Тема в когнитивной психологии 87 страница



Потребность отдавать, делиться с дру­гими, готовность жертвовать собой ради других все еще можно встретить у пред­ставителей таких профессий, как сиделки, медсестры, врачи, а также среди монахов и монахинь. Многие, если не большинство из них, лишь на словах признают помощь и самопожертвование как свое назначение; тем не менее характер значительного чис­ла этих специалистов соответствует тем ценностям, за которые они ратуют. То, что людям присущи такие потребности, под­тверждалось в различные периоды исто-


1 В своей книге “The Gamesmen: The New Corporate Leaders”, которую я имел возможность про­честь еще в рукописи, Майкл Маккоби упоминает некоторые недавние демократические проекты участия, в особенности свои собственные исследования в рамках “Проекта Боливара".

446


рии человечества: их выражением были многочисленные коммуны — религиозные, социалистические, гуманистические. То же желание отдавать себя другим мы нахо­дим у доноров, добровольно (и безвозмезд­но) отдающих свою кровь; оно проявляет­ся в самых различных ситуациях, когда человек рискует своей жизнью ради спа­сения других. Проявление этого стремле­ния посвятить себя другому человеку мы находим у людей, способных по-настояще­му любить. “Фальшивая любовь", то есть взаимное удовлетворение эгоистических устремлений, делает людей еще более эго­истичными (что стало явлением далеко не редким). Истинная же любовь развивает способность любить и отдавать себя дру­гим. Тот, кто любит по-настоящему како­го-то одного человека, любит весь мир1.

Известно, что существует немало лю­дей, особенно молодых, для которых стано­вится невыносимой атмосфера роскоши и эгоизма, царящая в их богатых семьях. Вопреки ожиданиям старших, которые считают, что у их детей “есть все, что им хочется”, они восстают против однообра­зия и одиночества, на которые их обрекает подобное существование. Ибо на самом деле у них нет того, чего они хотят, и они стремятся обрести то, чего у них нет.

Ярким примером таких людей явля­ются сыновья и дочери богачей времен Римской империи, принявшие религию, проповедовавшую любовь и нищету; дру­гим таким примером может служить Буд­да — царевич, к услугам которого были любые радости и удовольствия, любая рос­кошь, какую только он мог пожелать, и ко­торый обнаружил, что обладание и потреб­ление делают несчастным. В более близкий к нам период (вторая половина XIX века) таким примером могут служить сыновья и дочери представителей привилегирован­ных слоев русского общества — народники, восставшие против праздности и несправед­ливости окружавшей их действительнос­ти. Оставив свои семьи, эти молодые люди


“пошли в народ” к нищему крестьянству, жили среди бедняков и положили начало революционной борьбе в России.

Мы являемся свидетелями подобного явления среди детей состоятельных роди­телей в США и ФРГ, считающих свою жизнь в богатом родительском доме скуч­ной и бессмысленной. Более того, для них невыносимы присущие нашему миру бес­сердечное отношение к бедным и движе­ние к ядерной войне ради удовлетворения чьих-то индивидуальных эгоистических устремлений. Они покидают свое окруже­ние, пытаясь найти какой-то иной стиль жизни,— но их желание остается неудов­летворенным, так как какие бы то ни было конструктивные попытки в этой области не имеют шансов на успех. Многие из этих молодых людей были вначале идеалиста­ми и мечтателями; однако, не имея за пле­чами ни традиций, ни зрелости, ни опыта, ни политической мудрости, они становят­ся отчаявшимися, нарциссичными людь­ми, склонными к переоценке собственных способностей и возможностей, и пытаются достичь невозможного с помощью силы. Они создают так называемые революци­онные группы и надеются спасти мир с помощью актов террора и разрушения, не сознавая того, что лишь способствуют тем самым усилению общей тенденции к на­силию и бесчеловечности. Они уже утра­тили способность любить; на смену ей при­шло желание жертвовать своей жизнью. (Самопожертвование вообще нередко ста­новится решением всех проблем для индивидов, которые жаждут любви, но сами утратили способность любить и считают, что самопожертвование позволит им ис­пытать высшую степень любви.) Однако такие жертвующие собой молодые люди весьма отличаются от великомучеников, которые хотят жить, потому что любят жизнь, и идут на смерть лишь тогда, когда им приходится умереть, чтобы не предать самих себя. Современные молодые люди, склонные жертвовать собой, являются од-


1 Одним из наиболее важных источников, способствующих пониманию естественной для челове­ка потребности отдавать и делиться с другими, является классическая работа П. А. Кропоткина “Взаимная помощь как фактор эволюции” (1902), а также книга Ричарда Титмаса “The Gift Relationship: From Human Blood to Social Policy” (в которой он рассказывает о проявлениях чело­веческой самоотверженности и подчеркивает, что наша экономическая система препятствует осу­ществлению людьми этого своего права) и книга под редакцией Эдмунда С. Фелпса “Altruism, Morality and Economic Theory”.

447


новременно и обвиняемыми и обвинителя­ми, ибо их пример свидетельствует о том, что в нашей социальной системе лучшие из лучших молодых людей чувствуют та­кое одиночество и безысходность, что в своем отчаянии видят единственный вы­ход в фанатизме и разрушении.

Присущее человеку стремление к еди­нению с другими коренится в специфичес­ких условиях существования рода челове­ческого и является одной из самых силь­ных мотиваций поведения человека. Вследствие минимальной детерминирован­ности человеческого поведения инстинкта­ми и максимального развития способности разума мы, человеческие существа, утрати­ли свое изначальное единство с природой. Чтобы не чувствовать себя в жестокой изо­ляции, которая фактически обрекла бы нас на безумие, мы нуждаемся в каком-то но­вом единстве: это единство со своими ближними и с природой. Эта человеческая потребность в единении с другими может проявляться по-разному: как симбиоти-ческая связь с матерью, с каким-нибудь идолом, со своим племенем, классом, наци­ей или религией, своим братством или сво­ей профессиональной организацией. Часто, конечно, эти связи перекрещиваются и не­редко принимают экстатическую форму, как, например, в некоторых религиозных сектах, в бандах линчевателей или при взрывах националистической истерии в случае войны. Начало первой мировой вой­ны, например, послужило поводом для воз­никновения одной из самых сильных экста­тических форм “единения”, когда люди внезапно, буквально в течение дня отказы­вались от своих прежних пацифистских, ан­тимилитаристских, социалистических убеждений; ученые отказывались от выра­ботавшегося у них в течение жизни стрем­ления к объективности, критическому мышлению и беспристрастности только ради того, чтобы приобщиться к великому большинству, именуемому МЫ.

Стремление к единению с другими про­является как в низших формах поведения, то есть в актах садизма и разрушения, так и в высших — солидарности на основе об­щего идеала или убеждения. Оно является также главной причиной, вызывающей потребность в адаптации; люди боятся быть отверженными даже больше, чем смерти. Для любого общества решающим


является вопрос о том, какого рода един­ство и солидарность оно устанавливает и может поддерживать в условиях данной социоэкономической структуры.

Все эти соображения, по-видимому, го­ворят о том, что людям присущи две тен­денции: одна из них, тенденция иметь — обладать — в конечном счете черпает силу в биологическом факторе, в стремлении к самосохранению; вторая тенденция — быть, а значит, отдавать, жертвовать собой — обретает свою силу в специфических ус­ловиях человеческого существования и внутренне присущей человеку потребнос­ти в преодолении одиночества посредством единения с другими. Учитывая, что эти два противоречивых стремления живут в каж­дом человеке, можно сделать вывод, что социальная структура, ее ценности и нор­мы определяют, какое из этих двух стрем­лений станет доминирующим. Те культу­ры, которые поощряют жажду наживы, а значит, модус обладания, опираются на одни потенции человека; те же, которые благо­приятствуют бытию и единению, опира­ются на другие. Мы должны решить, ка­кую из этих двух потенций мы хотим культивировать, понимая, однако, что наше решение в значительной мере предопреде­лено социоэкономической структурой дан­ного общества, побуждающей нас принять то или иное решение.

Что касается моих наблюдений в обла­сти группового поведения людей, то могу лишь предположить, что две крайние груп­пы,— соответственно демонстрирующие глубоко укоренившиеся и почти неизмен­ные типы обладания и бытия, составляют незначительное меньшинство; в огромном же большинстве реально присутствуют обе возможности, и какая из них станет пре­обладающей, а какая будет подавляться, зависит от факторов окружающей среды.

Это предположение противоречит ши­роко распространенной психоаналитичес­кой догме, согласно которой окружающая среда вызывает существенные изменения в развитии личности в младенчестве и в раннем детстве, а в дальнейшем сформи­ровавшийся характер уже практически не меняется под влиянием внешних событий. Эта психоаналитическая догма смогла по­лучить признание потому, что у большин­ства людей основные условия, в которых проходит их детство, сохраняются и в бо-


448


лее поздние периоды жизни, поскольку в общем продолжают существовать те же социальные условия. Однако есть множе­ство примеров того, что коренные измене­ния окружающей среды ведут к существен­ным изменениям в поведении человека: негативные силы перестают получать под­держку, а позитивные — поддерживаются и поощряются.

В заключение можно сказать, что нет ничего удивительного в том, что стремление человека к самоотдаче и самопожертвова­нию проявляется столь часто и с такой си­лой, если учесть условия существования человеческого рода. Удивительно скорее то, что эта потребность может с такой силой подавляться, что проявление эгоизма в ин­дустриальном обществе (как и во многих других) становится правилом, а проявление солидарности — исключением. Вместе с тем, как это ни парадоксально, именно этот феномен вызван потребностью в единении. Общество, принципами которого являются стяжательство, прибыль и собственность, по­рождает социальный характер, ориентиро­ванный на обладание, и как только этот до-


минирующий тип характера утверждает­ся в обществе, никто не хочет быть аутсай­дером, а вернее, отверженным; чтобы из­бежать этого риска, каждый старается приспособиться к большинству, хотя един­ственное, что у него есть общего с этим боль­шинством, — это только их взаимный ан­тагонизм.

Как следствие господствующей в на­шем обществе эгоистической установки наши лидеры считают, что поступки лю­дей могут быть мотивированы лишь ожи­данием материальных выгод, то есть воз­награждений и поощрений, и что призывы к солидарности и самопожертвованию не вызовут у людей никакого отклика. По­этому, за исключением периодов войн, к таким призывам прибегают крайне ред­ко, так что мы не имеем возможности на­блюдать их вероятные результаты.

Лишь совершенно иная социоэкономи-ческая структура и радикально иная кар­тина человеческой природы могли бы по­казать, что подкуп, посулы и подачки — не единственный (или не наилучший) способ воздействия на людей.


449


В.Франкл

ЧТО ТАКОЕ СМЫСЛ1

Я старался передать мысль, что суще­ствование колеблется, если отсутствует “сильная идея”, как назвал это Фрейд, или идеал, к которому можно стремиться. Го­воря словами Альберта Эйнштейна, “чело­век, считающий свою жизнь бессмыслен­ной, не только несчастлив, он вообще едва ли пригоден для жизни”.

Однако существование не только ин-тенционально, но также и трансцендент-но. Самотрансценденция — сущность су­ществования. Быть человеком — значит быть направленным не на себя, а на что-то иное. Среди этого иного, как пишет Ру­дольф Адлере <...>, также “инакость" ин-тенционального референта, на который ука­зывает человеческое поведение. Тем самым конституируется, вновь процитируем Ал-лерса <...>, “область транссубъективного". Однако стало модным оставлять эту транс­субъективность в тени. Под воздействием экзистенциализма на первый план выхо­дит субъективность человеческого бытия. В действительности это неправильное по­нимание экзистенциализма. Авторы, кото­рые делают вид, что преодолели дихото­мию объекта и субъекта, не сознают, что подлинный феноменологический анализ обнаружит, что нет такой вещи, как позна­ние вне поля напряжения, возникающего между объектом и субъектом. Эти авто­ры привыкли говорить о “бытии-в-мире".


Но чтобы правильно понять эту фразу, нужно признать, что быть человеком в глубоком смысле — значит быть вовле­ченным, втянутым в ситуацию, быть про­тивопоставленным миру, объективность и реальность которого нисколько не умаля­ется субъективностью того “бытия”, кото­рое находится “в мире".

Сохранение “инакости”, объективнос­ти объекта означает сохранение напряже­ния, устанавливаемого между объектом и субъектом. Это то же напряжение, что на­пряжение между “я еемь" и “я должен” <...>, между реальностью и идеалом, меж­ду бытием и смыслом. И чтобы сохра­нять это напряжение, нужно оградить смысл от совпадения с бытием. Я бы ска­зал, что смысл смысла в том, что он на­правляет ход бытия.

Я люблю сравнивать эту необходи­мость с историей, рассказанной в Библии. Когда сыны Израиля скитались в пусты­не, Божья слава двигалась впереди в виде облака: только таким образом Бог мог руководить Израилем. Но представьте себе, что случилось бы, если бы присут­ствие Бога, символизируемое облаком, ока­залось бы посреди израильтян: вместо того чтобы вести их, это облако покрыло бы все туманом, и Израиль сбился бы с пути.

В этом смысле понятна рискованность “слияния фактов и ценностей”, происходя­щего “при предельных переживаниях и у самоактуализирующихся людей” <...>, по­скольку в предельном переживании “еемь" и “должен" сливаются друг с другом <...>. Однако быть человеком означает быть обращенным к смыслу, требующему осу­ществления, и ценностям, требующим реа­лизации. Это значит жить в поле напря­жения, возникающего между полюсами реальности и идеалов, требующих матери­ализации. Человек живет идеалами и цен­ностями. Человеческое существование не аутентично, если оно не проживается как самотрансценденция.

Изначальной и естественной заботе че­ловека о смысле и ценностях угрожают преобладающие субъективизм и реля­тивизм, подрывающие идеализм и энту­зиазм.


450


Я хочу привлечь ваше внимание к при­меру, взятому из статьи американского пси­холога: “Чарльз... особенно “сердился”, как он называл это, когда получал счет за про­фессиональные услуги, например, от дан­тиста или врача, и либо оплачивал часть счета, либо не платил вовсе... Я лично ина­че отношусь к долгам, я высоко ценю ак­куратность в оплате своих счетов. В этой ситуации я не обсуждаю мои собственные ценности, я сосредоточиваю внимание на психодинамике его поведения... потому что моя собственная компульсивная потреб­ность аккуратно оплачивать счета моти­вирована невротически... Ни при каких обстоятельствах я не пытаюсь сознатель­но направлять или убеждать пациента принять мои ценности, потому что я убеж­ден, что ценности... скорее относительны... нежели абсолютны" <...>.

Я полагаю, что оплачивание счетов имеет смысл независимо от того, нравится ли это кому-то, и независимо от бессозна­тельного значения, которое это может иметь. Гордон У. Олпорт справедливо ска­зал однажды: “Фрейд был специалистом по части как раз тех мотивов, которые не могут быть приняты за чистую монету" <...>. То, что такие мотивы существуют, не меняет того факта, что в общем и це­лом мотивы могут приниматься в своем истинном значении. А если это отрицает­ся, то каковы могут быть бессознательные мотивы, скрывающиеся за таким отрица­нием?

Вот что пишет д-р Юлиус Хойшер в рецензии на два тома, которые известный фрейдистски ориентированный психоана­литик посвятил Гете: “На 1538 страницах автор представляет нам гения с признака­ми маниакально-депрессивных, паранои­дальных и эпилептоидных расстройств, гомосексуальности, склонности к инцесту, половым извращениям, эксгибиционизму, фетишизму, импотенции, нарциссизму, об-сессивно-компульсивному неврозу, истерии, мегаломании и пр. ... Он, по-видимому, обращает внимание исключительно на инстинктивные динамические силы, лежа­щие в основе... художественного продук­та. Мы должны поверить, что гетевское творение — это всего лишь результат пре-генитальных фиксаций. Его борьба имеет целью не идеал, не красоту, не ценности, а преодоление беспокоящей проблемы преж-


девременной эякуляции...” “Эта книга показывает вновь, — заключает автор ре­цензии, — что основные позиции (психо­анализа) в действительности не измени­лись" <...>.

Теперь мы можем понять, насколько прав Уильям Ирвин Томпсон, задавая воп­рос: “Если наиболее образованные люди нашей культуры продолжают рассматри­вать гениев как скрытых половых извра­щенцев, если они продолжают думать, что ценности — это особые фикции, нормаль­ные для обычных людей, но не для умно­го ученого, который лучше знает, как об­стоит дело, — можно ли бить тревогу по поводу того, что массы в нашей культуре выказывают мало уважения к ценностям и вместо этого погружаются в оргии по­требления, преступления и безнравствен­ности?” <...>.

Неудивительно, что такое положение дел имеет место. Совсем недавно Лоренс Джон Хэттерер <...> указывал, что “мно­гие художники и артисты покидают ка­бинет психиатра в ярости по поводу его интерпретаций, что они пишут, потому что являются собирателями несправедливос­тей или садомазохистами, играют, потому что они эксгибиционисты, танцуют, пото­му что хотят сексуально соблазнить ауди­торию, рисуют, чтобы преодолеть ограни­чения навыков туалета посредством свободы размазывать нечто".

Как мудр и осторожен был Фрейд, за­метив однажды, что иногда сигара может быть просто сигарой, и ничем иным. Или само это утверждение было защитным механизмом, способом рационализации собственного курения? Возникает reg-ressus in infinitum. В конце концов, мы не разделяем веру Фрейда в тождест­венность “детерминации” и “мотивации”, как пишет Маслоу <...>, обвинивший Фрейда в ошибке отождествления “де­терминированного” с “мотивированным бессознательно", как будто поведение не может быть детерминировано иным об­разом.

Существует определение, гласящее, что смыслы и ценности — не что иное, как реактивные образования и механизмы за­щиты. Что до меня, то я не хотел бы жить ради моих реактивных образований, и еще менее — умереть за мои механизмы за­щиты.


451


Но являются ли смыслы и ценности столь относительными и субъективными, как полагают? В некотором отношении да, но в ином, нежели это понимается реля­тивизмом и субъективизмом. Смысл от­носителен постольку, поскольку он отно­сится к конкретному человеку, вовлечен­ному в особую ситуацию. Можно сказать, что смысл меняется, во-первых, от челове­ка к человеку и, во-вторых, — от одного дня к другому, даже от часа к часу.

Конечно, я предпочел бы говорить об уникальности, а не об относительности смыслов. Уникальность, однако, — это ка­чество не только ситуации, но и жизни как целого, поскольку жизнь — это вереница уникальных ситуаций. Человек уникален как в сущности, так и в существовании. В предельном анализе никто не может быть заменен — благодаря уникальности каждой человеческой сущности. И жизнь каждого человека уникальна в том, что никто не может повторить ее — благодаря уникальности его существования. Раньше или позже его жизнь навсегда закончится вместе со всеми уникальными возможнос­тями осуществления смысла.


Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 209; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!