Новосибирский апокриф 1 страница
Если бы мужество покинуло его хоть на малейшую долю секунды, он потерял бы власть над быком и бык забодал бы его.
Э. Хемингуэй
Поистине нет ничего нового под Луной! Дальнейшему изложению головокружительных событий, имевших место в жизни Константина Эдуардовича, я хочу предпослать небольшой пример (один, увы, из очень многих), не менее поразительный, если не более маловеооятный. Это то, что было в действительности, из чего необходимо сделать самые решительные выводы и категорические умозаключения для того, чтобы жить на нашей Земле, дышать ее воздухом, принимать ее пищу, пить ее воду и мыслить, то есть дышать, есть, пить и размышлять, — после тех ужасов, которые один человек создает для другого, ни в чем не повинного человека, после того, как один человек роет другому яму, чтобы обезличить, обесчестить, обескровить и зарыть в землю своего ближнего, чистого и благожелательного человека. Что сделали мы для всемерной защиты заподозренной виновности невиновного человека? Неужели мы живем по декрету Конвента от 28 прериаля и кровавый нож гильотины безостановочно ходит вниз и вверх, отсекая головы ни в чем не повинных людей? Голова К. Э. Циолковского также подлежала декапитации! И вот только теперь, после его страданий и его мук, после богатырского взлета в космическую беспредельность русских ракетных кораблей, не только можно, но и должно вспомнить то, что творили с Константином Эдуардовичем его лютые враги!
Воспоминание это сродни автору книги. Может быть, автор за столько лет должен был бы позабыть о темных делах, которые вершились вокруг К. Э. Циолковского в ту эпоху, но автор не позабыл о них, ибо принимал деятельное участие в их разоблачении, поддерживал бодрость духа Константина Эдуардовича и вселял в него веру в грядущего человека, который неминуемо придет, отделит сорняки от золотых зерен насущного хлеба и воздаст должное истинному творцу необычайной теории космического полета. Но мы впали бы в глубокое заблуждение, если бы представили себе данный пример единственным, исключительным, небывалым в истории науки. К сожалению, то, чем хотели уничтожить имя К. Э. Циолковского и все его творения, было далеко не исключением. В мире науки это было явление довольно обычное и остается до нашей поры явлением нежелательным, вредным, порицаемым, но вполне возможным. Поэтому, прежде чем описать издевательства над К. Э. Циолковским, доведенные до совершенства (если это слово применимо в данном случае) и безусловного безумия (ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным), а творец или творцы этого «дела» были обуреваемы именно безумством, мы остановимся на нескольких примерах из жизни науки, когда даже крупнейшие представители ее шли на явную сделку с собственной совестью, чтобы умалить заслуги своего собрата.
— Цеховые ученые — страшные завистники, — говорил Константин Эдуардович, — и они могут взять под сомнение реальность ваших опытов. Какие бы вы впоследствии ни давали им доказательства своей правоты — одного сомнения будет достаточно, чтобы погубить все на долгие годы, набросить на вас тень. Поэтому я настоятельно рекомендую вам — еще и еще раз повторять их.
Биология — это тонкая штучка, — с улыбкой говорил он. — Любой интриган может погубить все ваши работы едким словом. Это надо всегда иметь в виду.
Разговор происходил в 1923 году, на столе Константина Эдуардовича лежала только вышедшая из печати книга К. А. Тимирязева «Солнце, жизнь и хлорофилл». Надев свои стальные очки и открыв 37-ю страницу, он прочитал вслух:
«Ничтожное наблюдение, которое в другом случае прошло бы даже незамеченным, стало исходной точкой целой цепи умозаключений, на другом конце которой через два года явилось провозглашение «закона», по словам Фарадея, «высшего из всех доступных человеческому пониманию в области физических знаний — закона сохранения силы». Этот молодой доктор был знаменитый и так жестоко поплатившийся за свою славу Роберт Майер. Несоответственность между громадностью результата и ничтожностью ближайшего повода, так часто повторяющаяся в истории наук и даже утешающая толпу завистливой посредственности, убаюкивая ее мыслью, что все великие открытия обязаны своим происхождением только случаю, — эта несоответственность, конечно, и на этот раз не опровергала любимой аксиомы Майера: следствие равно причине. Но в факте кровопускания лежала причина открытия, он играл только роль «освобождающей причины», давшей прорваться наружу запасу потенциальной энергии, таившемуся в мозгу Майера и называемому гением.
Но в чем заключалось это сцепление идей, связывающее цвет венозной крови с самым широким обобщением, когда-либо высказанным в сфере физических наук, фактически обнимающим всю совокупность физических явлений? Майер руководствовался учением Лавуазье о горении и дыхании. Он рассуждал так: при более высокой температуре, окружающей организм, он менее охлаждается. Но если он менее охлаждается, то и менее нуждается в тех процессах, которые поддерживают его температуру. Менее высокая температура находится, следовательно, в связи с меньшей тратой как вещества организма, так и кислорода крови — отсюда и более алый цвет венозной крови. Значит, трата вещества и проявление теплоты взаимно дополняются: чем менее тратится вещества, тем менее освобождается тепла. Значит, эта теплота была скрыта, таилась в этом веществе, а не возникла, — значит, физические силы не возникают и не исчезают, а только превращаются. Мысль Лавуазье о вечности вещества должна быть дополнена, обобщена, распространена и на силу. Когда мы видим, что образуется вода, мы ищем, из чего она образовалась, и убеждаемся, что из водорода и кислорода; когда при горении исчезает уголь, мы ищем, во что он превратился, и убеждаемся, что в углекислоты. Точно так же, когда мы присутствуем при появлении или кажущемся исчезновении какой-нибудь физической силы — движения, теплоты, света, электричества, мы должны искать, откуда она взялась или во что обратилась. «В этом предположении, что сила может принимать скрытую неподвижную форму, — говорит Дюринг, — и заключается самобытная мысль Майера, самым очевидным плодом которой явилось выражение теплоты в единицах механической силы». Майер не ограничился применением своего воззрения к неоживленной природе. В первый раз усмотрев его на жизненном явлении, он поспешил в 1845 году развить его в применении к жизненным явлениям.
[ Майер, Юлиус Роберт (1814—1878) — выдающийся немецкий ученый, открывший закон сохранения и превращения энергии, суть которого изложил в трудах «О количественном и качественном определении сил» (1841), «Замечания о силах неживой природы» (1842), а более полно и развернуто в работе «Органическое движение в его связи с обменом веществ» (1845). Майер оперировал выражением «сила», вкладывая в него понятие энергии. Открытие Майера — фундаментальное завоевание человеческого гения.]
Обращаясь к явлениям органической жизни, Майер прежде всего остановился на растении. Всякое растение предоставляет нам запас не только вещества, но и тепла, которое освобождается при его сжигании. Откуда же берется эта теплота? Она не возникает из ничего — значит, она берется извне. Может быть, в форме теплоты же из окружающей среды? Но нет, для существования растения одной теплоты недостаточно. Для этого нужен свет. Мы, таким образом, получаем рациональное объяснение для открытия, что разложение углекислоты происходит только при солнечном свете. Но у Майера уже нет речи о каком-то непонятном влиянии света; нет, он прямо высказывает мысль, что солнечный свет затрачивается, исчезает, превращается, принимает твердую форму, слагаясь в запас и обнаруживаясь вновь в форме тепла же и света, когда мы сжигаем вещество растения. Здесь должно заметить, что мысли эти вполне определенно высказал Сенебье еще в 1791 году следующими словами: «Я вижу, как моя кровь образуется в хлебном колосе... а древесина отдает зимой теплоту, огонь и свет, похищенные ею у Солнца». Майер даже намекал на форму опыта, к сожалению и до сих пор превышающего экспериментальные средства науки,— опыта, который должен был бы непосредственно учесть это поглощение света.
Когда вспомнишь, что все свои гениальные идеи Майер высказал в краткий период всего трех лет, когда знаешь, как занимало его именно применение этих идей к органическому миру, то невольно спрашиваешь себя: чего могла бы ожидать от него наука в последовавшие затем тридцать три года его жизни, если бы мелкая зависть цеховых ученых и невежество окружающей среды не превратили эту жизнь в ряд невыносимых страданий? Нельзя без гнетущего чувства читать подробности этой страдальческой жизни, раскрытые другим неудачником, Дюрингом, в его книге «Роберт Майер, Галилей девятнадцатого столетия». До появления в печати и немедленно после появления идеи Майера были встречены специалистами с крайней враждебностью. «Физики, с которыми он был в сношениях, и слышать не хотели о нем, и едва мог он добиться, чтобы первое сжатое изложение его идей проникло в печать,— пишет Гельмгольц и прибавляет: — То же через несколько лет пришлось испытать и мне». (Этих слов, кажется, достаточно для того, чтобы избавить Гельмгольца от тех подозрений, которые на него возводит Дюринг.) Затем, в течение долгих лет, к этим идеям был применен прием, так метко названный «заговором молчания». Наконец, когда имя Майера было совершенно забыто, заслонено славой его более счастливых соперников, Джоуля и Гельмгольца, и он выступил в защиту своих прав, местные авторитеты снова обрушились на него оскорбительными газетными статьями. Он хотел возражать, но редакции не принимали его ответов. Тогда разнесся слух, что он сошел с ума, и вслед за тем — что он умер в доме для умалишенных. Последний слух был так упорен, что Поггендорж в своем биографическом словаре так и уморил его заживо и уже в прибавлении исправил свою ошибку. Только в 60-х годах, главным образом благодаря Тиндалю, напомнившему о его заслугах, о нем наконец вспомнили. Оказалось, что он еще жив, и не сумасшедший, а просто влачит темное существование практического врача в своем родном городе Гейльброне. Раз только, казалось, судьба ему улыбнулась. В 1869 году его уговорили явиться на съезд немецких натуралистов в Инсбруке. Он произнес речь; ему сделали овацию — позднее признание его заслуг. Но и это запоздалое торжество было отравлено новыми неожиданными врагами. Майер был искренне религиозным человеком, и притом, по замечанию Дюринга, был им всегда, а не стал только под гнетом невыносимой жизни. В нем не было, однако, ни тени фанатизма или ханжества; на вопрос Дюринга он просто и чистосердечно ответил на своем швабском диалекте: «Я — христианин». В своей инсбрукской речи он позволил себе несколько фраз в религиозном смысле. Этого не могли ему простить люди противоположного лагеря, и Карл Фогт в газетном отзыве об этой речи деликатно намекнул, что это говорит человек, выпущенный из дома для умалишенных! Такова, по обыкновенным рассказам, жизнь этого несчастного человека. Но Дюрингу, познакомившемуся с ним лично и вызвавшему его на откровенность, удалось разоблачить весь трагический ужас этого существования. Майер засвидетельствовал ему, что никогда не был сумасшедшим. Отвергнутый учеными, но сознающий значение своих идей, он вскоре сделался посмешищем и предметом преследований всех окружающих, начиная с ближайших членов своей семьи. Мало-помалу сложилось мнение, что он страдает манией величия. Можно себе представить положение человека, обреченного на жизнь в ничтожном провинциальном городишке, окруженного завистливым злорадством мелочной среды, встречающего главных врагов в самых близких, в родственниках: в жене, находившей, что лучше бы ему бросить свои бредни и побольше заниматься врачебной практикой, в детях, которым внушали, что отец — полоумный сумасброд. Измученный этой мелочной, вседневной борьбой, не встречая нигде справедливости, Майер не выдержал и впал в тяжелую меланхолию. Этим воспользовались, чтобы уговорить его посоветоваться с психиатрами. Он сам добровольно поехал в одно лечебное заведение и Вивентале и был там задержан, по-видимому не без содействия родственников. Ученый эскулап также сообразил, что его пациент страдает манией величия, что его механический эквивалент — что-то вроде квадратуры круга. Он пустил в ход орудия пытки, которыми располагала наука того времени, причем постоянно предлагал своему пациенту вопрос, не осознает ли он наконец своего заблуждения. Целый год выдерживал Майер пытку, но не отрекся от своих идей. «Это ли не повторение истории Галилея в самой середине XIX столетия? — восклицает Дюринг.— Человека пыткой вынуждали отказаться от его идей, составляющих гордость, славу его века! Это ли не Галилей? — с тем только различием, что гонителями Галилея были невежественные монахи, а на этот раз то были просвещенные профессора, а палачом служил ученый психиатр, вообразивший, что он призван быть цензором над произведением гения!»»
[ Гельмгольц, Герман Людвиг Фердинанд (1821—1894) — великий немецкий естествоиспытатель, работавший в области физики, математики, физиологии и психологии. В мемуарах «О сохранении силы» (1847) впервые дал математическую трактовку закона сохранения энергии и, проанализировав большинство известных в то время физических явлений, указал на всеобщность этого закона. Большое значение имело доказательство Гельмгольцем того факта, что происходящие в живых организмах процессы подчиняются закону сохранения энергии. Осуществил важные работы по электромагнетизму, сыгравшие существенную роль в развитии теории электромагнитных явлений. Его труды по физиологии и электрофизиологии — золотые страницы истории естествознания.]
[ Джоуль, Джеймс Прескотт (1818—1889) — английский физик, член Лондонского Королевского общества. В работе «О тепловом эффекте электромагнетизма и величине работы теплоты» (1843) изложил результаты своих исследований, проведенных в 1841 г., из которых установил, что теплота, выделяющаяся в металлических проводниках при прохождении через них тока, пропорциональна квадрату силы тока (закон Джоуля-Ленца). Он экспериментально доказал, что теплота может быть создана за счет механической работы, и определил механический эквивалент тепла, дав тем самым одно из обоснований закона сохранения энергии.]
[ Тиндаль, Джон (1820—1893) — английский физик, член Лондонского Королевского общества. Исследовал явления диамагнетизма, поглощения тепловых лучей газами, парами и др. Изучал также законы рассеяния света в мутных средах. Интересовался строением и движением ледников в Альпах.]
Далее К. А. Тимирязев писал:
«Как бы то ни было, Майер вернулся из Вивенталя нравственно и физически искалеченным, с разбитой волей, но с ясным по-прежнему умом и неизлечимой мономанией — с убеждением, что открытие механического эквивалента не было делом сумасшедшего. Дюринг ставит ему в упрек только излишнюю его научную скромность и христианскую кротость. Боевой натуре Дюринга слишком чуждо это «непротивление злу», и он высказывает убеждение, что, обратись Майер вовремя к суду общественного мнения, ответь он своим врагам резкой, язвительной брошюрой, дай он ей надлежащий ход, и роли изменились бы, его дело было бы выиграно, и вся жизнь его приняла бы иной оборот. Но скромность Майера, по-видимому, превышала его гениальность. Ни в одном письме, ни в одном разговоре, приводимом Дюрингом, не встречаем ни одной черты самоуверенности или гордости. Раз только в его разговоре проскользнуло нечто вроде похвальбы. «Я ведь действительно писал популярно»,— сказал он Дюрингу, очевидно сознавая, что обладал столь редким между учеными его соотечественниками даром не только понятного, но даже изящного изложения своих мыслей. С какой пользой и до сих пор многие ботаники могли бы читать эти блестящие шесть страничек, которые Майер посвятил растению в своей известной статье «Органическое движение и его зависимости от круговорота вещества», а сколько еще потребуется труда, таланта и времени, чтобы осуществить на опыте все намеченные там идеи!
Подобно Пристли и Лавуазье, Роберт Майер был насильственно отнят у науки в момент полного расцвета своего таланта. Словно какой-то злой рок тормозил развитие занимающего нас вопроса, удаляя с научной сцены именно тех, кто всего более мог способствовать движению науки в этом направлении. Самые противоположные условия, самые враждебные течения мысли будто тайно служили одной цели. Бирмингемские пожары и вивентальские холодные души, богатство Лавуазье и бедность Майера, уличное буйство невежественной толпы и затаенная зависть ученых профессоров, насилующая нетерпимость религиозных фанатиков и изящная нетерпимость правоверного материалиста — все шло впрок, все, казалось, вступило в заговор для того только, чтобы обогатить мартиролог науки именами этих трех гениальных ученых и во всех отношениях безупречных людей. И не любопытна ли эта последовательность: Лавуазье-ученый пострадал за Лавуазье-практического деятеля; Пристли-ученый — за Пристли-политического и религиозного мыслителя; наконец, Майер-ученый — за то только, что был гениальным ученым в среде окружающей его жалкой посредственности».
— Хорошо пишет Климентий Аркадьевич, очень хорошо, и вам, Александр Леонидович, конечно, нравится защитная речь того же самого знаменитого Тимирязева, который поднимал руку на академика Петра Петровича Лазарева и даже на вас! Пишет одно, а делает другое! Против Роберта Майера восставали Джоуль и Гельмгольц, вооруженные математическим анализом и вторично повторившие в полном смысле этого слова закон сохранения энергии. Ни Джоуля, ни Гельмгольца нельзя в чем-либо обвинить — это были великие ученые. И тем не менее они не протянули руки своему бедному коллеге и позволили счесть его за умалишенного... Это ли не ужас, это ли не поощрение великого преступления против человека, позволившего себе открыть всеобъемлющий закон природы... Если бедняк украл краюху хлеба, его сажают в тюрьму. Если богатый присвоил себе закон природы, его приветствуют аплодисментами. Нет, не годится это. Нехорошо — для человечества! Нехорош поступок и К. А. Тимирязева. Что там говорить! Тимирязев защищает Майера и нападает на П. П. Лазарева и вас. Каковы реакции! Как объяснить неприятное дело, поднятое Тимирязевым против академика Лазарева?
Тепло отзываясь о профессоре Петре Николаевиче Лебедеве, К. А. Тимирязев писал о безукоризненной точности и тщательности его замечательных опытов о давлении света, протоколы которых он вносил в большую рукописную книгу. В подстрочном примечании к этим словам К. А. Тимирязев сообщает: «Эта любопытная книга, которая должна бы стать общим историческим достоянием, долго хранилась в Лебедевской лаборатории. По странному капризу наследницы сделалась личной собственностью частного лица — П. П. Лазарева» (Тимирязев К. А. Наука и демократия. М., 1920. С. 61). В статье «Наука и свобода» (в том же сборнике) академик П. П. Лазарев удостаивается от К. А. Тимирязева таких эпитетов, как монополист, прожектер, полковник Скалозуб, Иуда, погромщик, лавочник.
«Людям, способным критически отнестись к деятельности П. П. Лазарева, — пишет К. А. Тимирязев, — известно, что в его архиве имеются две диссертации, все содержание которых (темы и метод) принадлежит Лебедеву», т. е., иными словами, К. А. Тимирязев в «корректной» форме называет П. П. Лазарева вором. У читателя может возникнуть вопрос о том, насколько справедливы эти эпитеты, укоры и обличения, насколько в действительности виноват Петр Петрович и т. д. Можно смело сказать, что все поклепы, возведенные против него К. А. Тимирязевым, ничего общего с действительностью не имеют и возникли в результате личной неприязни к высокоодаренному врачу и физику со стороны не менее одаренного ботаника, который всю жизнь стремился стать физиком, но так им и не стал. Следовательно, не фактического материала следует искать в этой вражде, а чисто психологического: К.А.Тимирязев, уже будучи немолодым человеком, пришел к твердому убеждению, что только физико-математические науки могут вывести науки биологические из того тупика, в котором они находятся. И сын его стал физиком, хотя никаких особых способностей в области физико-математических наук не проявил. Мысль о необходимости применения физико-математических наук к биологии не давала покоя К. А. Тимирязеву, и вдруг, неожиданно появился высокоталантливый человек в лице П. П. Лазарева, который смело начал пролагать новые пути в новой тогда науке — биофизике. Взыграла зависть. К этому времени К. А. Тимирязев был уже стар и не мог померяться силами с П. П. Лазаревым, но, став человеком желчным и раздражительным, вылил на него ушат с помоями. Конечно, за эту старческую злобу хвалить не следует, но ее надо понять.
В данном отношении К. А. Тимирязев был похож на академика А. Н. Крылова, который через двадцать пять лет неоднократно пытался опорочить тоже П. П. Лазарева всеми доступными ему средствами. Он высмеивал его самым беспощадным образом и глумился над его работами, которыми академик П. П. Лазарев опередил свое время более чем на четверть века. А. Н. Крылов, не обладая необходимыми знаниями в области физиологии и биологии и грубо нападая на П. П. Лазарева, поставил себя в очень неловкое положение, и его недопустимая по форме заносчивая критика вызывает теперь не только улыбку, но и гнев. Никто не отнимает у А. Н. Крылова его заслуг, никто не умаляет его таланта. Любой математик знает его метод приближенного интегрирования дифференциальных уравнений, получивший название метода Адамса — Крылова. Большинство образованных людей знают заслуги А. Н. Крылова в области кораблестроения и баллистики... И тем более кажется странным его неутомимое желание зло высмеять и унизить такого большого ученого, каким был П. П. Лазарев, да еще под защитой знаменитого сопоставления, как Платон и Истина. Но ни о какой крыловской истине в данном случае не могло быть и речи.
[ Крылов Алексей Николаевич (1863—1945) — крупный советский математик, механик и кораблестроитель, академик. Труды по теории кораблестроения принесли ему мировую известность. Ему принадлежит выдающиеся работы в области строительной механике корабля. Он полжил начало разработке динамических проблем в кораблестроении. Им создана теория вибрации судов и впервые введено преподавание этой науки. Важные работы были выполнены им по девиации магнитных компасов. Строгими решениями многих сложных задач кораблестроения он одновременно развивал средства математического анализа, теоретической математики и проч.]
В газете «Известия», № 5 (6472) от 6 января 1938 года появилась следующая заметка: «О работах академика П. П. Лазарева. Совет Отделения математических и естественных наук (ОМЕН) Академии наук СССР решил заслушать в феврале этого года доклад академика П. П. Лазарева о его работах начиная с 1933 года. Предварительно академик П. П. Лазарев должен представить свой доклад в письменном виде членам Совета ОМЕН. Для детального ознакомления с работами академика П. П. Лазарева создана комиссия, в которую вошли академики Л. Орбели, С. Вавилов, А. Крылов, А. Рихтер и А. Бах. Вчера на заседании президиума Академии наук СССР председателем этой комиссии утвержден академик А. Бах».
Чем объяснить эту «честь», оказанную академику П. П. Лазареву Советом Отделения математических и естественных наук Академии наук СССР, — «честь», о которой объявлялось в газете «Известия»? Там между строк можно было прочесть, что академику П. П. Лазареву готовят не то что головомойку, а поругание и уничтожение, жизненное значение которых трудно себе даже представить! Это могло быть во времена расцвета культа личности всем чем угодно — новым арестом, всеобщим посрамлением, запрещением работать в области науки, до которого легко договорились некоторые, с позволения сказать, «академики»... Словом, эта часть фотопленки до сих пор еще не проявлена и сохраняется в нетронутом виде в сердцах и умах еще живущих сегодня людей, и на ней записаны все те глумления, до которых могли дойти окончательно распоясавшиеся лакеи этого «культа». Но Петр Петрович не любил гнуть шею перед сильными мира сего, ибо и сам он не был ниже, а то и выше их, значительнее их.
В «Отзыве о работах академика П. П. Лазарева», составленном в 1938 году по просьбе ОМЕН АН СССР, когда шестидесятилетний П. П. Лазарев больше всего нуждался в сочувствии и поддержке после тяжелого тюремного заключения, академик А. Н. Крылов пишет следующее: «Слушая его (Лазарева.— А. Ч.) доклады, у меня невольно возникла мысль: следовало бы П. П. несколько ближе придерживаться выдержки Гаусса и не торопиться с опубликованием работ, так сказать, в сыром, не то что не полированном виде, но «даже вчистую не отделанном виде»». Далее идут восемь пунктов элементарных советов Лазареву, как будто он был не всемирно известным шестидесятилетним ученым, а молокососом, студентом первого курса, не отличавшимся ни знаниями, ни талантом! Диву даешься, когда читаешь эти восемь детски наивных пунктов поучения академика А. Н. Крылова! Не знаю, что они не поделили с П. П. Лазаревым, но свести работы Петра Петровича к нулю мог только крайне неосторожный человек. Посмотрите, как издевательски один академик потешается над другим в пункте седьмом:
«Я, например, не понимаю, каким образом было выделено влияние широты места на чувствительность глаза...» «Припомните горбуновский рассказ: «Выходят после завтрака у купца-именинника о. протоиерей и о. диакон, видят в сенях бутыль.
— Отец настоятель, дерябнем!
Дерябнули, оказалось, перцовка.
— Ну и что же?
— Глаз лопнул»».
«Это, — пишет академик А. Н. Крылов, — посущественнее влияния широты места на чувствительность глаза...»
Неуместная шутка А. Н. Крылова в данном случае уже представляется как издевательство над пожилым человеком, нуждавшимся в то время в моральной поддержке. История науки таких вещей нe прощает даже большим талантам. Она требует от них морали еще более высокого уровня, чем мораль простых обывателей. А что касается влияния географической широты места на некоторые физиологические функции, то в наши дни в защиту П. П. Лазарева может стать целый легион специалистов, изучающих этот вопрос под общим руководством итальянского профессора Дж. Пиккарди. Академик П. П. Лазарев просто-напросто опередил науку более чем на четверть века и за это получил, как и полагается в таком случае, злобные насмешки и издевательства.
А что до «выдержки Гаусса», то могу вспомнить совет, данный мне как-то Петром Петровичем:
— Если у вас есть уверенность в том, что вы нашли искомое, то смело опубликовывайте его. Не держите работу в ящике письменного стола, она будет давить на вашу психику.
Петр Петрович был прав: если имеется уверенность в правоте и в факте, то она подлежит опубликованию, а знаменитая «выдержка Гаусса» привела к тому, что он продержал в своем письменном столе знаменитые мемуары Больяи в течение нескольких десятков лет, боясь их опубликования и, по-видимому, не понимая их значения.
Тяжело было знаменитому ученому Петру Петровичу читать направленные против его замечательных работ насмешки и издевательства таких корифеев, какими были К. А. Тимирязев и А. Н. Крылов. Сейчас даже не верится, что это могло быть. Но печатное слово через многие десятилетия и даже столетия доносит до современников ошибочные и злобные высказывания людей, которые почему-то считали, что имеют нравственное право поносить ближнего. Однако это была не критика, а безнравственные, злые выпады. Опять на первое место выступает человеческая слабость — зависть. А.Н.Крылов был знаменитым ученым, но в общей сокровищнице человеческого знания его труды стоят рангом ниже, чем труды Петра Петровича Лазарева, человека огромных, но наполовину загубленных дарований.
Я имел удовольствие быть лично знакомым как с К.А.Тимирязевым, так и с П.П.Лазаревым, знать их большие заслуги перед наукой, замечательную интуицию, блестящие исследования, дерзновенные мысли, я прочел от корки до корки труды как одного, так и другого ученого. И становится грустно, когда видишь, что рядом с большой ученостью и большими заслугами К. А. Тимирязева могут уживаться темные стороны характера, омрачающие такого человека. После того, чему я в жизни был свидетель, мне не кажется невозможным то, что случалось сплошь да рядом с К. Э. Циолковским. Для людей всех рангов и степеней, оказывается, возможны как подъемы на светлые горные высоты, так и падения в черные пропасти...
С П. П. Лазаревым я познакомился еще в студенческие годы, потом мы были знакомы как деятели науки, он много лет поддерживал мои исследования, однако его труды систематически незаслуженно подвергались преследованию, он был изолирован от общества как враг народа, потом возвращен назад через бездну терзаний в лоно науки и преждевременно умер в эвакуации. Наше долгое знакомство ничем ни разу не было омрачено, и я глубоко чту память этого замечательного человека.
Сделали ли наша мораль и наши законы что-либо, что могло бы в корне пресечь заведомо неверные и несправедливые высказывания и утверждения К. А. Тимирязева или А. Н. Крылова? Увы, еще нет ничего, что вселило бы в сердце человека трепет и страх за лживые сведения, которыми один человек с высоты своего большого имени может всемирно чернить и всемирно опорочивать имя другого человека, все равно, известного или безызвестного! Что сделали мы, русские, протянувшие руки и сердца к великому грядущему? Пусть пока ничего или очень мало. Но уже великим благом может быть то, что мы это знаем и не стыдимся прямо и открыто заявлять об этом. Это — уже огромный шаг вперед.
Таковы примеры жизни, требующей от человека огромного напряжения сил и непомерной выдержки. Крепок был К. Э. Циолковский— относительно крепок, но и его должны были свалить непомерные трудности и гадости жизни!
Здоровье Константина Эдуардовича стало несколько ухудшаться к 65—68 годам. Нервное напряжение первых лет революции, крушение надежды на немедленную материальную помощь, неожиданный арест, бурные внешние события, самоубийство сына, голод, холод и многие другие причины мало-помалу начали снижать уровень его здоровья, да и сам возраст представлял благоприятную почву для этого. Если раньше он не обращал особого внимания на грипп или другие подобные заболевания, то теперь уже любое недомогание заставляло его настораживаться и прислушиваться к голосу своего организма, вынуждало быть осторожнее, чем раньше. Эта осторожность была уже показателем того, что организм сдает в силе и требует к себе большего внимания.
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 22; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!