Тема в когнитивной психологии 88 страница

Я нигде не видел это сформулирован­ным более точно и сжато, чем в словах Гиллеля, великого еврейского мудреца, жившего около двух тысячелетий тому назад. Он говорил: “Если я не сделаю это­го — кто сделает? И если я не сделаю этого прямо сейчас — то когда же мне это сде­лать? Но если я сделаю это только для себя самого — то кто я?”. “Если я не сделаю этого" — это, как мне кажется, относится к уникальности моей самости. “Если я не сделаю этого прямо сейчас” — относится к уникальности текущего момента, кото­рый дает мне возможность осуществления смысла. “Если я сделаю это только для себя самого" — это выражение не более и не менее как самотрансцендентного каче­ства человеческого существования. <...> Потому что характерная составляющая че­ловеческого существования — трансцен-дирование, превосхождение себя, выход к чему-то иному. Говоря словами Августи­на, человеческое сердце не находит себе покоя, пока оно не найдет и не осуществит смысл и цель жизни. Это формулировка резюмирует многое в теории и терапии того типа неврозов, который я назвал нооген-ными.

452

Но вернемся к уникальности смыслов. Из сказанного следует, что нет такой вещи, как универсальный смысл жизни, есть лишь уникальные смыслы индивидуаль­ных ситуаций. Однако мы не должны за­бывать, что среди них есть и такие, ко­торые имеют нечто общее, и, следовательно, есть смыслы, которые присущи людям определенного общества, и даже более того — смыслы, которые разделяются мно­жеством людей на протяжении истории. Эти смыслы относятся скорее к челове­ческому положению вообще, чем к уни­кальным ситуациям. Эти смыслы и есть то, что понимается под ценностями. Та­ким образом, ценности можно определить как универсалии смысла, кристаллизую­щиеся в типичных ситуациях, с которыми сталкивается общество или даже все че­ловечество.

Обладание ценностями облегчает для человека поиск смысла, так как, по край­ней мере в типичных ситуациях, он из­бавлен от принятия решений. Но, к со­жалению, ему приходится расплачиваться за это облегчение, потому что в отличие от уникальных смыслов, пронизывающих уникальные ситуации, может оказаться, что две ценности входят в противоречие друг с другом. А противоречия ценностей отражаются в душе человека в форме цен­ностных конфликтов, играя важную роль в формировании ноогенных неврозов.

Представим себе уникальные смыслы в виде точек, а ценности — в виде кру­гов. Понятно, что две ценности могут пе­ресекаться друг с другом, в то время как с уникальными смыслами этого не может произойти (см. рис.).

Но мы должны задать себе вопрос, дей­ствительно ли две ценности могут войти в противоречие друг с другом, иными слова­ми, справедлива ли аналогия с кругами на плоскости. Не будет ли более правильным сравнить ценности с трехмерными шара­ми? Два шара, проецируемые на плоскость, могут давать два круга, пересекающие друг друга, в то время как сами сферы даже не касаются друг друга (см. рис.).

Впечатление, что две ценности проти­воречат друг другу, является следствием того, что упускается целое измерение. Что это за измерение? Это иерархический по­рядок ценностей. По Максу Шелеру, оце­нивание имплицитно предполагает пред­почтение одной ценности другой. Таков конечный результат его глубокого фено­менологического анализа процесса оцени­вания. Ранг ценности переживается вмес­те с самой ценностью. Иными словами, переживание определенной ценности включает переживание того, что она выше какой-то другой. Для ценностных конф­ликтов нет места.

Однако переживание иерархического порядка ценностей не избавляет человека от принятия решений. Влечения толкают человека; ценности притягивают. Человек всегда волен принять или отвергнуть цен­ность, которая предлагается ему ситуаци­ей. Это справедливо также относительно иерархического порядка ценностей, кото­рые передаются моральными и этически­ми традициями и нормами. Они должны пройти проверку совестью человека — если только он не отказывается подчиняться своей совести и не заглушает ее голоса.

Разобравшись с вопросом об относи­тельности смыслов, перейдем к вопросу о том, насколько они субъективны. Разве не верно, что в конечном счете смыслы — это вопрос интерпретации? И разве не подра­зумевает интерпретация всегда решения? Разве нет ситуаций, которые допускают различные интерпретации, так что чело­век должен делать выбор? Мой собствен­ный опыт говорит, что есть <...>.

Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили во вторую мировую вой­ну, я получил приглашение из американ­ского посольства в Вене прийти и полу-

чить визу для въезда в Штаты. В то время я жил в Вене с моими родителями. Они, разумеется, не ждали от меня ничего ино­го, нежели что я получу визу и поспешу уехать. Но в последний момент я начал сомневаться, спрашивая себя: “Следует ли мне делать это? Могу ли я так поступить?” Потому что мне внезапно пришло в голову, чем это будет для моих родителей, а имен­но: через пару недель — такова была си­туация в то время — они будут брошены в концентрационный лагерь, то есть в лагерь уничтожения. И должен ли я оставлять их на произвол судьбы в Вене? До сих пор я мог избавить их от этой участи, посколь­ку возглавлял отдел неврологии в Еврей­ском госпитале. Но если бы я уехал, ситу­ация тут же изменилась бы. Размышляя о своей ответственности, я почувствовал, что в такой ситуации естественно просить со­вета у неба. Я отправился домой и, когда пришел, заметил кусок мрамора на столе. Я спросил отца, откуда он взялся, и отец сказал: “О, Виктор, я подобрал его на мес­те, где стояла синагога" (она была сожже­на национал-социалистами). "А почему ты взял его с собой?” — спросил я. “Потому что это часть двух плит, на которых напи­саны десять заповедей”, — и он показал мне сохранившуюся позолоченную еврей­скую букву на мраморе. “Я могу сказать тебе больше, если хочешь, — продолжал он. — Эта буква является сокращением од­ной из десяти заповедей”. Я в нетерпении спросил: “Какой же?” Ответ был: “Почи­тай отца своего и мать свою, и пребудешь на земле". Тут же я решил остаться в стране вместе с родителями, отказавшись от визы.

Вы будете правы, утверждая, что это — проективный тест, что я, по-видимому, при­нял решение в глубине души еще до этого и лишь проецировал его на подвернувший­ся кусок мрамора. Но если бы я увидел в куске мрамора всего лишь карбонат каль­ция, это тоже было бы результатом проек­тивного теста, то есть выражением чув­ства бессмысленности, той внутренней пустоты, опустошенности, которую я назы­ваю экзистенциальным вакуумом.

Таким образом, смысл — это, по всей видимости, нечто, что мы проецируем в окружающие нас вещи, которые сами по себе нейтральны. И в свете этой нейтраль­ности реальность может казаться лишь экраном, на который мы проецируем свои

453

неосознанные мечты, так сказать, пятном Роршаха. Если бы это было так, смысл был бы не более чем средством самовыраже­ния, то есть чем-то глубоко субъективным¹.

Однако единственно, что субъективно, — это перспектива, в которой мы видим реаль­ность, и эта субъективность в конце концов не умаляет объективности реальности как таковой. Я давал такое объяснение этого феномена студентам моего семинара в Гар­варде: “Посмотрите в окна лекционного зала на Гарвардскую часовню. Каждый из вас видит часовню по-своему, в своей особой перспективе, в зависимости от того, где он сидит. Если кто-нибудь будет утверждать, что видит часовню точно так же, как его сосед, я должен буду сказать, что один из них галлюцинирует. Но уменьшает ли хоть сколько-нибудь различие взглядов объективность и реальность часовни? Ко­нечно, нет".

Человеческое познание не похоже на калейдоскоп. Когда вы смотрите в калей­доскоп, вы видите только то, что находится внутри его. Но когда вы смотрите в теле­скоп, вы видите нечто, что находится вне самого телескопа. И когда вы смотрите на мир или на нечто в мире, вы также видите больше, чем, скажем, перспективу; то, что видится в перспективе, сколь бы субъек­тивной она ни была, — это объективный мир. “Увиденное сквозь" — буквальный перевод латинского слова perspectum.

У меня нет возражений против замены слова “объективный” более осторожным термином “транссубъективный”, как он употребляется, например, Аллерсом <...>. Это безразлично. Также безразлично, го­ворим мы о вещах или о смыслах. И то и другое “транссубъективно”. Эта транссубъ­ективность в действительности предпола­галась все время, когда мы говорили о са-мотрансценденции. Люди трансцендируют себя в направлении смыслов, и эти смыслы суть нечто иное, чем сами эти люди; смыс­лы не являются просто выражением само­сти человека, они — больше, чем проек­ция самости. Смыслы обнаруживаются, а не придумываются.

Это противоположно утверждению Жана-Поля Сартра, что идеалы и ценнос­ти выдумываются человеком. Или, как это

у Сартра, человек придумывает сам себя. Это напоминает мне трюк факира. Факир утверждает, что бросит веревку в воздух, в пустое пространство и, хотя она не будет ни к чему прикреплена, мальчик влезет по этой веревке. Не хочет ли и Сартр заста­вить нас поверить, что человек “проециру­ет” (что буквально означает — бросает вперед и вверх) идеал в пустоту и все же он, человек, может вскарабкаться к актуа­лизации этого идеала и совершенству сво­ей самости. Но это полярное напряжение, которое совершенно необходимо человеку для его душевного здоровья и моральной целостности, не может быть установлено, если не сохраняется объективность объек­тивного полюса, если транссубъективность смысла не переживается человеком, кото­рый должен осуществить смысл.

Что эта транссубъективность пережи­вается человеком в действительности, вид­но из того, как он говорит о своем опыте. Если его понимание себя не искажено пред­взятыми стереотипами интерпретации, чтобы не сказать — индоктринации, чело­век говорит о смысле как о том, что нужно найти, а не создать. Феноменологический анализ, который попытается описать та­кой опыт неискаженным эмпирическим образом, покажет, что действительно смыс­лы скорее обнаруживаются, чем создают­ся. Если же они и создаются, то не произ­вольно, а так, как даются ответы. На каждый вопрос существует лишь один от­вет — правильный. У каждой ситуации есть только один смысл — ее истинный смысл.

Во время одного из моих лекционных турне по Соединенным Штатам аудито­рии было предложено оформлять вопросы печатными буквами и подавать их теоло­гу, который передавал их мне. Передавая мне вопросы, теолог предложил пропустить один из них, так как это совершенная че­пуха. "Кто-то хочет узнать, — сказал он, — как вы в своей теории экзистенции опре­деляете шесть сотен”. Когда я посмотрел на записку, я увидел в ней нечто иное: "Как Вы определяете бога в Вашей теории экзи­стенции?” Написание печатными буквами “GOD” трудно отличить от 600. Не был ли это ненамеренный проективный тест? И в

454

конце концов теолог прочел “600”, а невро­лог — "бог”¹. Но только один способ про­чтения вопроса был правильным. Только один способ прочтения был таким, кото­рый имелся в виду тем, кто задавал воп­рос. Так мы пришли к определению того, что такое смысл. Смысл — это то, что имеется в виду: человеком, который зада­ет вопрос, или ситуацией, которая тоже подразумевает вопрос, требующий ответа. Я не могу сказать: “Вот мой ответ — пра­вильный он или неправильный”. Как го­ворят американцы: “Права она или не пра­ва — это моя страна". Я должен приложить все силы, чтобы найти истинный смысл вопроса, который мне задан.

Конечно, человек свободен в ответе на вопросы, которые задает ему жизнь. Но эту свободу не следует смешивать с про­извольностью. Ее нужно понимать с точ­ки зрения ответственности. Человек от­вечает за правильность ответа на вопрос, за нахождение истинного смысла ситуа­ции. А смысл — это нечто, что нужно скорее найти, чем придать, скорее обна­ружить, чем придумать. Крамбо и Махо-лик <...> указывают, что нахождение смысла в ситуации имеет нечто общее с восприятием гештальта. Это предположе­ние подтверждается гештальтпсихологом Вертгеймером, который пишет: "Ситуация “семь плюс семь равно...” — это система с лакуной, пробелом. Пробел можно запол­нить по-разному. Одно заполнение — “че­тырнадцать” — соответствует ситуации, заполняет пробел и является тем, что структурно требуется системой на этом месте, со своей функцией в контексте целого. Это правильно входит в ситуа­цию. Другие заполнения, такие, как “пят­надцать", не подходят. Они неправильны. Здесь мы сталкиваемся с представлением о нужном в ситуации: о “требуемости”. “Требуемость" такого рода — это объек­тивное качество” <...>.

Я сказал, что смыслы не могут давать­ся произвольно, а должны находиться от­ветственно. Я мог бы также сказать, что смысл следует искать при помощи совес­ти. И действительно, совесть руководит человеком в его поиске смысла. Совесть

может быть определена как интуитивная способность человека находить смысл си­туации. Поскольку смысл — это нечто уникальное, он не подпадает под общий закон, и такая интуитивная способность, как совесть, является единственным сред­ством схватывать смысловые гештальты.

Кроме того что совесть интуитивна, она является творческой способностью. Вновь и вновь совесть человека приказывает ему сделать нечто, противоречащее тому, что проповедуется обществом, к которому он принадлежит, например, его племенем. Предположите, например, что это племя каннибалов; творческая совесть индиви­дуума может решить, что в определенной ситуации более осмысленно сохранить жизнь врагу, чем убить его. Таким обра­зом, его совесть может начать революцию, и то, что поначалу было уникальным смыс­лом, может стать универсальной ценнос­тью — "не убий”. Уникальный смысл се­годня — это универсальная ценность завтра. Таким способом творятся рели­гии и создаются ценности.

Совесть также обладает способностью обнаруживать уникальные смыслы, проти­воречащие принятым ценностям. За толь­ко что упомянутой заповедью следует дру­гая — “не прелюбодействуй”. В этой связи мне приходит в голову история человека, который попал в Освенцим вместе со сво­ей молодой женой. Когда они оказались там, рассказывал он мне после освобожде­ния, их разделили, и в этот момент он вдруг почувствовал сильное стремление умолять ее выжить “любой ценой — вы понимаете? — любой ценой...”. Она поняла, что он имел в виду: она была красива, и в недалеком будущем для нее мог возникнуть шанс со­хранить жизнь, согласившись на прости­туцию среди СС. И поскольку такая ситу­ация могла возникнуть, муж хотел заранее, так сказать, отпустить ей грех. В послед­ний момент совесть заставила его, прика­зала ему освободить жену от заповеди “не прелюбодействуй”. В уникальной — поис­тине уникальной — ситуации уникальный смысл состоял в том, чтобы отказаться от универсальной ценности супружеской вер­ности, нарушить одну из заповедей. Разу-

¹ Позже я намеренно использовал это как тест, сделав слайд и показывая его своим американс­ким студентам в Венском университете. Хотите верьте, хотите нет, 9 студентов прочли “600”, другие 9 прочли “GOD”, еще четыре колебались между этими прочтениями.

455

меется, это была единственная возможность исполнить другую из десяти заповедей — “не убий”. Если бы он не дал ей этого раз­решения, он принял бы на себя долю ответ­ственности за ее смерть.

Ныне мы живем в эру разрушающих­ся и исчезающих традиций. Поэтому, вме­сто того чтобы новые ценности создавались посредством обнаружения уникальных смыслов, происходит обратное. Универсаль­ные ценности приходят в упадок. Поэтому все большее число людей охватывается чувством бесцельности и пустоты, или, как я это называю, экзистенциальным вакуу­мом. Тем не менее, даже если все универ­сальные ценности исчезнут, жизнь останет­ся осмысленной, поскольку уникальные смыслы останутся не затронутыми потерей традиций. Конечно, чтобы человек мог най­ти смыслы даже в эру отсутствия ценнос­тей, он должен быть наделен в полной мере способностью совести. Можно, следователь­но, утверждать, что в такие времена, как наши, во времена, так сказать, экзистенци­ального вакуума, основная задача образова­ния состоит не в том, чтобы довольствовать­ся передачей традиций и знаний, а в том, чтобы совершенствовать способность, кото­рая дает человеку возможность находить уникальные смыслы. Сегодня образование не может оставаться в русле традиции, оно должно развивать способность принимать независимые аутентичные решения. Во вре­мена, когда десять заповедей теряют, по-видимому, свою безусловную значимость, человек более чем когда-либо должен учиться прислушиваться к десяти тыся­чам заповедей, возникающих в десяти ты­сячах уникальных ситуаций, из которых состоит его жизнь.

И в том, что касается этих заповедей, он может опираться и полагаться только на совесть. Живая, ясная и точная совесть — единственное, что дает человеку возмож­ность сопротивляться эффектам экзистен­циального вакуума — конформизму и то­талитаризму.

Мы живем во времена изобилия во многих отношениях. Средства массовой информации бомбардируют нас стимула­ми до такой степени, что мы должны за­щищаться от них посредством, так сказать, фильтрации. Нам предлагается множество возможностей, и мы должны выбирать сре­ди них. Короче говоря, мы должны прини-

мать решения относительно того, что су­щественно, а что нет.

Истинная совесть не имеет ничего об­щего с тем, что я бы назвал “псевдомора­лью суперэго”. Ее нельзя также смеши­вать с процессом обусловливания. Совесть — это определенно человеческий феномен. Но мы должны добавить, что это также “всего лишь" человеческий феномен. Она подвержена общим условиям человечес­кого существования в том отношении, что несет на себе отпечаток конечности чело­века. Он не только руководствуется совес­тью в поиске смысла, но иногда и вводится ею в заблуждение. Если он не перфекцио-нист, то согласится с тем, что и совесть может ошибаться.

Действительно, человек свободен и от­ветствен. Но его свобода конечна. Чело­веческая свобода — это не всемогущество. И человеческая мудрость — это также не всезнание. Человек никогда не знает, ис­тинен ли смысл, который он принял для себя. И он не узнает этого даже на смер­тном одре. Ignoramus et ignorabimus — мы не знаем и никогда не узнаем, как сформулировал это однажды Эмиль Дю-буа-Реймон, хотя и в совершенно ином контексте, в контексте психофизической проблемы.

Но чтобы не противоречить своей че­ловечности, человек должен безусловно подчиняться своей совести, хотя он и со­знает возможность ошибки. Я бы сказал, что возможность ошибки не избавляет его от необходимости пытаться. Как ска­зал это Гордон У. Олпорт, “мы можем быть одновременно уверены наполовину, но пре­данны всем сердцем” <...>.

Возможность, что моя совесть ошиба­ется, подразумевает возможность, что со­весть другого может быть права. Это вле­чет за собой смирение и скромность. Если я хочу искать смысл, я должен быть уве­рен, что смысл есть. Если же, с другой сто­роны, я не могу быть уверен в том, что я найду его, я должен быть терпимым. Это никоим образом не подразумевает какого бы то ни было индифферентизма. Быть терпимым — не значит присоединяться к верованию другого. Но это значит, что я признаю право другого верить в его соб­ственную совесть и подчиняться ей.

Из этого следует, что психотерапевт не должен навязывать ценностей пациенту.

456

Пациент должен быть направлен к своей собственной совести. И если меня спросят — как часто спрашивают, — следует ли поддерживать такой нейтралитет даже по отношению к Гитлеру, я отвечу утверди­тельно, потому что я убежден, что Гитлер никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы он не подавил в себе голос совести.

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 187; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!