Плевательница и грифельная доска
Каждый кабачок, даже самый небольшой, — судьбоносное место, и «Герб Норбери» был преисполнен таких же важных идей, как и самые лучшие его посетители.
В миниатюрном зале частенько беседовали на темы интересные и поучительные, ибо известно, что многие вещи в кабачке могут разговаривать, не только пьяные забулдыги, захаживающие сюда.
Но разговор, как и все другое, вскоре замирает, и даже скамье становится нечего сказать своему соседу, столу, по прошествии десятка лет.
Тем событием, что приводит в кабак других любителей поговорить — ибо мебель не так деревянно-молчалива, как кажется, — становится смена хозяев, что регулярно случается в большинстве деревень.
Это происшествие привносит некоторое волнение и перемены, ибо последний вечер, когда истекает право собственности старого хозяина, и он передает новому владельцу остающиеся бочки — а считается недостойным его благородства оставлять их полными, — обычно являет собой сцену дружбы и общего веселья.
Даже те, кто обычно капли в рот не берет, приходят пропустить стаканчик за здоровье уходящего и другой — за здоровье нового хозяина. Весь долгий вечер — а это событие требует более любезного обращения с гостями, чем обычное раннее закрытие, ибо никто не торопится, когда часы бьют десять, — в помещении царит веселье.
Вот и «Герб Норбери» сменил хозяина, и ожидался веселый вечер.
Как было заведено, мистер Черри, старый хозяин, и мистер Коккерел, хозяин новый, сидели бок о бок, словно двое славных монархов, и пили за здоровье друг друга, в соответствии со старым обычаем.
|
|
|
— А сам-то ты чего сделался кабатчиком? — спросил мистер Черри, который начинал дело с малыми деньгами, а теперь уходил в гораздо большее заведение.
— Из-за плевательницы, — ответил мистер Коккерел.
Даже старая Табита, норберийская ведьма, в чьих обязанностях входило подцепить какую-нибудь молоденькую девчонку для сквайра Баддена, прервала не самый пристойный рассказ и прислушалась.
— Из-за плевательницы, — повторил мистер Коккерел.
— И грифельной доски, — добавила маленькая Рози.
Дочка мистера Коккерела стояла позади него. Он резко обернулся к ней.
— Скажи матери, чтобы увела тебя в постель, — приказал он сердито.
Едва мать вывела девочку из кабака — и поскольку всякое ухо любит выслушать историю, то все моловшие в кабаке языки замолчали, — вся компания повернулась к мистеру Коккерелу в надежде на то, что от его рассказа повеет душком хорошо замолчанного скандала, чувствительным для их ноздрей.
Мистер Коккерел не спешил начинать, желая, естественно, выпить сначала, как делает всякий, кто решается поведать о тревожащей его тайне. Он выпил за здоровье мистера Черри.
|
|
|
— В древние времена, — произнес мистер Коккерел, тяжкими трудами скопивший денег на покупку небольшого кабачка, — мои предки были помещиками.
— А ты уверен? — вопросил мистер Черри.
— Есть доказательство, — ответил мистер Коккерел, — потому как в сундучке под кроватью, что стоял там с дедушкиных времен, хранились эти две вещи, и другой раз их вытаскивали на Божий свет, чтобы мы, дети, поглазели. Обычно по воскресеньям отец наш («Но не Тот, что на небесех», — пробормотал Джон Батт, который был уже под хмельком) вытаскивал вещи наружу-то, — продолжал Коккерел, не обращая внимания на Джона, — и говорил нам, чтобы мы, значит, поглядели на плевательницу, потому как однажды она вернет нам силу. Но нам и заботы не было — даже тем, кто ковылял, опираясь на две палки, кому было девяносто лет от роду, — о тех временах, когда мы были помещиками, хоть плевательница и доска не лгут, потому как я теперь помещик и есть.
— Только с завтрашнего дня, — заметил мистер Черри.
Теперь пили в честь мистера Черри, ибо пришел сквайр Бадден, богатейший фермер в округе и владелец необозримых полей, который выпил сначала за мистера Черри, потом за мистера Коккерела, заплатил за всех и, отведя старую Табиту в уголок, спросил ее громким шепотом, что за семья эти Коккерелы и есть ли в семействе дочь.
|
|
|
— Рози есть, — ответила Табита, — и плевательница.
— Эту использовать не годится, — отверг Коккерел, услышав последнее слово, — на эту только смотреть положено.
— Сквайру все годится, что другим не положено, — прошептала Табита возчику Хаммуну, который разразился смехом.
Шум в кабачке усиливался, кружки чокались, и здравицы в честь уходящего хозяина сотрясали стропила и, наконец, согнали вниз большую черную паучиху, которая вообразила, что к ней взывает последняя труба. Все напились в лежку, так что сквайр уплатил за всех.
Веселье разгоралось, ибо скоро пьяным ногам предстояло месить холодную жижу дороги. Старая Табита взобралась на стол среди кружек и, стянув с себя платье, дала последнее представление вечера — ведьмин танец…
На следующее утро, в девять часов, новый хозяин, мистер Коккерел, вступил во владение «Гербом Норбери».
Несмотря на то, что в семье хранились плевательница и грифельная доска, которые предрекали более славную судьбу, чем доля какого-нибудь батрака, у мистера Коккерела никогда не было возможности получить хорошее образование. Он не мог ни писать, ни читать.
|
|
|
Месяц-другой пролетает быстро, когда занимаешься чем-то новым и значительным, и через некоторое время по ходу ведения дел в «Гербе Норбери» возникла нужда списания долгов определенным клиентам.
А почему бы этим не заняться маленькой Рози? Ее пятнадцатый день рождения уже прошел; это юное создание, привлекательное, статное и благопристойное, с хорошими мозгами и трудолюбивыми устремлениями, с легкостью, одним кивком хорошенькой головки, могло бы списать долг, устроив книгу посреди кружек на столе.
Но следует помнить и о грифельной доске, что вместе с плевательницей привела Коккерелов в кабачок: мистер Коккерел не позволил бы девушке заниматься таким делом. Он должен был оставить эту честь для себя.
И он разметил доску самым причудливым образом, разрисовав ее значками, штрихами и картинками — странный кружок с дырой внутри обозначал мистера Батта, — чтобы стало понятно, кто должник, сколько было выпито и когда.
Размеченную таким странным образом доску Коккерел повесил на гвоздь возле трубы и часто становился перед ней и изучал свои пометки, словно в них заключалась величайшая мудрость — хотя это могло означать всего лишь, что Джон выпил за крысиное здоровье девять кружек.
Постояв у доски и добавив там и сям для нового счета пару значков, что в целом напоминало то ли созвездие, то ли связку овечьих хвостов, мистер Коккерел оборачивался и бросал гордый взгляд на плевательницу.
Плевательница и вправду была изготовлена со вкусом. У нее было три изящных ножки, края обрамляли, также отлитые из металла, сияющего как тусклое, но все же ценное золото, изображения гибких танцовщиц, застывших в пляске, а внутри всегда были сухие опилки.
Не только полноправный владелец плевательницы ею восхищался, но и все клиенты. Возчик Хаммун, фермер Тикторн и Джон Батт — все они подметили ее красоту и никогда не отваживались осквернять ее тем вульгарным образом, для которого она предназначалась.
Как всегда, заходя в кабачок, эти люди обращали внимание на дочку хозяина, однако с тем же благоговением, что и на плевательницу.
На Рози они взирали с восхищением, словно бы она была выше них, и, когда она впархивала в зал, они сначала глядели на нее, а потом на плевательницу, чтобы сделать ей комплимент.
Однако хорошее поведение и любезные манеры по отношению к юным и невинным устраивают не всех, и миссис Табита заставила мужчин посредством многих милых историй об обольщенных девушках взглянуть на Рози нечистоплотным взглядом, а помимо привлечения внимания к девушке, Табита однажды вечером, когда один новичок восхищенно осматривал плевательницу, сделала угрожающее движение в ее сторону.
Но старая Табита была не сквайр Бадден. Если бы она предложила мистеру Коккерелу хорошенькую сумму, чтобы первой полюбоваться плевательницей, он, возможно, и разрешил бы ей, но у нее не водилось ни гроша, и, увидав, что хозяин загораживает ей путь, она, надувшись, снова уселась на место.
Возвышение в жизни, даже с пророческой помощью плевательницы и грифельной доски, часто вносит перемены в умы удачливых, и Коккерел, развернувшись с торговлей, стал оценивать все вокруг взглядом торговца.
Хороший торговец должен быть вечным продавцом и не обязательно относиться хорошо к своему товару. Мистер Коккерел дошел до того, что стал подумывать, как бы наклеить ярлык и обменять на деньги то, что обычно сохранял. Ему даже пришла в голову мысль продать плевательницу, но он боялся, что за нее дадут цену, недостойную такой жертвы.
Однако оставалось в доме еще кое-что, также бывшее его собственностью, что, как ему намекали, в той же степени имеет свою цену.
Табита, помогавшая по хозяйству за кружку-другую пива, часто распространялась на тему богатства, достававшегося тем девушкам, кого приобрел сквайр, — как одна в возрасте семнадцати лет вышла за старшего садовника, а другая, хоть и порушенная, но еще не достигшая двадцати, красиво жила в городе и даже сейчас иной раз удостаивалась по субботам визитов мистера Баддена.
— А теперь взгляните-ка на Рози, — произнесла Табита с фирменной своей ухмылкой.
Когда тебе выпало счастье прожить триста лет и даже больше, как плевательнице, — или лет двести, как доске, — над головой проносится достаточно времени, чтобы поразмыслить о себе и задуматься на подходящую тему — о судьбе.
Чем ты молчаливее и незаметнее, чем больше ты скрыт во тьме одинокой жизни, тем больше ты размышляешь; но когда оказываешься на сцене — в случае плевательницы сценой был кабачок, — поневоле задумаешься, почему ты там оказался.
Плевательницу никогда не использовали по назначению…
Нет более разумного вопроса, будь ты плевательница, грифельная доска или живое существо, девица или мужчина, — нет более подходящего вопроса, чем: «По какой причине я здесь, в каких целях создан и сотворен великим Творцом?»
Прошло несколько месяцев с тех пор, как мистер Коккерел вступил во владение кабачком, прежде чем плевательница и доска обрели голоса. Как-то лунной ночью, около двенадцати, плевательница заговорила, хоть и немного печально:
— Вы, дорогой мой друг, чрезвычайно удачливы. Вы нашли свое назначение, вас используют с честью, тогда как я не ведаю, зачем сотворена и потому пребываю в унынии. Никто меня не призвал, не оценил меня. Я провожу время в праздности, тогда как мой друг по жизни приносит пользу, и, сказать правду, меня от этого с души воротит. Никого нет меня грустнее: меня оставили, мною пренебрегли. Если бы меня водрузили на пьедестал или установили на часы, я поняла бы, что сотворена для того, чтобы мною любовались.
— Но вас установили на стол в гостиной, — возразила доска.
— Это только потому, — отвечала плевательница, — что мистер Коккерел боится, что мыши съедят мои опилки. Нет, красоты во мне недостаточно, чтобы меня ставили на любование! Я знаю, что есть и другая причина, по которой я появилась. Мы должны были нести службу вместе, хотя я бы охотно нашла задачу поскромнее вашей, ибо я считаю, что на вас мелом записывают тайны жизни и смерти.
— Совершенно верно, — с гордостью ответила доска, — ибо великий человек, который держит это место, — а насколько мне известно, это пещера богов, — запечатлел на мне множество тайн. С моею пользой решено, меня возвысили. Пусть я и обычная доска, но на мне — знаки, несущие счастье многим. Возможно, наш мудрый хозяин — а я слышала, что его называют так, — великий поэт.
Плевательница с тщанием исследовала знаки на доске.
— Полагаю, вы не правы, мой друг, — сказала она, наконец, — ибо мне кажется, что эти знаки на вас, — а овечьи хвосты и правду выглядели как нотные знаки, — не поэзия, как я вообразила сначала, а музыкальные ноты — и самые прекрасные и волнующие из тех, что были сотворены человеком. Очевидно, наш хозяин сочинил великолепную симфонию.
— Очень может быть, — ответила доска, — ибо я всегда знала, что музыка — величайшее из искусств, и я нахожу очень вероятным, что на мне запечатлена некая насладительная гармония и, имейся поблизости подходящий инструмент, прелестные звуки мог бы извлечь из него тот, кто прочитал бы меня.
— Желала бы я, — сказала плевательница, — чтобы я преобразилась в такой инструмент, однако боюсь, что у меня нет натянутых струн, хотя, если бы мне была отведена роль обычного барабана, я бы вполне ею удовольствовалась. Счастье для вас, что вас так возвысили, повесив на гвоздь («Причем на гвоздь с латунной головкой», — добавила шепотом доска). Но чем же, спрашиваю вас, должна стать я?
— Возможно, вы существуете, — предположила доска, — как ответ тем, кто ставит действие перед обдумыванием и размышлением. Кроме того, вы не одна, кого оставили в праздности, ибо есть еще девушка Рози, у которой, как и у вас, нет особенного назначения. Ее существование представляется мне абсолютно беспредметным. Она только и делает, что бегает да прыгает, играет в прятки с котенком и обменивается шутками с мальчишками. Иногда, как мне известно, теплой летней ночью она незаметно выскальзывает из дому, идет на луг и там битый час — вот глупая девчонка! — любуется на звезды в небе, однако и это — не ответ на то, почему она здесь. Мне часто приходило в голову, что, возможно, Господь Всемогущий хочет показать посредством Рози и вас, что оставаться в состоянии девственной слепоты, без цели, — очень большая честь.
— Мне так не кажется, — сказала плевательница, — и осмелюсь заявить, что даже у Рози, которая иной раз очень мило перепрыгивает через меня, есть какое-то дело — заниматься самой или чтобы занимались ею. Мне часто приходит в голову одна мысль, и я могу сейчас вам о ней сказать. Из того, что произойдет с Рози, узнаю я свою судьбу.
— Мы будем наблюдать за ней со всем тщанием, — сказала доска, — и если нечто прекрасное и изумительное произойдет с ней, мы будем считать, что то же счастье уготовано и вам. Наверняка с таким нежным созданием будут обращаться мягко и нежно, если вообще обращаться!
— Согласна с вами, — сказала плевательница, — и хотела бы узнать ваше мнение, что станется с ней, ибо это позволит мне решить, что станется со мной.
— Я могу только догадываться, — сказала доска, — но эту догадку вы примете с радостью. Воистину ни одно создание на земле не может быть таким живым и очаровательным и не может служить таким прелестным целям, как молодая девушка, а Рози — самая красивая из всех, что мне доводилось видеть…
— А видели вы только мамашу Табиту, — пробормотала плевательница.
— Ее женственная природа, — продолжала доска, — радуется танцам и веселью. Никто еще не повредил Рози и не причинил ей вреда, и вся она полна счастья. Когда она помогает матери, все кипит у нее в руках, ибо все, чем бы она ни занималась, исполнено счастья. Она часто шалит, а иногда от полноты веселья обнимает отца и начинает кружиться с ним по залу, пока он не воззовет о помощи. Когда она выбегает на зеленый луг майским утром, каждая травинка радуется. Все, чем была Рози и что она делала, предназначено для самого доброго и любовного пользования. На ее забавы смотреть радостнее, чем на порханье птички.
— Я замечала, — сказала плевательница, — что когда она приносит кувшин пива мужчинам, она называют ее странными словами, но она только убегает, заливаясь румянцем. Очень жаль, что мы не можем понять, что эти мужчины, особенно фермер Тикторн, говорят Рози, ибо, если бы мы поняли, что эти странные призывы значат, мы бы уяснили, куда приведет счастье Рози, и тогда моя будущая судьба прояснилась бы вместе с ней. Обращали ли вы внимание на сквайра Баддена?
— Я определенно видела его здесь, — ответила доска, — и видела также, как он себя ведет. Он среднего роста, с крупной головой, и его толстое тело обросло жиром. Всю свою долгую жизнь он только и делал, что наедался до отвала, и ни одна гнусность для него не настолько гнусна или чудовищна, чтобы ее не совершить. Он растопчет самые прекрасные цветы и найдет удовольствие в уничтожении прекрасной вещи, и весьма странно то, что он так благоволит к нашему хозяину, великому композитору. Но, пусть мы недолюбливаем сквайра, его судьбу можно с легкостью узнать. Его цель — уничтожать все, что прекрасно.
— И почему? — спросил плевательница.
— Чтобы поскорее обречь себя на адские муки, — мрачновато ответила доска.
— И вправду странная причина для того, чтобы дозволить такую порочность, — заметила плевательница, — но что сейчас пришло мне в голову — я вспомнила, что Рози всегда с робостью смотрела на этого неприятного человека, но мать приказывала ей пойти к нему, и сквайр часто ловил ее и сажал себе на колени.
— Это невозможно, — передернувшись, сказала доска, — чтобы этот грязный, непристойный человек мог приблизиться к созданию настолько очаровательному, как наша Рози, ибо Господь — не отвратительный дьявол, а любящий отец, и Он не мог создать Рози только для того, чтобы ею грубо и физически воспользовался сквайр Бадден.
— Конечно, мы можем сказать, что это невозможно, — ответила плевательница. — Но для чего, позвольте мне спросить, создал Господь ее и меня?
— Я часто задумывалась, — сказала доска с глубоким вздохом, — что я сделала бы для нее. Я бы хотела, чтобы ею воспользовались хорошо, и каким бы ни было ее предназначение, оно не может быть для нее чересчур хорошим.
— Я бы дала ей крылья, — сказала плевательница, — чтобы она взлетела высоко в небо, чтобы наполнить там кружку солнечными лучами и дать отпить всякому на земле, кто захотел бы такого напитка. Или пускай бы у нее была сила превращать любой ком земли, на который она ступит, в золото…
Плевательница молчала, ибо прокричал петух в усадьбе сквайра Баддена, и в комнату вошел Коккерел, чтобы привести все в порядок. Первым делом он поставил плевательницу на пол.
В течение дня мистер Коккерел иногда входил в зал и подходил к доске, на которой уже не осталось чистого места. Мистер Коккерел хорошо понимал из этих значков, что ни один клиент не заплатил ему за прошедшую ночь ни гроша. Кроме того, почти месяц прошел с того дня, когда сквайр Бадден одним вечером покинул кабачок в раздражении, потому что Рози ускользнула от него, когда он хотел затащить ее в темный проход у погреба.
Мистер Коккерел посмотрел на доску и понял, что ему надлежит сделать.
Когда вечером в баре собралась всегдашняя компания, в надежде получить выпивку задаром, хозяин уведомил всех, что ни одна кружка не будет наполнена, пока доска не станет чистой.
Лицо каждого должника вытянулось при таком неприятном известии, а у Джона Батта вырвались разные невежливые слова о кабаке. До этого момента мистера Коккерела превозносили и расхваливали, и неудивительно, ибо благодаря тому удовольствию, с каким он наносил на доску свои значки, определенно выказывая при этом великолепную ловкость в подсчетах, он всегда с легкостью списывал долги. Но сейчас, получив счет из пивоварни, он был вынужден потребовать деньги.
В кабачке воцарилось уныние, но на удачу в этот момент в помещение ввалился пьяненький сквайр Бадден, прямо с веселой вечеринки в городе.
Мистеру Баддену не нужно было долго осматриваться, чтобы понять причину уныния бедных выпивох и неприятности хозяина.
Сначала он громко расхохотался над тусклыми физиономиями, но когда веселье его улеглось, он увлек мистера Коккерела в уголок. Вскоре туда же была приглашена миссис Коккерел, и после некоторых сомнений с ее стороны кошелек сквайра был передан хозяину, чьи пальцы сомкнулись на нем.
Мистер Коккерел подошел к доске и стер с нее все значки.
Веселье вспыхнуло опять, и все пили бесплатно. Но как только кружки — на этот раз наполненные крепким напитком — опустели, и после словца, что шепнула им миссис Табита, все покинули кабачок и побрели домой по грязной дороге. В зале остались только Рози и миссис Табита.
Миссис Табита подошла к плевательнице.
— Вам нельзя, — произнесла Рози.
Миссис Табита зашептала ей что-то.
Отворилась дверь, и появился сквайр Бадден. Табита разразилась смехом. Рози, зная, что вот-вот произойдет нечто ужасное, забилась в угол.
Мистер Бадден поймал ее. Никто не пришел ей на помощь: дом был пуст. Коккерел с женой вышли во двор прирезать пару старых кур. Табита вышла с ними.
Рози не сопротивлялась; она была слишком напугана.
Покончив с ней, сквайр Бадден, шатаясь, подошел к плевательнице и сплюнул в нее.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 398; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!