Понятие конститутивной функции рассудка и соответственно — новый метод в философии 21 страница
Неудивительно, что мир одежды может представлять другим нас самих. И поэтому, можно считать, что "проклятье", которым мы обременены, непосредственно связано с нашей одеждой. Более всего это можно ожидать в таком мире, как Лолин, где все определяется близостью и удаленностью! Ибо что еще, за исключением нашей кожи, "ближе" к нам, чем наша одежда? И с какой бы радостью Эллен и Юрг освободились бы от своих тел, отдали их, продали или разрезали, если бы это было в человеческих силах! Вместо этого они умоляют судьбу позволить им родиться заново с другим телом или другой душой — тогда как все, что требуется Лоле — это избавиться от платья, которое ей не нравится, или держаться на расстоянии от него. И в то время, как другие пациенты умоляют судьбу избавить их от невыносимого или банального существования, Лола верит, что может "читать"
* См. Roland Kuhn, Ьber Maskendeutunhen im Rorschach sogen Versuch, S. 17 f.: "Одежда защищает... одежда выдает... одежда маскирует".
** Нигде, за исключением, быть может, теста Роршаха, это "выражающее" значение одежды не играет большей роли, чем в сновидении. Здесь предметы одежды наиболее часто встречающиеся и откровенные выразители нашей самооценки. Следует только вспомнить о рваной, изношенной, плохо сидящей, неряшливо носимой или плохо подобранной одежде "сновидения", с одной стороны, и элегантных, бросающихся в глаза или аккуратных костюмах должностных лиц и дипломатов, — с другой. Мы также помним сновидения, в которых пояшгались полураздетыми или одетыми несоответствующим образом. Но такие ошибки случаются и в бодрствующем состоянии. Однажды я сам явился на празднование годовщины одного профессора в черных брюках и жилете от костюма, но в желтой пижамной куртке. Здесь мотив заключался не в самоуничижении, а в умалении другого: мое присутствие было вынужденным, так как я ощущал определенную "антипатию" к человеку, в честь которого устраивалось мероприятие.
|
|
|
намерения судьбы. Что это означает? В конечном счете это означает, что ей удается получить из неуловимого сверхъестественного Ужасного человекообразную фигуру, а именно, персонификацию судьбы, действующую согласно предсказуемым намерениям, предостерегающую или поощряющую ее и, таким образом, спасающую ее от полной капитуляции перед Ужасным во всей его обнаженной сверхъестественности.
Это видно не только по той широкой сети, которой Лола окружает судьбу, полагая, что она позволит ей узнать об ее намерениях и избежать Ужасного, но и по ее поведению в отношении фактических носителей Ужасного, предметов одежды. Когда Лола длительное время носит одно и то же платье, поступает в санаторий без нижнего белья и окружает покупку и ношение новой одежды сетью мер предосторожности против прорыва Ужасного, мы делаем вывод, что она должна "угадать" намерения "судьбы" для того, чтобы отгородиться от своей судьбы. Чем меньше одежды она носит, тем меньше она "контактирует" с Ужасным; чем дольше она может обходиться своим поношенным платьем, тем меньше она ощущает опасность новой "ужасной" катастрофы, которую подразумевает новое платье. Однако новое как таковое, сама новизна является, как мы знаем, Неожиданным как таковым, самой Неожиданностью. Определенно погруженная в сверхъестественность, Лола живет в тревоге, что прорвется Неожиданное, от которого она пытается защититься всеми возможными средствами. (Обратите внимание на ее замечание: "Никто не должен удивлять меня чем-то неожиданным, потому что в результате у меня возникает идея, которая остается навсегда".) Так как Неожиданное представляет собой отрицание последовательности, точнее — даже "полное изъятие" последовательности из Предшествующего и Последующего (сравните с боязнью катастрофы в случае Юрга Цюнда), мы снова видим, что у Лолы нет ни подлинного будущего, ни подлинного прошлого, а живет она от одного Сейчас к другому, в простом (неаутентичном) настоящем. И ее существование уже не протекает ровно и непрерывно, то есть, разворачиваясь в трех "временных измерениях" ["ecstasies of temporality"], а сжалось до одного только настоящего, простого намерения что-то сделать. Экзистенциальная последовательность, подлинное становление в смысле подлинной историчности заменяется сверхъестественно неожиданным прыжком из одной "точки сейчас" в другую. Теперь нетрудно увидеть, что ношение одного и того же платья, — внешняя земная последовательность, — замещает недостающую внутреннюю или
|
|
|
|
|
|
экзистенциальную последовательность и защищает существование от полного растворения.
То, что новое платье не должно быть красивым или дорогим, говорит об аскетическом характере Лолиного существования. Это примиряющее качество, которое, однако, "реализуется" не как искупление, а как предосторожность, чтобы не спровоцировать внушающую страх силу чем-нибудь заметным (по своему характеру Лола ни в коей мере не скупа). Но такой же провокацией будет, если она примет платье — преимущественный носитель Ужасного — из рук косоглазой, а следовательно, "зловещей" продавщицы. И если новое платье не должно быть красным, потому что красным было прошлогоднее летнее платье, то и это свидетельствует о приземленности ее существования, ибо, если подлинная экзистенциальная последовательность основывается именно на повторении*, то здесь мы имеем дело с земной категорией возвращения одинаковости. Это тоже приводит Лолу в содрогание. Она, несомненно, предпочла бы полное отсутствие перемен; но если она должна принять что-то новое, то оно должно отличаться от старого. Нам необходимо помнить, что для Лолы "вещи" означают воспоминания, так как "воспоминания переходят в вещи". Поэтому "ужасное", "страшное" ощущение "никогда не проходит, если вещь рядом". Поэтому вещи — не просто носители воспоминания, они являются воспоминаниями. Таким образом, мы видим здесь самый ощутимый признак приземления, трансформации существования и подлинной судьбы в "мир" и "земную" участь. Но даже сами воспоминания и ощущения уже не мобильны и не управляемы; их уже нельзя выстроить последовательно; не поддаваясь никакому влиянию, они застыли в чисто мнимой последовательности и непреодолимы для существования. Кроме того, воспоминания также становятся в некотором смысле одеждой, оболочкой существования, носителями несчастья, но ни в коем случае не прошлым и не воспроизводимым существованием. Поэтому брешь между существованием и такими "застывшими" воспоминаниями намного шире, чем зазор между вещью-воспоминанием и воспоминанием-вещью. Необходимость сохранять или носить старое платье, не обремененное страшными воспоминаниями, означает вынужденность оставаться в уже-бывшем, то есть, в состоянии предопределенности. Покупка и ношение нового платья означает риск сверхъестественного происшествия, шаг в будущее. Но необходимость избавиться от "зараженного" платья или вещи означает,
|
|
|
* См.: Kierkegaard, Repetition.
я повторяю, избавление от вещи-воспоминания посредством избавления от воспоминания-вещи. Другими словами, на смену неспособности интегрировать воспоминания в последовательность существования приходит пространственное земное дистан-ционирование пациентки и вещи-воспоминания.
СКРЫТНОСТЬ ВРАГОВ И СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОСТЬ УЖАСНОГО/ Нозологическая система психопатологии должна проводить, как в описательном плане, так и по существу, четкое различие между симптомами компульсивного предрассудка и мании преследования. Аналитика Dasein, напротив, пытается обнаружить именно то, что является фундаментальным для обоих этих описательных симптомов, и объяснить, как один развивается из другого.
Сама Лола в обеих формах своего существования употребляет одно и то же выражение:
"Я все время вижу в знаках, что мне следует быть осторожной (так как я не знаю, что может случиться)".
"Я никогда не представляла себе ничего подобного, всего того, что, как я обнаружила, сделали эти люди — потому что они всегда подслушивали и планировали дурное, вот почему я должна быть очень осторожной".
Осторожность в первом случае относится к прорыву Ужасного; во втором — к враждебности "людей". Сверхъестественность Ужасного превращается в скрытные действия людей: "внушение, любопытство {beneugieren), подслушивание, предательство, презрительное отношение, убийство. Но, опять же, и то, и другое сходно в том, что в обоих случаях осторожность осуществима только при наличии ключа к системе знаков и пристального внимания к ней.
При первой форме существования все еще наблюдается доверие к высшей инстанции — "судьбе" — посылающей предостерегающие знаки, толкование которых позволяет существованию защитить себя от вторжения Ужасного; однако при второй форме бытия у существования нет защиты вышестоящей силы, в которую оно продолжало бы верить. Будучи беззащитным, оно оказывается в руках врагов. Это находит свое радикальное выражение, когда Лола в первом случае говорит, что ей "следует быть осторожной", а во втором — что она "должна быть осторожной". Здесь знаки — это уже не предостережения о какой-то опасности, а выражение конкретной опасности чего-то уже существующего.
Последнего авторитета, которому существование могло бы еще доверять, последней оставшейся точки опоры для существования (какой бы тонкой, даже изношенной, ни была сеть, в которую оно пыталось поймать Ужасное) теперь уже нет. Только теперь существование полностью отрекается от себя и отдается во власть миру. На первой стадии Лола "читает" (толкует) команды и запреты судьбы посредством суеверной системы вербальных знаков, при этом она пользуется ею более или менее "независимо", но на второй стадии она уже ощущает, видит и воспринимает приметы врага в осязаемой форме, приобретшей оттенок реальности*.
С точки зрения экзистенциального анализа это означает не существенное отличие, а лишь отличие по отношению к форме, в которой проявляются Непреодолимое и "нахождение в его власти". То же самое относится и к разграничению двух стадий (стадии безличного подавления и личного поработителя). Уже на первой стадии "судьба" была квази-богоподобной личностью, имеющей "намерения по отношению к нам", которые могли быть "прочитаны"; более того, медсестра Эмми была уже — помимо носителя несчастья — личным врагом, чья близость заставляла Лолу ожидать невыразимо Ужасного. Поэтому медсестра Эмми образует связующее звено между Ужасным как роковой сверхъестественной силой и скрытными действиями врагов. Единственное остающееся различие заключается в том, что Эмми — это носитель и посредник Ужасного, в то время как "преследователи" выступают уже не как выразители намерений и носители Ужасного, а как страшные личности сами по себе. Таким образом, мы сталкиваемся с явлением персонификации, а в связи с этим — с разделением зловещей силы на несколько, даже на множество скрытных преследователей. Это напоминает нам "прием магии", включающий "наделение посторонних лиц и вещей тщательно дифференцированными магическими силами (маной)"**.
Фрейд посвятил весьма поучительное исследование сходству между Сверхъестественным и Скрытным, исходя из следующего определения Сверхъестественного Шеллинга: "Все, что должно оставаться в тайне и скрытности, но стало явным, — известно как сверхъестественное".
* Следует отметить, что эти приметы все же в значительной степени основываются на вербальных явлениях (сходстве слов).
** См. Freud, "Das Unheimliche", Samtl. Schriften, X, 393. Я хочу подчеркнуть, что никоим образом не отождествляю такое образование множества с магическими толкованиями"примитивных людей". Общее в обоих случаях — это пребывание во власти сверхъестественной силы, распространяющейся на людей и вещи.
Однако это не тот контекст, в котором следует обсуждать психоаналитическое развитие Фрейдом вопроса "диапазона факторов, превращающих тревогу в страх перед Сверхъестественным". Я предпочитаю вернуться к определению Шеллинга, кое-что добавив к нему: то, что должно оставаться тайным и скрытым, представляет собой первичную экзистенциальную тревогу, теперь "проявившуюся". Ощущение сверхъестественности вызывается всем, что пробуждает эту тревогу, всем, что может покачнуть наши обычные представления о "мире и жизни". Это может быть (необычное) повторение подобного. Видение [Doppelganger], а также все символы увядающей жизни: горбатая спина, косоглазие, умопомешательство и наконец смерть. Чем сильнее экзистенциальная тревога, тем слабее уверенность в мире и жизни, тем шире сфера, в которой эта неуверенность может проявиться. В случае Лолы воздвигается сеть мер предосторожности и защиты между экзистенциальной тревогой и Сверхъестественным, где последнее вызывается первым. Этот процесс, хотя и более драматический, по своему существу сходен с тем, что наблюдается в случае Юрга Цюнда и Эллен Вест. Защитными мерами существование пытается уберечь себя от появления Сверхъестественного. С их помощью оно продолжает находить некоторую точку опоры в "заботе" [Sorge], беспокойстве [Besorgen], сделках и осторожности, даже несмотря на то, что эта осторожность служит исключительно защите от Сверхъестественного и полностью исчерпывается обслуживанием Сверхъестественного. Тем не менее, именно я все еще защищает себя от "ничем не подкрепленного ужаса", от прорыва Ужасного в существование.
Но затем, во второй фазе, мы обнаруживаем нечто весьма специфическое. Здесь защитные меры оказываются неадекватными, и Ужасное уже не может быть предотвращено взываниями к оракулу или "устранено" посредством пространственного отдаления. В этот момент Ужасное уже не ощущается как "ничем не подкрепленный ужас", как "неопределенная" угроза существованию или даже его разрушитель; оно воспринимается как "определенная", конкретная угроза, исходящая от мира. Теряя свой сверхъестественный характер, Ужасное превращается в нечто, скрытно угрожающее, а реальное я одновременно оказывается под угрозой полного уничтожения. Теперь я больше уже не стоит, "прочно опираясь на землю" обеими ногами ни в практической деятельности, ни в фактической реальности, а уступает миру фантазии и полностью находится под его влиянием. Здесь мы имеем дело с тем миром, который сам отмечен скрытностью,
неосязаемостью и непонятностью, с миром других, с историческим "порабощением-другими" и с формирующимся по ходу дела мнимым образом [Rufgestalt]5'.
Непрекращающееся ощущение человека, что его подслушивают, ему угрожают — это лишь особый случай представления того, что человеком неотвратимо, сверхъестественным и скрытным образом овладевают другие ("люди"), судят и приговаривают его, мешают ему и нападают на него. Так как намерения "других" никогда не бывают совершенно явными, то всегда остается место для некоей скрытности. "Прочно стоящих обеими ногами на земле" не тревожит эта допустимая погрешность, они даже более или менее спокойно и оправданно игнорируют "предполагаемый образ", представляющий их существование в глазах других. С другой стороны, прорыв высвободившейся экзистенциальной тревоги наиболее легко осуществим именно в этой "области" нашего мира, непостижимой, необозреваемой, загадочной и непредвиденной по своей природе. Скрытность, усматриваемая в действиях "людей", осознание их недобрых намерений посредством "знаков", компульсивность получения информации о намерениях из этих "знаков" — все это указывает на скрытное появление сверхъестественности мира ближних. Все, что появляется совершенно "открыто", уже не сверхъестественно*.
Если в суеверной фазе "все выходы со сцены жизни" (используя метафору Эллен Вест) "заняты вооруженными людьми", то теперь, в случае Лолы, эти люди фактически окружают ее. Изменилась сама "сцена жизни". В первой фазе Лоле все же удавалось неким образом не подпускать к себе "обременяющее ее душу" Угрожающее; теперь же она вынуждена ожидать, что в любой момент может быть убита. Если прежде на карту ставилось спасение ее души, то теперь под угрозой ее жизнь. И это все приводит к умножению не только Угрожающего, но и Угрожаемого.
* Это, конечно же, не является возражением на мое утверждение о том, что в этой форме существования "намерения врагов" проявляются открыто, и поэтому им можно противостоять; ибо даже за "открыто проявляющимися" намерениями "преследователей" скрывается сверхъестественность "приводящей в замешательство" судьбы, обрекающей на преследование как таковое — на несправедливое обращение, обвинение и ущербное состояние. Отсюда и терзающие преследуемого вопросы: почему именно я должен так страдать, почему именно мне досталось такая судьба, почему я один должен бороться со своими врагами, почему никто не верит моим рассказам о том, как я страдаю, и т.д. Все эти вопросы обращены к судьбе, а затем передаются для ответа пояснительным иллюзиям. Здесь имеет значение сверхъестественность иллюзорной судьбы, ощущаемая самим пациентом, а не наблюдателем; для него источник сверхъестественности заключается в связи умопомешательства и "нисходящей жизни".
Преступления* совершаются повсюду, и весь мир теперь состоит только из убийц и убитых. По одну сторону мы находим невинных жертв, а по другую — злодеев. Сверхъестественный "мир" превратился в мир тайных преступлений, мир, в котором все имеет свои сверхъестественные предзнаменования [Vorbedeutungen], в мир скрытых значений [Bedeutungen].
Так сцена жизни становится сценой драмы, даже трагедии. Сама Лола становится беспомощным орудием сценического действия, вынужденным говорить то, что велят ее враги (для того чтобы "направлять" свои преступления). Она — лишь машина [Elfolgsapparat], которая должна воспроизводить все вводимые в нее слова или мысли. Она — не только беспомощный, но и невинный инструмент. Экзистенциальная вина трансформируется в земную виновность в глазах других: "они" считают ее плохой.
На первой стадии сверхъестественность связывалась, главным образом, с одеждой. Поэтому можно было ожидать, что одежда будет иметь важное значение и на второй стадии, как это иногда наблюдается в прогрессирующих случаях. (Мы вернемся к этому моменту в нашем психопатологическом анализе.) Возможно, это объясняется пробелами в нашем материале, но в случае Лолы мы почти не находим ничего подобного, за исключением ее намерения избежать своих врагов, переодевшись в служанку. Во всех остальных отношениях тема одежды претерпевает изменение: пространственный контакт с предметами одежды и людьми, облаченными в них, сменяется "воображаемой" маскировкой врагов. Хотя их преступления очевидны, Лола, в связи с "маскировкой" и скрытностью действий своих врагов, не в состоянии их "распознать". Ранее она могла избегать лиц, которые, как она полагала, угрожают ей, так как она знала их; теперь она движется на ощупь в темноте. Прежде отвратительно Угрожающее было неосязаемым, но его носители — "осязаемыми", теперь Угрожающее (преследование) рядом, но его исполнители неуловимы. Такова специфическая диалектика Сверхъестественного, о которой мы, психиатры, так мало знаем**.
* Krimen — снова неологизм. — Прим. первв.
** Сказанное не предлагается как объяснение "маний преследования" в целом. До сих пор нам даже неизвестно, сколько может существовать возможностей. Мы будем удовлетворены даже, если нам удалось понять диалектику одного случая, предложить некоторые рекомендации относительно других случаев, в особенности тех, где умопомешательство наступает настолько быстро, что в нем едва можно различить стадии или отделить их друг от друга.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 153; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!