Великие Арканы ТАРО в исконной истинной арийско-славянской трактовке 29 страница
Суфизм преобразил традиционную поэзию, ввёл в неё особый, символический стиль. Арабская мистическая поэзия не лучше и не хуже славянской или индийской. Она иная.
Крупнейший поэт-суфий — египтянин Омар ибн аль-Фарид (1180-1234) жизнь провёл в уединении недалеко от Каира. Суфии почитали его как учителя, святого; согласно преданию, его поэмы распевали на радения. Омар ибн аль-Фарид достиг Посвящения. Ты в этом убедишься сам.
Настало время познакомить тебя с библиографической редкостью — отрывком из поэмы «Большая таыйя», содержащей рассказ о мистическом опыте поэта-философа. Непосвящённый европейский читатель в ней мало что поймёт. Но ты, ознакомившись с герметической философией, сам убедишься, насколько ты вырос. И пусть это чтение будет тебе своеобразным экзаменом. Сейчас ты соприкоснёшься с истинным шедевром.
Аллегории (солнце, луна, вода и т.д.) тебе понятны. Под вином опьянения автор понимает состояние мистического озарения, а под возлюбленной поэт подразумевает не женщину, а духовность, свою душу. Душа индивидуальная и общая, единая для всего живого, т.е. — Бог.
Читай вдумчиво, и ты взлетишь,… если готов.
ôрагмент поэмы Омара ибн аль-Фарида «Большая таыйя» (перевод с арабского З.Миркиной).
* * *
Глаза поили душу красотой...
О, Мирозданья кубок золотой!
И я пьянел от сполоха огней,
От звона чаш и радости друзей.
Чтоб охмелеть, не надо мне вина —
|
|
|
Я напоён сверканьем допьяна.
Любовь моя, я лишь тобою пьян,
Весь мир расплылся, спрятался в туман,
Я сам исчез, и только ты одна
Моим глазам, глядящим внутрь, видна.
Так, полный солнцем кубок пригубя,
Себя забыв, я нахожу тебя.
Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты
Земного мира, — исчезаешь ты.
И я взмолился: подари меня
Единым взглядом здесь, при свете дня,
Пока я жив, пока не залила
Сознанье мне сияющая мгла.
О, появись или сквозь зыбкий мрак
Из глубины подай мне тайный знак!
Пусть прозвучит твой голос, пусть в ответ
Моим мольбам раздастся только: «Нет!»
Скажи, как говорила ты другим:
«Мой лик земным глазам неразличим».
Ведь некогда раскрыла ты уста,
Лишь для меня замкнулась немота.
О, если б так Синай затосковал,
В горах бы гулкий прогремел обвал,
И если б было столько слёзных рек,
То, верно б, Ноев затонул ковчег!
В моей груди огонь с горы Хорив
Внезапно вспыхнул, сердце озарив.
И если б не неистовство огня,
То слёзы затопили бы меня,
А если бы не слёз моих поток,
Огонь священный грудь бы мне прожёг.
Не испытал Иаков ничего
В сравненье с болью сердца моего,
И все страданья Иова — ручей,
|
|
|
Текущий в море горести моей.
Когда бы стон мой услыхал Аллах,
Наверно б, лик свой он склонил в слезах.
О, каравана добрый проводник,
Услышь вдали затерянного крик!
Вокруг пустыня. Жаждою томим,
Я словно разлучён с собой самим.
Мой рот молчит, душа моя нема,
Но боль горит и говорит сама.
И только духу внятен тот язык —
Тот бессловесный и беззвучный крик.
Земная даль — пустующий чертог,
Куда он вольно изливаться мог.
И мироздание вместить смогло
Всё, что во мне сверкало, билось, жгло —
И, истиной наполнившись моей,
Вдруг загорелось сонмами огней.
И тайное моё открылось вдруг,
Собравшись в солнца раскалённый круг.
Как будто кто-то развернул в тиши
Священный свиток — тайнопись души.
Его никто не смог бы прочитать,
Когда б любовь не сорвала печать.
Был запечатан плотью тайный свет,
Но тает плоть — и тайн у духа нет.
Всё мирозданье — говорящий дух,
И книга жизни льётся миру в слух.
А я... я скрыт в тебе, любовь моя.
Волною света захлебнулся я.
И если б смерть сейчас пришла за мной,
То не нашла б приметы ни одной.
Лишь эта боль, в которой скрыт весь «я», —
Мой бич? Награда страшная моя!
Из блеска, из надмирного огня
|
|
|
На землю вновь не высылай меня.
Мне это тело сделалось чужим,
Я сам желаю разлучиться с ним.
Ты ближе мне, чем плоть моя и кровь, ―
Текущий огнь, горящая любовь!
О, как сказать мне, что такое ты,
Когда сравненья грубы и пусты!
Рокочут речи, как накат валов,
А мне всё время не хватает слов.
О, этот вечно пересохший рот,
Которому глотка недостаёт!
Я жажду жажды, хочет страсти страсть,
И лишь у смерти есть над смертью власть.
Приди же, смерть! Сотри черты лица!
Я — дух, одетый в саван мертвеца.
Я весь исчез, мой затерялся след.
Того, что глаз способен видеть, — нет.
Но сердце мне прожгла внезапно весть
Из недр: «Несуществующее есть!»
Ты жжёшься, суть извечная моя, ―
Вне смерти, в сердцевине бытия,
Была всегда и вечно будешь впредь.
Лишь оболочка может умереть.
Любовь жива без губ, без рук, без тел,
И дышит дух, хотя бы прах истлел.
Нет, я не жалуюсь на боль мою,
Я только боли этой не таю.
И от кого таиться и зачем?
Перед врагом я буду вечно нем.
Он не увидит ран моих и слёз,
А если б видел, новые принёс.
О, я могу быть твёрдым, как стена,
Но здесь, с любимой, твёрдость не нужна.
В страданье был я терпеливей всех,
|
|
|
Но лишь в одном терпенье — тяжкий грех:
Да не потерпит дух мой ни на миг
Разлуку с тем, чем жив он и велик!
Да ни на миг не разлучится с той,
Что жжёт его и лечит красотой.
О, если свой прокладывая путь,
Входя в меня, ты разрываешь грудь, ―
Я грудь раскрыл — войди в неё, изволь, —
Моим блаженством станет эта боль.
Отняв весь мир, себя мне даришь ты,
И я не знаю большей доброты.
Тебе покорный, я принять готов
С великой честью всех твоих рабов:
Пускай меня порочит клеветник,
Пускай хула отточит свой язык,
Пусть злобной желчи мне подносят яд —
Они моё тщеславье поразят,
Мою гордыню тайную гоня,
В борьбу со мною вступят за меня.
Я боли рад, я рад такой борьбе,
Ведь ты нужней мне, чем я сам себе.
Тебе ж вовек не повредит хула, ―
Ты то, что есть, ты та же, что была.
Я вглядываюсь в ясные черты ―
И втянут в пламя вечной красоты.
И лучше мне сгореть в её огне,
Чем жизнь продлить от жизни в стороне.
Любовь без жертвы, без тоски, без ран?
Когда же был покой влюблённым дан?
Покой? О нет! Блаженства вечный сад,
Сияя, жжёт, как раскалённый ад.
Что ад, что рай? О, мучай, презирай,
Низвергни в тьму, — где ты, там будет рай.
Чем соблазнюсь? Прельщусь ли миром всем?
Пустыней станет без тебя эдем.
Мой бог — любовь. Любовь к тебе — мой путь.
Как может с сердцем разлучиться грудь?
Куда сверну? Могу ли в ересь впасть,
Когда меня ведёт живая страсть?
Когда могла бы вспыхнуть хоть на миг
Любовь к другой, я был бы еретик.
Любовь к другой? А не к тебе одной?
Да разве б мог я оставаться мной,
Нарушив клятву неземных основ,
Ту, что давал, ещё не зная слов,
В преддверье мира, где покровов нет,
Где к духу дух течёт и к свету свет?
И вновь клянусь торжественностью уз,
Твоим любимым ликом я клянусь,
Заставившим померкнуть лунный лик;
Клянусь всем тем, чем этот свет велик, ―
Всем совершенством, стройностью твоей,
В котором узел сцепленных лучей,
Собрав весь блеск вселенский, вспыхнул вдруг
И победил непобедимость мук:
«Мне ты нужна! И я живу, любя
Тебя одну, во всём — одну тебя!
Кумирам чужд, от суеты далёк,
С души своей одежды я совлёк
И в первозданной ясности встаю,
Тебе открывши наготу мою.
Чей взгляд смутит меня и устыдит?
Перед тобой излишен всякий стыд.
Ты смотришь вглубь, ты видишь сквозь покров
Любых обрядов, и имён, и слов.
И даже если вся моя родня
Начнёт позорить и бранить меня,
Что мне с того? Мне родственны лишь те,
Кто благородство видит в наготе.
Мой брат по вере, истинный мой брат
Умён безумьем, бедностью богат.
Любовью полн, людей не судит он,
В его груди живёт иной закон,
Не выведенный пальцами писца,
А жаром страсти вписанный в сердца.
Святой закон, перед лицом твоим
Да буду я вовек непогрешим.
И пусть меня отторгнет целый свет! ―
Его сужденье — суета сует.
Тебе открыт, тебя лишь слышу я,
И только ты — строжайший мой судья».
И вот в молчанье стали вдруг слышны
Слова из сокровенной глубины.
И сердце мне пронзили боль и дрожь,
Когда, как гром, раздался голос: «Ложь!
Ты лжёшь. Твоя открытость неполна.
В тебе живу ещё не я одна.
Ты отдал мне себя? Но не всего,
И себялюбье в сердце не мертво.
Вся тяжесть ран и бездна мук твоих —
Такая малость, хоть и много их.
Ты сотни жертв принёс передо мной,
Ну, а с меня довольно и одной.
О, если бы с моей твоя судьба
Слились — кясра[132] и точка в букве «ба»!
О, если б, спутав все свои пути,
Ты б затерялся, чтоб меня найти,
Навек и вмиг простясь со всей тщетой,
Вся сложность стала б ясной простотой,
И ты б не бился шумно о порог,
А прямо в дом войти бы тихо смог.
Но ты не входишь, ты стоишь вовне,
Не поселился, не живёшь во мне.
И мне в себя войти ты не даёшь,
И потому все эти клятвы — ложь.
Как страстен ты, как велеречив,
Но ты ― всё ты. Ты есть ещё, ты жив.
Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри
Я ожила взамен тебя, — умри!»
И я, склонясь, тогда ответил ей:
«Нет, я не лжец, молю тебя — убей!»
Убей меня и верь моей мольбе:
Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.
Я знаю, как целительна тоска,
Блаженна рана и как смерть сладка,
Та смерть, что, грань меж нами разрубя,
Разрушит «я», чтоб влить меня в тебя.
(Разрушит грань — отдельность двух сердец,
Смерть — это выход в жизнь, а не конец,
Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,
Когда разлуку нашу длит она,
Когда не хочет слить двоих в одно,
В один сосуд — единое вино.)
Так помоги мне умереть, о, дай
Войти в бескрайность, перейдя за край, ―
Туда, где действует иной закон,
Где побеждает тот, кто побеждён.
Где мёртвый жив, а длящий жизнь — мертвец,
Где лишь начало то, что здесь конец,
И где царит над миром только тот,
Кто ежечасно царство раздаёт.
И перед славой этого царя
Тускнеет солнце, месяц и заря.
Но эта слава всходит в глубине,
Внутри души, и не видна вовне.
Её свеченье видит внешний взор,
Как нищету, бесчестье и позор.
Я лишь насмешки слышу от людей,
Когда пою им о любви своей.
«Где? Кто? Не притчей, прямо говори!» ―
Твердят они. Скажу ль, что ты внутри,
Что ты живёшь в родящей солнце тьме, ―
Они кричат: «Он не в своём уме!»
И брань растёт, летит со всех сторон...
Что ж, я умом безумца наделён:
Разбитый — цел, испепелённый — твёрд,
Лечусь болезнью, униженьем горд.
***
Не ум, а сердце любит, и ему
Понятно непонятное уму.
А сердце немо. Дышит глубина,
Неизреченной мудрости полна.
И в тайне тайн, в глубинной той ночи
Я слышал приказание: «Молчи!»
Пускай о том, что там, в груди живёт,
Не знают рёбра и не знает рот.
Пускай не смеет и не сможет речь
В словесность бессловесное облечь.
Солги глазам и ясность спрячь в туман —
Живую правду сохранит обман.
Прямые речи обратятся в ложь,
И только притчей тайну сбережёшь.
И тем, кто просит точных, ясных слов,
Я лишь молчанье предложить готов.
Я сам, любовь в молчанье углубя,
Храню её от самого себя,
От глаз и мыслей и от рук своих, ―
Да не присвоят то, что больше их:
Глаза воспримут образ, имя — слух,
Но только дух обнимет цельный дух!
И если имя знает мой язык, ―
А он хранить молчанье не привык, ―
Он прокричит, что имя — это ты,
И ты уйдёшь в глубины немоты.
И я с тобой. Покуда дух — живой,
Он пленный дух. Не ты моя, я — твой.
Моё стремление тобой владеть
Подобно жажде птицу запереть.
Мои желанья — это западня.
Не я тебя, а ты возьми меня
В свою безмерность, в глубину и высь,
Где ты и я в единое слились,
Где уши видят и внимает глаз...
О, растворения высокий час.
Простор бессмертья, целостная гладь —
То, что нельзя отдать и потерять.
Смерть захлебнулась валом бытия,
И вновь из смерти возрождаюсь я.
***
Но я иной. И я, и ты, и он —
Всё — я. Я сам в себе не заключён.
Я отдал всё. Моих владений нет,
Но я — весь этот целокупный свет.
Разрушил дом и выскользнул из стен,
Чтоб получить вселенную взамен.
В моей груди, внутри меня живёт
Вся глубина и весь небесный свод.
Я буду, есмь, я был ещё тогда,
Когда звездою не была звезда.
Горел во тьме, в огне являлся вам,
И вслед за мною всех вас вёл имам.
Где я ступал, там воздвигался храм,
И кибла киблы находилась там.
И повеленья, данные векам,
Я сам расслышал и писал их сам.
И та, кому в священной тишине
Молился я, сама молилась мне.
О, наконец-то мне постичь дано:
Вещающий и слышащий — одно!
Перед тобой склонялся я в мольбе,
Прислушивался молча сам к себе.
Я сам молил, как дух глухонемой,
Чтоб в мой же слух проник же голос мой;
Чтоб засверкавший глаз мой увидал
Своё сверканье в глубине зеркал.
Да упадёт завеса с глаз моих!
Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,
Чтоб вечное расслышать и взглянуть
В саму неисчезаюшую суть,
Священную основу всех сердец,
Где я — творение и я — творец.
Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух
Без образа — творящий образ дух.
От века сущий, он творит, любя,
Глаза и уши, чтоб познать себя.
Я слышу голос, вижу блеск зари
И рвусь к любимой, но она внутри.
И, внутрь войдя, в исток спускаюсь вновь,
Весь претворясь в безликую любовь.
В одну любовь. Я всё. Я отдаю
Свою отдельность, скорлупу свою.
И вот уже ни рук, ни уст, ни глаз —
Нет ничего, что восхищало вас.
Я стал сквозным — да светится она
Сквозь мой покров, живая глубина!
Чтоб ей служить, жить для неё одной,
Я отдал всё, что было только мной:
Нет «моего». Растаяло, как дым,
Всё, что назвал я некогда моим.
И тяжесть жертвы мне легка была:
Дух — не подобье вьючного осла.
Я нищ и наг, но если нищета
Собой гордится — это вновь тщета.
Отдай, не помня, что ты отдаёшь,
Забудь себя, иначе подвиг — ложь.
Признанием насытясь дополна,
Увидишь, что мелеет глубина,
И вдруг поймёшь среди пустых похвал,
Что, всё обретши, душу потерял.
Будь сам наградой высшею своей,
Не требуя награды от людей.
Мудрец молчит. Таинственно нема,
Душа расскажет о себе сама,
А шумных слов пестреющий черёд
Тебя от тихой глуби оторвёт,
И станет чужд тебе творящий дух.
Да обратится слушающий в слух,
А зрящий — в зренье! Поглощая свет,
Расплавься в нём! — Взирающего нет.
С издельем, мастер, будь неразделим,
Сказавший слово — словом стань самим.
И любящий пусть будет обращён
В то, чем он полн, чего так жаждет он.
***
О, нелегко далось единство мне!
Душа металась и жила в огне.
Как много дней, как много лет подряд
Тянулся этот тягостный разлад,
Разлад с душою собственной моей:
Я беспрестанно прекословил ей,
И, будто бы стеной окружена,
Была сурова и нема она.
В изнеможенье, выбившись из сил,
О снисхожденье я её просил.
Но если б снизошла она к мольбам,
О том бы первым пожалел я сам.
Она хотела, чтобы я без слёз,
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 255; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!