но, натыкаясь на мир, понимая его через тревогу, существование осознает само бытие в мире; "причина" (wovor) тревоги одновременно является ее "для чего" (worum). "Тревога касается голого Dasein как существования, погруженного в сверхъестественность"*.
Хотя тревога способна открывать также возможность подлинной или экзистенциальной способности быть (каким образом — в данном контексте несущественно), Лола остается погруженной в тревогу безо всякой возможности вновь обрести или даже осознать себя. Вместо этого она смотрит на ничто, как если бы оно было сверхъестественной объективной силой; но ей никогда не удается сосредоточиться на нем или вплотную подойти к нему, как бы усердно она ни старалась "прочитать" его намерения "по вещам". Именно "компульсивность вкладывать какой-то особый смысл во все" не позволяет ей успокоиться и истощает ее силы.
Здесь вновь следует отметить, что экзистенциальная тревога возможна только там, где любовь — двойственная форма, которая "увековечивает" существование как родной дом и пристанище, — уже не светит или еще не засияла.
Как мы заметили, такое вкладывание особого смысла в объекты связано с их вербальными символами и с их случайными сочетаниями в пространстве и во времени. Удачу ей предвещают не "четыре голубя", а слово cuatro, в котором она находит буквы c-a-r-t; в связи с тем, что carte обозначает "письмо", в этом она "читает", что получит пиьсмо от своего жениха. Ее тревожат не трости с резиновыми набалдашниками, а слоги "нет" ["да"] (если читать справа налево слово baston — трость) и go-ma (резина), означающие для нее "не иди!" = "не иди дальше!".
По таким "знакам" она "читает", что "должна быть осторожной", ибо "я никогда не знаю, что может случиться...". Лола спрашивает совета у "судьбы", точно так же, как греки советовались с Оракулом, и "слепо" подчиняется ей, даже несмотря на то, что признает ее двусмысленность. Но если греки принимали свою систему знаков как унаследованную традицию, то Лола разработала свою собственную, но относилась к ней так, как если бы она была объективной или передавала сообщение объективной силы. Позиция Лолы напоминает отношение некоторых людей к астрологии. Ни в том, ни в другом случае нет осознания, что практикуется всего лишь "фетишизм названий, проецированных на небо". Но опять же, в отличие от астрологического суеверия, уходящего корнями в традицию, Лолино суеверие чисто индивидуально. Общим для обоих случаев является вера во мнимую, слепо действующую силу и отбрасывание от возможности вырвать себя из предопределенности и вернуться к жизни в качестве своего реального я или принять подлинную религиозную веру.
Побуждение "вкладывать" особый смысл в вещи посредством системы вербальных символов, позволяющей получить определенное "Да" или "Нет", тесно связано со склонностью избегать и даже бежать от самих зловещих вещей и от всякого, кто прикасался к ним. Эта связь с вербальным выражением чаще всего очень ясно видна, как в случае зловещего значения зонтика, возникшего от букв s-i, и совпадения во времени этого s-i со встречей Лолы с горбуньей. Сама горбунья — причем только горбунья, а не горбун — черпает свое зловещее значение (точно так же, как и косоглазая продавщица) из "ненормальности" этого жизненного явления, ненормальности в смысле "нисходящей жизни" ("История болезни Эллен Вест"), то есть изъяна, уродства, обе-зображенности. Эти формы "нисходящей жизни" так ярко выражены в суеверии потому, что суеверие "зарождается" от тревоги бытия в мире самого по себе, от голого существования, погруженного в сверхъестественность. Эти символы нисходящей
жизни могут оказывать сверхъестественное действие только по одной причине: потому что существование, упорно остающееся в сверхъестественности, само является нисходящей жизнью! Или, выражаясь иначе, постоянная погруженность в экзистенциальную тревогу и пристальное вглядывание в ее сверхъестественное ничто наделяют существование "даром предвидения" в отношении всех явлений, которые отклоняются от "успокоительной" экзистенциальной нормы и указывают на ее неустойчивость.
То, что контакт — как тактильный, так и ассоциативный, в смысле ассоциации по близости и сходству — становится здесь настолько важным, можно понять, если принять во внимание упрощение картины мира от очень сложного взаимосвязанного целого контекста соотношений до простого пространственного "рядом-друг-с-другом" и сенсорного или абстрактного "вместе-друг-с-другом".
Здесь проявляется значительное упрощение и обеднение "мира", что, естественно, является упрощением и обеднением существования. По мере того, как существование становится все проще и все беднее, точно также упрощается и обедняется мир и вместе с тем становится все более невыносимым в своей упрощенности; ибо "за" ним находится и сквозь него смотрит голова Медузы, принадлежащая "ничто тревоги". Именно тревога заставляет мир выглядеть все более незначительным, все более простым, потому что она приводит существование в "оцепенение", сужает его открытость, его "вот" до все меньшего и меньшего круга, навязывает ему все более сложные для реализации возможности, которые предоставляются ему все реже и реже. То, что верно в отношении ориентации в пространстве, еще вернее в отношении ориентации во времени и историзации [Geschichtlichung] существования. Подлинная историзация — аутентичная история с экзистенциальной точки зрения — замещается простым "совпадением" обстоятельств и события, что служит признаком всего лишь земных "объективных" событий, а не подлинной судьбы*.
* Об этом разграничении писал Зиммель (G.Simmel, Lebensanschauung, S. 127): "То, что у кого-то отец убит, а мать выходит замуж за убийцу, несомненно, будет ошеломляющим событием для любого человека; но то, что это становится судьбой Гамлета, определяется характером Гамлета, а не тем фактом, что данное событие свалилось на него как на "кого-то". Единичные "судьбы" по существу определяются внешними событиями, то есть, очевидно, объективный фактор перевешивает все другие; но их совокупность, "судьба" каждого человека определяется его характером. Если достаточно внимательно посмотреть со стороны, то в ней можно увидеть единство, вытекающее не из единичных причин, а единство, центром которого является априори формирующая сила жизни индивида".
То, что место страхов и воспоминаний занимают реальные предметы и люди, с которыми они были связаны, служит признаком такого приземления [ Verweltlichung} или экстернализации судьбы. Но воспоминания не только связываются с предметами и людьми, они "входят в них". Поэтому "ужасающее ощущение не прекращается до тех пор, пока вещь рядом". Таким образом, земное пространственное отдаление от вещей замещает экзистенциальное (подлинно жизненно-историческое) преодоление проникшего в них ужасающего ощущения. Мы можем видеть здесь универсальную человеческую черту — "отталкивание", запирание, прятанье вещей, связанных с неприятными или печальными воспоминаниями; однако в случае Лолы это удобное свойств малодушия или "самозащиты" превращается в необходимость, "долженствование". Выражаясь психологически, можно сказать, что в данном случае место преднамеренных действий или психических явлений (в смысле Брентано) занимают "предполагаемые объекты". Но это всего лишь иная формулировка того, что в экзистенциально-аналитических терминах мы назвали приземлением. Здесь мы сталкиваемся с трансформацией жизненно-исторической пространственности в земное пространство и его ориентационный потенциал близости и удаления. То, с чем уже больше нельзя иметь дело в экзистенциально-исторических условиях, теперь должно происходить в "земном пространстве". Посредством этого существование уходит от своей фактической задачи и ее реального значения, но не избегает тревоги. За приобретенное посредством приземления — перекладывание своей собственной ответственности и вины на внешнюю "судьбу" — должно быть заплачено потерей свободы и вынужденной запутанностью в сети внешних обстоятельств и событий.
Но почему в Лолином случае настолько видную роль играют только предметы одежды — платья, нижнее белье, туфли, шляпы? Для ответа на этот вопрос нам следовало бы провести биографическое исследование. К сожалению, в нашем распоряжении нет никаких исторически отправных точек. Но вопрос: почему предметы одежды могут играть такую видную роль, — действительно представляет собой проблему экзистенциального анализа.
Если некоторые принадлежности, такие как зонтики или трости, приобретают свои зловещие соозначения благодаря вербальным символам, а другие, такие как мыло, стаканы, полотенца, пища — в результате контакта с неодушевленным или человеческим "источником" заражения, то предметы одежды становятся фактическими представителями людей, и в особенности матери.
Долины собственные предметы одежды также приобретают доминирующе роковое значение, мы помним, что она отказывалась ехать за границу, пока не уберут определенное платье, что она боялась писать своему жениху, когда на ней было определенное платье, иначе с ее женихом могло что-нибудь случиться; что она разрезала свою одежду, постоянно носила одно и то же старое платье, ненавидела свое нижнее белье и всеми возможными средствами противилась покупке и ношению новых платьев. Из того, что мы знаем о Лоле, можно сделать вывод, что, вероятно, ее одежда прониклась ее воспоминаниями. Очевидно, для Лолы платья и нижнее белье играли роль, подобную той, что полнота играла для Эллен, а все физические и психические одеяния — для Юрга Цюнда. Во всех этих случаях фокус сосредоточен на какого-либо рода ненавистном облачении, на невыносимой оболочке. Но если Юрг Цюнд пытался защититься или спрятаться за какой-то другой оболочкой (пальто, более высокий социальный статус), а Эллен Вест всеми возможными способами пыталась избежать отложения "жирового" слоя, то Долина проблема намного проще, ибо она касается лишь оболочки, создаваемой одеждой, поэтому она избавляется от нее, отдает ее, разрезает на части и удовлетворяется длительным ношением одного и того же "старого тряпья". Но все эти случаи имеют одну общую черту: приземление всего существования и трансформация экзистенциальной тревоги в ужасную боязнь "земной" оболочки. Кроме того, все эти облачения и оболочки воспринимаются как угрозы и ограничения, исходящие либо из мира окружающих людей (Юрг Цюнд), либо из мира своего собственного тела (Эллен Вест), либо, как в случае Лолы, из мира одежды. И в каждом случае псевдо-экзистенциаль-ному идеалу противостоит соответствующая оболочка. Долина форма существования кажется нам еще более странной, чем в других "случаях". То, что мы считаем "своим миром", состоит, главным образом, из нашего психического и физического мира, а также из мира окружающих нас людей, тогда как миру своей одежды мы приписываем намного меньшее значение. Однако в случае Лолы первостепенное значение принимает именно последний мир. Это достаточная причина для того, чтобы Лола казалась "больнее" других пациентов.
Мир одежды, как таковой, представляется "частью внешнего мира", но "как таковой" здесь следует понимать не в философском смысле, а в весьма нефилософски-рационалистическом или, если хотите, в позитивистском смысле. Ибо точно так же, как тело —
это не только "часть" внешнего мира, но одновременно и "часть" внутреннего мира, так и предметы одежды — это не только вещи, но и персональные оболочки. Слова "одежда делает человека" выражают ее значение в мире окружающих людей*.
Но, кроме того, можно сказать, что одежда делает нас, потому что ее антропологическое значение основывается на чем-то большем, чем наше убеждение в том, что мы привлекаем внимание своей одеждой и что о нас судят по ней. Мы воспринимаем ее не только как нечто, открывающее нас взору других и в то же самое время** защищающее и скрывающее нас от них, но и как нечто, принадлежащее нам, дающее нам ощущение душевного подъема и благополучия или дискомфорта и угнетенности; нечто не только "носимое" нами, но и несущее нас самих, помогающее или мешающее нам (в наших собственных глазах или в глазах других), расковывающее или ограничивающее нас и прячущее и закрывающее от нас наше собственное тело.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 157; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!