Морская водоросль и часы с кукушкой 7 страница
По ночам пес обыкновенно спал в глубине большой бочки, что служила ему конурой, в то время как хозяин ходил мимо со своим старым фонарем, который не был так ярок, как новый, поэтому сейчас, когда мистер Поуз подошел и позвал его, держа в руке новый фонарь, пес решил, что этот фонарь не сравнится ни с солнцем, ни с луной, ни с любой другой из звезд. И по пути к полю, следуя за своим хозяином и лишь временами слабо поскуливая от боли, пес мог лишь смотреть на фонарь, дивясь благородству этой вещи, освещающей им путь во тьме.
Следуя за своим хозяином, он решил, что фонарь ничто иное, как славный Сын Божий!
И хотя пес здорово пострадал, едва он поверил, что фонарь — это Иисус, боль тотчас же отпустила его.
Они уже пришли в хижину, и поскольку с овцами все было в порядке, мистер Поуз смазал спину бедного пса целебными мазями, улегся на овечью шкуру и вскоре уснул.
Теперь, когда хозяин спал, добрый пес как никогда больше ощутил любящее присутствие фонаря, горевшего чистым ровным светом, ибо мистер Поуз приобрел этот фонарь в тот же день с помощью возчика, мистера Беллибоя, который, зная мистера Поуза как честного человека, выполнил заказ и привез ему из города самый лучший фонарь-«летучую мышь», какой только можно было купить, заметив при получении денег за него: «Этот будет сиять, что твое солнце»…
Странный, хоть и исполненный веселья, трепет охватил доброго пса при взгляде на фонарь, и он вспомнил сказанное отцом, что Иисус Христос был, как и он, побиваем и заушаем, чтобы все смирные, безобидные собаки могли быть спасены от греха.
|
|
|
Пес преклонился перед фонарем в смиренном благоговении.
Однако оставался он в этом положении недолго, ибо произошло чудо, вызванное чудесной верой бедного пса. Христос, вочеловечившийся однажды, стал подлинно и действительно фонарем мистера Поуза.
Первое, что изрек фонарь — и мы можем легко это представить, — была просьба простить мистера Толда за его отвратительную жестокость.
— Я ни минуты не сомневаюсь в том, что твой отец посоветовал бы тебе простить его, — сказал фонарь.
— Прощаю его с готовностью, — отвечал пес, — ибо без его побоев моя вера была бы не такой крепкой, чтобы узнать, кто ты.
— Спаситель мира, — изрек Христос, — может быть всем, чем угодно. Крошка Бетти может найти счастливый камень на берегу — и я этот камень. Вгрызись киркой глубоко в глину, где похоронен бедный сумасшедший Том. Его гроб истлел, его плоть стала глиной — и он — это я. Церковный сторож украл миро — им был я — и продал его пастуху, который наполнил меня мною.
— Быть может, поэтому тебе было легко превратиться из одного пылающего и светящего огня в другой, — согласился пес.
|
|
|
— Ты представил все верно, — подтвердил фонарь, — и с твоего позволения сейчас я обернусь большим пожаром.
— А могу я поклоняться тебе в этом виде? — вопросил пес боязливо.
— Конечно, — ответствовал фонарь и немедленно потух.
Едва погас свет фонаря, как из деревни, что была всего лишь в нескольких милях, донесся шум и вопли, — похоже, все были на ногах и вопили: «Пожар!»
Крики разбудили пастуха Поуза, и он, оставив в хижине потухший фонарь и в сопровождении своей израненной собаки, быстро оказался на месте происшествия.
Несмотря на то, что его хозяин подошел к огню совсем близко — а вся ферма Гранж была в огне — раненый пес держался на безопасном расстоянии. Вера его превысила все границы. Христос, что совсем недавно был фонарем, превратился сейчас в бушующий пожар. Воистину, Божество может превращаться во что угодно. Оно может быть фонарем, оно может быть пастухом Поузом, оно может быть пожаром.
Бедный пес повалился на бок, простонал последний раз и испустил дух.
Надгробие и мистер Томас
Когда человек пролежал в земле погребенным пятьдесят лет, о нем, скорее всего, не осталось никакой памяти. В течение этого срока у кого-то еще может возникнуть мысль о нем; по прошествии же этих лет можно сказать наверняка, что он по-настоящему мертв.
|
|
|
Когда человека только что похоронили, у каждого еще остается в памяти его внешность. Он еще не отдалился — просто уехал куда-то на выходные или лежит дома с простудой, вот его и не видно. Хоть и похороненный, ушедший, он, его лицо, походка, голос еще живы в памяти ближних. Лишь слегка изменилась ситуация, и он превратился в нечто новое — зеленый могильный холмик.
Первую неделю после этого события холмик каждый день навещают несколько девочек, хромой незнакомый господин, который любит свежие могилы, да какие-то родственники. Холмик выглядит немного не на своем месте, но в целом вполне годится для возложения цветов.
На исходе первой недели могилу начинают посещать реже, и вскоре, ибо дни быстро множатся, проходит месяц.
И вот уже никто, кроме одного-двух близких, не приходит на кладбище, чтобы немного постоять над могилой. Те же, кто пришел, глядят на холмик с той или иной степенью скорби, ибо уже привыкли к нему и знают, что кучка земли также начинает привыкать к другим кучкам, находящимся поблизости. Под холмиком же медные ручки гроба мистера Томаса успели позеленеть, и глина успела въесться в сосновые доски под его спиной…
|
|
|
Иной раз бывает любопытно — и не сказать, чтобы бесполезно — призадуматься над тем, как быстро пройдет год, два, три и так далее, — и поэтому мистеру Томасу повезло в том, что спустя пять лет его похороны все еще помнил могильщик, благодаря погоде, стоявшей в тот день.
— Чертовски ветреная погодка стояла, такого не позабудешь, — рассказывал могильщик Поттен своему сыну Джону, который был достаточно взрослый, чтобы помогать отцу в его ремесле. — Погода прямо разбушевалась в тот день, когда хоронили мистера Томаса. Здоровенное дерево упало, до сих пор дров хватает. Вихрем сдуло лестницу фермера Толда, да прямо на него, когда он ехал по Мэддерскому холму, — ногу переломало всю, ну, старая Бесс вся обжалелась, что то была не его шея…
Мистер Томас лежал в земле десять лет, когда его родня, в поисках лучшей доли, решила оставить Мэддер, даже не обеспокоившись сказать последнее «прости» его могиле. Они бы это сделали, будь у них побольше времени, но нужно было упаковывать мебель и много чего еще, казавшегося им ценным, — не забыли прихватить с собой даже гнилую доску, завалявшуюся в крапиве, — и времени сходить на кладбище бросить последний взгляд на надгробие не осталось.
Они, конечно, успели полюбоваться самим надгробием, установленным на его могиле, и прочесть эпитафию, выбранную так удачно, — «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».[4]
Но как только надгробие установили, и отдали, довольно неохотно, деньги за него, и выучили слова эпитафии, выбранные, надо сказать, владельцем похоронного бюро, который был заодно и священником, они оставили его и отправились к своему новому пристанищу, где ничто не будет напоминать им о мистере Томасе, так что образ его — каким он им запомнился — поблекнет и совсем сотрется из их памяти…
Прошло еще двадцать пять лет, и надгробие, с самого начала установленное непрочно, совсем покосилось. На глубине шести футов под ним сосновые доски естественным образом превратились в такую же землю, что обнимала их.
Но время, даже когда проходят первые двадцать пять лет, не желает останавливаться и продолжает торопиться в неизвестное, вперед и вперед, тем же равномерным, жадным темпом, как и тогда, когда человека опустили в темную яму, засыпали землей и оставили лежать в одиночестве.
Дни в их бесконечной смене предоставляют смертным столько поводов для обсуждения, что если умерший не был обвинен в каком-нибудь диковинном преступлении и не основал какую-нибудь необычную благотворительную организацию, в уставе которой записано условие, что каждому воспитанному ребенку полагается булочка, если он придет на могилу основателя в Страстную Пятницу, то, скорее всего, его надгробие будет оставаться без внимания, и жизнь его, потраченная впустую, будет забыта так прочно, словно человек никогда и не жил.
Мистер Томас лежал в земле уже около пятидесяти лет, и хотя слова эпитафии на его надгробии еще можно было разобрать — ибо бродячий кот, точа свои когти о камень, содрал с него мох, — само надгробие, совсем завалившееся, могильщик отнес в сторону, своротив его, как мельник ворочает мешок с зерном, и прислонил к кладбищенской стене.
Холмик, такой аккуратный и украшенный цветами пятьдесят лет назад, сейчас совсем сгладился — не только временем, но еще и свиньями Джеймса Толда, которых вовремя не загнали в хлев и которые рождественским утром пробрались на кладбище и изрыли могилу мистера Томаса так, что совсем сравняли с землей.
Земля, в которой лежал мистер Томас, выглядела сейчас совсем нетронутой, и Джон Поттен, постаревший и заменивший своего отца, полагал, что пришло время положить на это место кого-нибудь другого, так что, когда умерла старая миссис Гейдж, которая перед смертью все жаловалась, будто ее кусают крысы, Поттен решил, что если он положит ее здесь, то никого этим не обидит.
Почва на том месте, где когда-то рыли могилу, несмотря на прошедшие годы, всегда немного рыхловата, и, добравшись до нужной глубины, Джон Поттен наткнулся на череп мистера Томаса. Лукаво усмехнувшись, он водрузил череп на кучу мусора, рядом с прислоненным к ограде надгробием.
Одно мы можем сказать твердо — когда человека забывают все, сам он не забывает о себе ни на минуту. Несмотря на смерть и пролетевшие над ним пятьдесят лет, череп мистера Томаса сохранил всю гордыню, что была характерна для него при жизни.
Теперь он уже не относился к разряду живых и поэтому не мог похвастаться на этот счет, но он помнил себя и хотел сохранить при себе все права мертвых, которые хоть в чем-то и ограничены, но все же сохраняют некоторую ценность.
Гордыне, даже посмертной, не стоит удивляться, ведь всякий человек со времен Адама пытался вознестись и возвеличиться. И хоть от мистера Томаса не осталось ничего, кроме черепа, эта его часть мнила о себе больше, чем все его тело в былые дни.
Он воображал, что даже в его теперешнем состоянии персона его не утратила былой важности. Когда Поттен извлек его из земли, он вообразил, что только что совершил в экипаже поездку из Мэддера в Вейминстер и обратно, а куча старого мусора — на самом деле чудесный летний сад, который насадил он сам и в котором нашел отдохновение после своих трудов. Камешки и комочки земли, въевшиеся в его череп, он принял за жемчужины, а флаг, развевающийся над церковью, был, несомненно, поднят в его честь.
Хоть церковное кладбище может показаться случайному прохожему мирным и молчаливым местом, на самом деле в ограде, где лежат мертвые, ведется множество разговоров. Эти разговоры могут слышать те, кто отважится провести здесь всю ночь и кто, освободив разум от всего многословия и суетных желаний, способны расслышать странные призрачные слова. Разумеется, необходимо приобрести хотя бы самое поверхностное знание языка мертвых, но это можно сделать, полностью освободившись сначала от языка живых.
Хромой господин, первым посетивший могилу мистера Томаса, когда тот был только что похоронен, постарев и приобретя некоторый опыт, хорошо разбирал эти носившиеся над кладбищем слова и улыбнулся, заслышав, как надгробие мистера Томаса возмущается тем, что какой-то бренный череп имеет наглость вылезти на поверхность земли и обосноваться рядом с таким надгробием, как оно.
— Уж наверняка, — жаловалось надгробие, — эта несчастная червивая штуковина, чье лицо было скрыто от глаз пятьдесят лет — надо заметить, не без причины, — должна по чьей-то злой воле снова очутиться здесь; но кто бы мог подумать, что оно явится только затем, чтобы оскорбить тонкие чувства честного надгробия? ибо смертный — такой, как этот — рожден только для того, чтобы быть похороненным.
— Я не был рожден на свет и похоронен, — сердито возразил череп, — лишь в угоду вам. Мне приходилось бывать и в лучшем обществе. Одна мысль, что меня может оскорбить какой-то камень, поставленный отмечать место моего последнего упокоения, так же мало меня волнует, как и мои брачные свидетельства в мэддерских церковных книгах.
— Прошу прощения, достопочтенный мистер Томас, — съязвило надгробие, — за то, что не соглашаюсь с вами, но я полагаю, что вы забыли про себя. Ваш конец наступил быстро, тогда как я, более долговечное, являюсь поэтому и более значительным. Вы, мистер Томас, сформировались в утробе своей матери ради меня; вы прожили и скончали свою короткую жизнь, только чтобы мне было дано последнее, особенное, долговременное существование. Это благодаря мне и моей воле к жизни — которая значит много больше, чем простое желание какого-то грубияна жить много дней — ваша краткая и глупая жизнь была дарована вам. И, несмотря на свое невежество, ваш опыт и разум помогут вам убедиться, что слова мои — правда. Возможно, вам известно, что на это кладбище заходит не так много людей, но те, кто заходит, всегда с удовольствием разглядывают меня и читают мою эпитафию, которая недавно была приведена в порядок котом, захотевшим полюбоваться буквами. Будьте уверены, хоть это говорю я, что надпись выполнена в лучшем вкусе. Время — надеюсь, что вы все еще слушаете (ибо череп, похоже, затосковал), лучше всех обнажает правду; ведь только оно, разрушающее все на свете, может разрушить фальшь и поэтому должно считаться единственным рассказчиком, говорящим подлинную правду. Время склоняется над своим жнивьем, заносит косу и широким жестом скашивает добрую часть глупости. Оно — хороший работник и, конечно, не хочет, чтобы его коса нашла на надгробный камень. Кто бы ни пришел в это чудесное место, всегда замечает меня, однако кто озаботиться или захочет озаботиться памятью о похороненном человеке? Нет ничего более жалкого, чем смертный, каким однажды были вы. Заносчивость его не имеет пределов; он уверен, что это Бог сотворил его, тогда как Бог сотворил землю, чтобы та стала кладбищем для человека. Когда-то вы были погребены, а теперь торчите на верхушке мусорной кучи, но произошло это только по счастливой случайности. Я говорю вам чистую правду, и если вы находите ее неприятной, вам не стоит меня винить. Заметьте, однако, что за всего-то пятьдесят лет время немного состарило меня, тогда как вы, умерший пятьдесят лет назад, растеряли все свои кости и стали одним пустым черепком, в котором нечем поживиться и самому голодному червю.
— Нечего так кричать, — недовольно отозвался череп, — ибо я вас прекрасно слышу, хотя я должен сдерживаться изо всех сил, чтобы не перебить вас. Но вот вы остановились, и мне, может, тоже удастся вставить словечко. Должен ли мертвый камень, извлеченный из обычной каменоломни, вступать в пререкание с человеком, который когда-то был венцом творения? Неужто все мои былые радости и печали будут отброшены в сторону, чтобы вместо них воздвигся ничтожный треснутый камень, словно он представляет большую значимость, чем я? Возможно ли то, что все мои деяния, когда-то такие реальные для меня, превратились в ничто? Где те мирные дни, когда я отправлялся в лодочную прогулку под белыми скалами? Неужели и они прешли так рано? Помню темно-синий цвет моря, густой и богатый оттенками, и пылающее наверху страстное солнце, осыпающее всех своей любовью. Разве не запечатлелась во мне красота тех летних дней, когда водоросли далеко внизу в темной воде покачивались в стороны с такой дивной грацией, что душа человеческая растворялась в той красе, что представала очам? Неужели красота той чудесной, редкой весны, какую можно узреть лишь однажды в жизни и чей свет проносишь сквозь все прожитые годы, может быть утрачена навеки? Святое истечение чистейшей прелести, когда двери лета раскрыты настежь, и веселые птахи зовут тебя войти. Еще ветерки, мягкие и нежные, ласкают тебя и дарят тебе подарки — веселие благословенных дум, счастье, неомраченное тучами, жужжание пчел вокруг, скачущий крольчонок, зеленые поля в дрожании прозрачного эфира, смеющиеся ребятишки, собирающие на поляне цветы. Я помню, как однажды отдыхал на каких-то каменных ступенях, что приводили к усыпанной цветами тропинке через луг. Было раннее лето; ребенок играл с котенком на аллее, двери домика были закрыты, запах майских цветов разливался в воздухе…
— Веселые черви, — перебило, усмехаясь, надгробие, — нашли вашу счастливую и глупую жизнь не слишком целомудренной и не слишком счастливой, вгрызаясь в вас после смерти. Природа немного порадовала вас и здорово огорчила, и с тех пор множество других людей точно так же радовались и огорчались. И лишь одна вещь венчает все это безумие — я, единственный долгоживущий и ощутимый итог.
— Ты оскорбляешь меня, презренный булыжник! — воскликнуло то, что осталось от мистера Томаса. — А! Какая жалость, что те, кому довелось знать меня как тихого и порядочного человека, нанесли мое имя на безобразный камень. Теперь я знаю, что все попытки любящих спасти человека от забвения приводят лишь к возвышению чего-то, что начинает думать о себе больше, чем сам человек. Наши великие и славные дела, превознесенные до небес; громадные планы, затеянные и претворенные нами в жизнь; всякое грандиозное устремление, отличающееся от простых каждодневных дел; каждое слово, написанное нами, каждое движение, превышающее наше смирение, может вдохнуть жизнь во что-то, что не является нами, и тем ускоряет наше забвение. Если бы мои родственники знали о твоем бахвальстве, они…
— Скорее бы забыли вас, — засмеялось надгробие, — и тем спасли бы свои кошельки. Но не отвечайте мне так сварливо, или я прекращу вашу праздную болтовню. Ибо хотелось бы обратить ваше внимание, что мистер Поттен прислонил меня к стене немного небрежно, и только моя доброта мешает мне свалиться на вас.
В это мгновение крот, продвигавшийся под мусорной кучей, пошевелил ее, и череп скатился вниз и зацепился за выглядывающую из кучи берцовую кость, что принадлежала когда-то бедному батраку.
Череп немного помолчал, забыв про гнев, ибо воспоминания о былых днях снова нахлынули на него.
— Неужели ласковые зимние дни совсем ушли? — вопросил он. — Те мягкие дни, когда серые небеса цветом напоминают бедняцкий плащ, и жизнь видится человеку смутным сном. Бывало, я стоял в аллее и взирал на зеленые листья плюща под голой оградой; мой разум был утихомирен и упокоен холодным воздухом, и я превращался в простое создание, которому неведом страх, и потихоньку шел домой. И снова выходил из дому в том же настроении, и зимние поля приобретали тот же цвет, что мой разум; не пестрящий алчным распутством лета, но окрашенный в серый цвет мирных удовольствий. Тишина вокруг меня становилась добрее, нежнее, — падали большие снежинки. Покой, царящий окрест, нисходил на меня, благодарное смирение переполняло меня, ибо теперь все мои дерзкие летние дни нашли свое безопасное зимнее гнездо и улеглись, утихомирились в нем. Земля бережно несла меня, наступил мир, что парализует грубость и выпускает на волю златые легионы мягкой музыки — возможно ли, что после всего этого я оказался забыт, я, помнящий все так хорошо?
— Да, забыт, со всеми своими высокими речами, — отвечало надгробие насмешливо, — ибо думают обо мне. Потому что добрый каменотес, выбивший на мне эту эпитафию, еще жив. Он всегда считал меня самой лучшей своей работой, и, несмотря на свои восемьдесят лет, он все еще крепок и здоров и только в прошлое воскресенье навещал меня. Я прекрасно помню одно его движение, хотя вы могли его не заметить. Завидев треснутую макушку старого гнилого черепа, он плюнул на нее!
— А ведь я принес ему славу, — задумчиво промолвил череп.
— И такой простой причины достаточно, чтобы заставить помнить о человеке? — осведомилось надгробие. — Умоляю вас, обратите внимание на расстояние, разделяющее нас. Вы, мистер Томас, лежите в куче этого кладбищенского мусора, сырой, оплеванный, забрызганный грязью, никому не известный и забвенный всеми; меня же все замечают, изучают и читают, — позвольте же еще раз напомнить эти слова: «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 319; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!