Известное и неизвестное

Длинные вечерние тени ложились на неподвиж­ные воды, река к концу дня успокаивалась. Играла мелкая рыба — выпрыгивая над водой. Птицы при­летали на ночлег, усаживаясь на ветвях деревьев. На серебристо-синем небе не было ни облачка. По реке плыла лодка, с поющими людьми. Вдалеке мы­чала корова. В вечернем воздухе стоял аромат. Гир­лянда из ноготков, искрясь в лучах заходящего сол­нца, плыла по воде. Все было прекрасно: река, пти­цы, деревья и сельские жители.

Мы сидели под деревом, любуясь рекой. Среди деревьев стоял маленький, чистенький храм, в ок­ружении ухоженных, политых, цветущих кустарни­ков. Какой-то человек пел вечерние молитвы, и его голос был печален. Освещенная последними луча­ми солнца вода имела оттенок только что распус­тившихся цветов. Прохожий присел к нам и начал говорить о своей жизни. Он рассказал, что посвя­тил много лет жизни поиску Бога, жил строго и от­казался от многих вещей, которые были ему дороги. Оказал значительную помощь в социальной работе, постройке школы и так далее. Он интересовался мно­гими вещами, но его всепоглощающим стремлени­ем было найти Бога, и теперь, после многих лет, он услышал его голос и руководствовался им как в мелких, так и в значимых делах. У него не было собственной воли, он следовал внутреннему голосу Бога. Он никогда не подводил его, хотя его смысл часто искажался. Его молитва всегда была молит­вой за очищение сосуда.

Может ли быть найдено кем-то, что неизмери­мо? Может то, что не имеет времени, быть найден­ным тем твореньем, которое соткано из времени? Может ли старательная строгость к себе привести нас к неизвестному? Есть ли средство достижения того, что не имеет ни начала, ни конца? Может ли та действительность быть поймана в сети наших же­ланий? То, что мы можем ухватить, — это проек­ция известного. Но неизвестное не может быть пой­мано известным. То, что имеет название, — это не то, что нельзя назвать, а, называя, мы только про­буждаем обусловленные отклики. Эти отклики, хотя благородные и приятные, не имеют отношения к ре­альности. Мы реагируем на раздражители, но дей­ствительность не предполагает никакого раздражи­теля — она просто есть.

Ум перемещается от известного к известному, и он не может дотянуться до неизвестного. Вы не мо­жете думать о том, чего вы не знаете, это невоз­можно. То, о чем вы думаете, выходит из известно­го, прошлого, пусть это давнее прошлое или минув­шая секунда. Это прошлое одумывается, сформиро­вывается и поддается многим влияниям, изменяясь согласно обстоятельствам и оказываемому давлению, но вечно оставаясь процессом времени. Мысль мо жет только отрицать или утверждать, она не спо­собна обнаружить или найти новое. Мысль не мо­жет натолкнуться на новое, но когда мысль затиха­ет, тогда может появиться новое, которое немед­ленно преобразовывается мыслью в старое, в пере­житое. Согласно образцу опыта, мысль вечно фор­мирует, изменяет, окрашивает. Функция мысли — связывать одно с другим, но не находиться в состо­янии переживания. Когда переживание прекраща­ется, тогда мысль принимает это и дает ему назва­ние в пределах категории известного. Мысль не может проникнуть в неизвестное, поэтому она ни­когда не сможет обнаруживать или переживать дей­ствительность.

Строгость к себе, отречение, отрешенность, ри­туалы, практика добродетели — все эти проявле­ния, хотя и будучи благородными, являются про­цессом мысли. А мысль может только работать ради завершения, ради достижения, которое всегда явля­ется известным. Достижение — это безопасность, защищающая себя уверенность известного. Искать безопасность в том, что является неназванным, оз­начает отрицать это. Безопасность, которая будет найдена, есть только в проекции прошлого, извест­ного. По этой причине ум должен полностью мол­чать, но молчание не может быть куплено через жертву, возвеличивание или подавление. Молчание наступает, когда ум больше не ищет, не охвачен больше процессом становления кем-то. Это молча­ние не является приобретенным с опытом, оно не может быть достигнуто путем практики. Это молчание должно быть столь же неизвестно уму как бесконечное. Если ум переживает молчание, тогда есть переживающий, результат прошлых пережи­ваний, тот, кто помнит о прошлом молчании. И то, что испытывает переживающий, — это просто им самим спроектированное повторение. Ум никогда не может переживать новое, поэтому он должен быть молчалив.

Ум может быть молчалив, когда он не пережива­ет, то есть не называет или не дает определения, не записывает и не сохраняет в памяти. Такое обозна­чение и регистрация — это постоянный процесс в различных отделах сознания, не только высшего ра­зума. Но когда поверхностное сознание молчит, бо­лее глубокое сознание может проявить свои при­знаки. Когда же все сознание тихо и спокойно, сво­бодно от извечного становления, что возникает спон­танно, только тогда возникает неизмеримое. Жела­ние сохранить эту свободу придает продолжение памяти становящегося, что является помехой для действительности. Действительность не имеет ни­какого продолжения, она длится от мгновения до мгновения, вечно новая, вечно цветущая. То, что имеет продолжение, никогда не может быть созида­тельным.

Высший разум — это только инструмент обще­ния, он не может измерить то, что неизмеримо. О действительности нельзя говорить, а когда так про­исходит, тогда это больше не действительность.

Это размышление.

Человек и общество

Мы шли по многолюдной улице. Тротуары отя­желели под людской массой, а наши ноздри напол­нял запах выхлопа автомобилей и автобусов. Мага­зины демонстрировали множество дорогостоящих и дешевых вещей. Небо было бледно-серебристым, и когда мы вышли из оживленной улицы, в парке ока­залось приятно. Мы пошли в глубь парка и сели.

Он говорил, что это государство, с его милита­ризацией и законодательством, поглощало челове­ка как индивидуальность почти всюду и что покло­нение государству теперь занимало место поклоне­ния Богу. В большинстве стран государство прони­кало в личную жизнь свои граждан. Им указывали, что читать и что думать. Государство шпионило за своими гражданами, присматривая за ними свысо­ка, продолжая функцию церкви. Оно стало новой религией. Раньше человек был рабом церкви, а те­перь стал рабом государства. До этого церковь, а теперь государство контролировали его образова­ние, и никто из них не был заинтересован в осво­бождении человека.

Каково отношение человека к обществу? Оче­видно, общество существует для человека, а не на­оборот. Общество существует на благо человека. Оно существует, чтобы дать свободу индивидууму, что­бы у него была возможность пробудить в себе наи­высший интеллект. Этот интеллект — не простое культивирование техники или знания; он должен соприкасаться с той творческой действительностью,

которая не дана поверхностному уму. Интеллект -это не совокупный результат, а свобода от прогрес­сивного достижения и успеха. Интеллект никогда не находится в бездействии, его нельзя скопировать и подогнать под стандарты и, следовательно, нельзя преподавать. Интеллект нужно искать в свободе.

Коллективная воля и ее проявление, которое яв­ляется обществом, не дают индивидууму эту свобо­ду, так как общество, не будучи живым существом, находится вечно в статике. Общество составлено, сведено воедино для удобства человека. Оно не имеет никакого собственного независимого устройства. Люди могут захватить общество, руководить им, формировать его, тиранствовать над ним в зависи­мости от их психологического состояния. Но обще­ство — это не хозяин человека. Оно может влиять на него, но человек всегда ломает его. Конфликт между человеком и обществом существует потому, что человек в конфликте с собой. А конфликт про­исходит между тем, что является неподвижным, и тем, что живет. Общество — внешнее выражение человека. Конфликт между человеком и обществом есть конфликт в нем самом. Этот конфликт, внутри и снаружи, будет вечно существовать, пока не про­бужден наивысший интеллект.

Мы социальные объекты, так же как индивиду­умы, мы граждане, так же как люди, и в горе и в удовольствии. Если мы хотим мира, мы должны понять, что значит «правильные отношения между человеком и гражданином». Конечно, государство предпочло бы, чтобы мы были полностью гражда- нами, но это глупость правительств. Сами мы хоте­ли бы передать человека во власть гражданину, по­тому что быть гражданином легче, чем быть чело­веком. Быть хорошим гражданином — значит фун­кционировать эффективно в пределах норм данного общества. От гражданина требуются продуктивность и соответствие нормам, поскольку они закаляют его, делают его безжалостным. После этого он способен принести человека в жертву гражданину. Хороший гражданин не обязательно хороший человек. Но хороший человек обязан быть законопослушным гражданином, и не только какого-то одного обще­ства или страны. Поскольку он прежде всего хоро­ший человек, его действия не будут антиобществен­ными, он не пойдет против другого. Он будет жить в сотрудничестве с другими хорошими людьми. Он не будет искать авторитет, поскольку для него нет никакого авторитета. Он будет способен к продук­тивной деятельности без жестокости. Гражданин будет пытаться принести человека в жертву, но че­ловек, ищущий наивысшие знания, естественно, из­бежит глупости гражданина. Таким образом, госу­дарство ополчится против хорошего человека, че­ловека с интеллектом. Но этот человек свободен от всех правительств и государств.

Интеллектуальный человек создаст хорошее об­щество. Но хороший гражданин не положит начало обществу, в котором появится человек с высочай­шим интеллектом. Конфликт между гражданином и человеком неизбежен, если преобладает гражданин. И любое общество, которое преднамеренно унижает человека, обречено. Согласие между граждани­ном и человеком появляется только тогда, когда пси­хологический процесс в человеке понят. Государ­ство, существующее общество заинтересованы не во внутреннем мире человека, а только во внешнем его проявлении, в гражданине. Оно может отрицать внутреннего человека, но он всегда одолевает внеш­него, нарушая ловко разработанные гражданином планы. Государство жертвует настоящим ради бу­дущего, вечно охраняя себя для будущего. Оно рас­ценивает будущее, а не настоящее, как существен­но важное. Но для человека с высочайшим интел­лектом настоящее, «сейчас», а не «завтра», имеет самое важное значение. То, что есть сейчас, можно понять только после исчезновения «завтра». Пони­мание того, что есть, приводит к преобразованию в непосредственном настоящем. Именно это преобра­зование имеет наивысшее значение, а не то, как примирить гражданина с человеком. Когда такое преобразование получается, конфликт между чело­веком и гражданином прекращается.

«Я»

Напротив сидел человек, имеющий положение и власть. Он хорошо осознавал это, поскольку его вне­шность, жесты, поведение говорили о том. В прави­тельстве он занимал высокий пост, и люди прекло­нялись перед ним. Грубо отчитывал кого-то, за то, что потревожили его по проблеме подчиненных. Он громко говорил о делах, и попутчики погляды­вали на него с опаской. Мы летели высоко над об­лаками, на высоте восемнадцать тысяч футов. Сквозь облаках виднелись синее море, горы, покрытые сне­гом, острова и широкие открытые заливы. Красиво смотрелся пейзаж из маленьких деревень, реки, бе­рущей начало с гор и спускающейся к морю. Она несла свои воды мимо очень большого города, по­крытого дымом и грязью, где и сама становилась грязной, но вдали от города она вновь была пре­жней: чистой и искрящейся. Через несколько кре­сел от меня сидел офицер в форме, уверенный и высокомерный, его грудь была украшена награда­ми. Он принадлежал к привилегированному классу. Почему происходит так, что мы жаждем быть признанными, повышенными по службе, награжден­ными? Почему мы являемся такими снобами? Поче­му цепляемся за исключительность нашего имени, положения, достижений? Разве анонимность приво­дит к деградации и быть неизвестным презренно? Почему мы гонимся за известностью, популярнос­тью? Почему не принимаем себя такими, какие мы есть? Почему боимся и стыдимся себя, каковы мы есть. Почему положение и достижения становятся настолько существенными? Любопытно, насколько сильно желание быть признанным, встреченным ап­лодисментами. В восторге сражения свершаются не­вероятные вещи, за которые следует вознагражде­ние. За убийство такого же человека, как и мы, ста­новятся героями. Благодаря привилегии, уму, спо­собности и трудоспособности оказываешься где-ни- будь около вершины, хотя вершина никогда не явля­ется таковой, поскольку опьянение от успеха захва­тывает все больше и больше. Страна или бизнес — это вы сами. От вас зависят важные явления, вы — это власть. Организованная религия подсовывает по­ложение, престиж и почесть. В ней вы — важная персона, обособленная и значительная. Или, опять же, вы становитесь учеником какого-нибудь учите­ля, гуру или мастера, или сотрудничаете с ними в их деле. Вы все еще значимы, представляете их интере­сы, разделяете с ними их ответственность, вы даете, а другие получают. Хотя, действуя от их имени, вы всего лишь пешка. Можно надеть набедренную по­вязку или одежду монаха, но это вы делаете краси­вый жест, это вы отрекаетесь.

Так или иначе, скрыто или явно, «я» подпитывается и поддерживается. Помимо его антиобществен­ных и вредных воздействий, зачем «я» еще должно самоутвержаться? Хотя мы и так живем в суматохе и печали, с мимолетными удовольствиями, зачем «я» цепляется за внешнее и внутреннее удовлетворе­ние, за поиски его, которые неизбежно приносят боль и страдание? Жажда активной деятельности, как и пассивной, заставляет нас стремиться быть. Наше стремление заставляет нас чувствовать, что мы живы, что в нашей жизни есть цель, что мы посте­пенно избавимся от причин конфликта и горя. Мы чувствуем, что если бы наша деятельность остано­вилась, мы были бы ничем, жили бы напрасно, во­обще жизнь не имела бы никакого значения. Так что мы продолжаем вовлекаться в конфликты, в бес- порядки, в антагонизм. Но мы также осознаем, что есть кое-что больше, что есть еще и иное, которое выше и вне всего этого страдания. Таким образом, мы находимся в постоянном сражении внутри нас самих.

Чем больше внешняя показная пышность, тем больше внутренняя бедность. Но свобода от этой бедности — не набедренная повязка. Причина этой внутренней пустоты — желание стать, и делайте, что хотите, но эту пустоту никогда не заполнить. Вы можете убежать от нее грубым способом или с изяществом, но она, словно ваша тень, рядом с вами. Вы можете не хотеть заглянуть в эту пустоту, но, однако, она там. Декорации и отрицания, которые «я» использует, никогда не смогут скрыть эту внут­реннюю бедность. Своими действиями, внутренни­ми и внешними, «я» пробует заполнить себя, назы­вая это опытом или давая этому иное название для собственного удобства и выгоды. «Я» никогда не будет анонимным, оно может надеть новую одежду, взять себе другое имя, но отождествление с чем-либо — в самой его сущности. Этот процесс отож­дествления мешает осознанию его собственной при­роды. Совокупный процесс отождествления создает «я», хорошее или плохое, и деятельность его всегда замкнута в себе, как бы обширна она ни была. Каж­дое стремление «я» быть или не быть — это отдале­ние от того, что есть. Кроме его имени, признаков, особенностей, имущества, что же является «я»? Останется ли что-нибудь от «я», самости, если уб­рать все его свойства? Именно это опасение быть ничем приводит «я» в деятельность. Но это есть ничто, это пустота.

Если мы способны встать перед лицом той пус­тоты, быть с тем болезненным одиночеством, тогда страх полностью исчезает и происходит фундамен­тальное преобразование. Для того чтобы это случи­лось, нужно переживать это небытие, чему препят­ствует переживающий. Если есть желание пережить эту пустоту, чтобы преодолеть ее, подняться выше, за пределы ее, тогда нет никакого переживания, так как «я» имеет продолжение как идентичность. Если переживающий имеет опыт, состояния пережива­ния не достичь. Именно переживание того, что есть, без определения его названия, дает свободу от того, что есть.

Вера

Мы находились высоко в горах. Дождя не было в течение многих месяцев, и небольшие ручьи пере­сохли. Сосны стали коричневого цвета, а некото­рые уже погибли, и среди них гулял ветер. К гори­зонту цепь за цепью тянулись горы. Большая часть диких зверей спустилась с гор и поселилась ближе к пастбищам, где легче прокормиться и было про­хладнее. В горах остались только белки, сойки, и другие виды птиц, но они уже не наполняли лес своим пением. Усохшая много лет назад сосна ста­ла белой. Она была красива даже в своей смерти: изящная и сильная. Без влаги земля потрескалась, а тропинки стали каменистые и пыльные.

Наша собеседница рассказала, что принадлежа­ла нескольким религиозным обществам и наконец-то остановилась на одном. Работала в этом обще­стве в качестве лектора и пропагандиста, практи­чески по всему миру. Ради организации оставила семью, комфорт и много чего другого. Она приняла ее верования, доктрины и предписания, следовала за его лидерами и пробовала медитировать. Ее вы­соко ценили как члены организации, так и ее лиде­ры. Однажды услышав, что я сказал о верованиях, организациях, опасности самообмана и тому подоб­ном, она ушла из этой организации и прекратила свою работу. Ее больше не интересовало спасение мира, все время она отдавала теперь своей семье и ее проблемами и лишь слегка интересовалась воп­росами внешнего мира. В ней проглядывала ожес­точенность, хотя внешне была доброй и щедрой. Она жалела о том, что ее жизнь потрачена впустую. После ее энтузиазма и дел где оказалась она? Что случилось с ней? Почему бывшая активистка стала унылой и утомленной жизнью и озабоченной таки­ми тривиальными вещами?

Как легко мы уничтожаем тонкую чувствитель­ность нашего существа! Непрерывная борьба и спор, беспокойство и страхи очень скоро притупляют ум и сердце. А хитрый ум быстро находит замену чув­ствительности к жизни. Развлечения, семья, поли­тика, верования и боги занимают место ясности и любви. Ясность потеряна из-за знаний и веры, а Какова необходимость в верованиях, и разве они не загружают и без того переполненный ум? Понимание того, что есть, требует не веры, а лишь прямого восприятия, которое должно быть на­прямую осознано, без вмешательства желания. Это желание создает беспорядок, а вера — распростра­нение желания. Желание проникает в нас скрыты­ми путями, и без их понимания вера только усили­вает конфликт, беспорядок и антагонизм. Другое название для веры — это доверие, а доверие — это также пристанище желания.

Мы обращаемся к вере как средству для взаимо­действия. Вера дает нам ту специфическую силу, ко­торой обладает исключительность, поскольку боль­шинство из нас заинтересовано во взаимодействиях, вера становится потребностью. Мы чувствуем, что не можем действовать без веры, потому что вера дает нам то, ради чего можно жить и работать. Для боль­шинства из нас жизнь не имеет никакого другого смысла, кроме того, который придает любовь — из-за ощущений. Разве вера привносит ясность? Разве крепкие стены веры приводят к по­ниманию? вера. Вера при­обретает большее значение, чем жизнь. Мы думаем, что жизнь нужно прожить в рамках веры, поскольку как можно действовать без неких норм? Поэтому наши действия базируются на идее или на ее резуль­тате. И тогда действие не столь же важно, как идея. Могут плоды ума, даже блестящие и утончен­ные, придать когда-либо полноту взаимодействию, привести к полному преобразованию в бытии лич­ности и в социальном устройстве? Действительно ли идея — это средство для взаимодействия? Идея может вызвать некоторую последовательность дей­ствий, но это просто деятельность. А деятельность полностью отличается от действия. Именно в этой деятельности каждый пойман в ловушку, и, когда по какой-либо причине деятельность останавлива­ется, тогда личность теряется, и жизнь становится бессмысленной и пустой. Мы осознаем эту пустоту, сознательно или подсознательно, и, таким образом, идея и деятельность становятся наиболее существен­ными. Мы заполняем эту пустоту верой, и деятель­ность становится опьяняющей потребностью. Ради этой деятельности мы будем отрекаться, приспосаб­ливаться к любому неудобству, к любой иллюзии. Деятельность веры является запутывающей и раз­рушительной. Сначала она может казаться органи­зованной и созидательной, но в ее следах остаются конфликт и страдание. Каждый вид веры, религи­озной или политической, мешает пониманию взаи­моотношений, а без этого понимания не может быть никакого взаимодействия.

Молчание

Машина была мощной и хорошо отлаженной. Она с легкостью пересекала холмы, ехала без дребезжания, и датчики были в порядке. Дорога круто под­нималась из долины и проходила между апельсиновыми садами и высокими, широко раскинувшимися Деревьями грецкого ореха. С обеих сторон дороги сады простирались на полные сорок миль, до самого подножия гор. Выпрямляясь, дорога проходила че­рез несколько маленьких городков, и затем продол­жалась по открытой сельской местности, которая казалась ярко-зеленой от люцерны. И снова, изви­ваясь по многочисленным холмам, дорога наконец уходила в пустыню.

Дорога стала прямой, гул двигателя — тихим, а уличное движение было очень слабым. Возникало удивительное осознание сельской местности, изредка проезжавшего мимо автомобиля, дорожных знаков, чистого синего неба, собственного тела, сидящего в автомобиле. Ум затих. Но это не было спокойстви­ем после утомления или расслаблением, а внима­тельное умиротворение. Не было никакого умысла в молчании ума. Не было никакого наблюдателя этого спокойствия, переживающий полностью от­сутствовал. Хотя отрывками велась беседа, в этой тишине не возникало никакого колебания. Слышался рев ветра, когда автомобиль несся вперед, и все-таки это спокойствие было неотделимо от шума вет­ра, от звука автомобиля и от произнесенного слова. У ума не было никакого воспоминания о предыду­щем спокойствии, о той тишине, которую он знал до этого. Он не сказал: «Это есть спокойствие». Не было никакого словесного определения, которое яв­ляется только признанием и подтверждением неко­торого подобного опыта, поскольку не было ника­кого словесного определения этому, мысль отсут­ствовала. Никакой записи об этом не было, и по­этому мысль оказалась неспособна уловить эту ти шину или подумать о ней, так как слово «тишина» не означает тишину. Когда нет подходящего слова, ум не может работать, поэтому переживающий не может зарегистрировать это как средство для даль­нейшего удовольствия. В этом ощущении не было никакого процесса сбора информации и даже поис­ка приближенного значения или уподобления. Дви­жение ума полностью отсутствовало.

Автомобиль остановился у дома. Лай собаки, раз­грузка автомобиля и общее волнение никоим обра­зом не затрагивали эту необыкновенную тишину. Не было никакого волнения, и спокойствие про­должалось. Среди сосен гулял ветер, тени станови­лись длинными, вдали среди кустарников кралась дикая кошка. В этой тишине происходило движе­ние, и оно не было отвлечением. Отсутстсовавало какое-либо фиксированное внимание, чтобы быть отвлеченным. Отвлечение возникает, когда интерес перемещается с главного. Но в этой тишине отсут­ствовала заинтересованность, и не было никакого далекого ухода от действительности. Движение не происходило вне тишины, а было внутри нее. Это была неподвижность, вызванная не смертью, не за­туханием, а жизнью, в которой полностью отсут­ствовали противоречия. Большинству из нас борьба между болью и удовольствием, побуждение к дея­тельности придают смысл жизни. А если это по­буждение убрать, мы были бы в растерянности и скоро распались бы. Но эта неподвижность и ее дви­жение составляли творчество, вечно обновляющее себя. Это движение не имело ни начала и ни конца. Это была вечность. Движение подразумевает вре­мя. Но здесь не существовало никакого времени. Время — это больше и меньше, близко и далеко, вчера и завтра. Но в этой неподвижности всякое сравнение прекращалось. Это не была тишина, ко­торая заканчивается, чтобы начаться снова. Не было никакого повторения. Множественные уловки хит­рого ума полностью отсутствовали.

Если бы эта тишина была иллюзией, она имела бы какое-то отношение к уму. Ум либо отклонил бы ее, либо уцепился бы за нее, логически опроверг бы ее или с тонким удовлетворением отождествил бы себя с ней. Но так как он не имеет никакой взаимосвязи с этой тишиной, ум неспособен принять или отвергнуть ее. Ум может оперировать только собственными про­ецированиями, тем, что находится в нем самом. Но у него нет никакой взаимосвязи с вещами, не его соб­ственного происхождения. Эта тишина не принадле­жала уму, поэтому ум неспособен искусственно вос­создать ее или отождествить себя с ней. Содержание этой тишины нельзя измерить словами.

Отказ от богатства

Мы сидели в тени большого дерева, любуясь зе­леной долиной. Суетились дятлы, муравьи выстро­ившись длинной очередью сновали туда-сюда меж­ду двумя деревьями. С моря дул ветер, принося из­дали запах дыма. Горы выглядели синими и сонны­ми. Они казались такими близкими, хотя находились далеко. Маленькая птица пила из небольшой лужи, натекшей из прохудившейся трубы. Две се­рых белки с большими густыми хвостами гонялись друг за другом вверх и вниз по дереву. Они - то под­нимались на вершину, то спускались вниз, несясь с безумной скоростью почти до земли, и затем подни­мались снова.

Когда-то этот человек был очень богатым, но от­казался от богатства. У него был свой бизнес и он наслаждался грузом своей ответственности. Посколь­ку он был добрый сердцем и щедрым на поступки, то давал без ограничений и забывал о том. Был добр к своим сотрудникам, заботился об их благе и легко по­лучал прибыль. Он отличался от тех, чьи счета в бан­ке и инвестиции значительнее их самих, от тех, кто одинок и боится людей и их нужд, кто изолирует себя в атмосфере собственного богатства. Он жил для сво­ей семьи, но и не был расточителен, имел много дру­зей, но не потому что был богат. Однажды его осени­ло, какой совершеннейшей глупостью были его биз­нес и богатство, и он отрекся от своего имущества. Теперь у него было только самое необходимое, он про­бовал жить просто, чтобы понять жизнь, узнать, есть -пи кроме потребностей физических еще что-то.

Довольствоваться немногим сравнительно легко, быть свободным от бремени земных вещей нетруд­но, когда находишься в путешествии, в поисках чего-то. Необходимость внутреннего поиска избавляет от волнения о собственном имуществе, но быть сво­бодным от внешних вещей не означает простую жизнь. Внешняя простота и порядок не обязательно означают внутреннее спокойствие и простодушие. Хорошо быть простым внешне, поскольку это дей­ствительно дает некоторую свободу, это жест пря­моты. Но почему мы неизменно начинаем с внеш­ней, а не с внутренней простоты? Для того чтобы убедить себя и других в нашем намерении? Почему мы должны убеждать себя? Освобождение от вещей требует интеллектуального развития, а не жестов и убеждений. Если осознать все значение многочис­ленных материальных благ, то это самое осознание освобождает, и тогда нет никакой потребности в драматических утверждениях и жестах. Так проис­ходит, когда интеллектуальное осознание не функ­ционирует так, что мы прибегаем к дисциплине и отрешенности. Акцент делается не на «много» или «мало», а на интеллект. И интеллектуальный чело­век, довольствуясь малым, освобождается от мате­риального бремени.

Но довольство малым — это одно, а простота — совсем другое. Желание довольствования малым или желание простоты опутывает. Желание порождает сложность. Довольство малым приходит с осознани­ем того, что есть, а простота со свободой от того, что есть. Хорошо быть внешне простым, но намного более важно быть внутри простым и ясным. Ясность не проникает через полный условностей и целеуст­ремленный ум, ум не может достичь ее. Он может приспособиться, может организовать и привести свои мысли в порядок, но это — не ясность или простота.

Действие воли приводит к замешательству, по­тому что воля, как бы ни была она возвышенна, —

это все-таки инструмент желания. Воля быть, стать, даже разумная и благородная, может указать на­правление, может очистить путь среди беспорядка. Но такой процесс ведет к изоляции, а ясность не может проникнуть через изоляцию. Действие воли может временно осветить ближайший передний план, необходимый для простой деятельности. Но оно никогда не сможет прояснить внутренние при­чины, так как сама воля — это результат этих са­мих внутренних причин. Внутренние причины рас­тят и питают волю, а воля может усилить их, повы­сить их потенциальные возможности, но очистить вас от внутренних причин она никогда не сможет. Простота не исходит от ума. Запланированная простота есть лишь хитрое приспособление, защита против боли и удовольствия. Это деятельность в виде самозащиты, которая порождает различные формы конфликта и беспорядка. Именно конфликт приво­дит к неясности как в нем самом, так и вне. Конф­ликт и ясность не могут сосуществовать вместе. Только свобода от конфликта дарит простоту, а не преодоление конфликта. То, что завоевано, нужно завоевывать снова и снова, таким образом, конф­ликт становится бесконечным. Понимание конфлик­та — это понимание желания. Желание может про­явить себя как наблюдатель, тот, кто понимает. Но такое возвышение над желанием — только откла­дывание его на потом, а не понимание. Явление «на­блюдатель» и «наблюдаемый» — не двойственный процесс, а единый. И только в переживании этого факта, процесса единения, наступает освобождение от желания, от конфликта. Никогда не должен воз­никать вопрос о том, как переживать этот факт. Это должно произойти, и это происходит только тогда, когда есть состояние наблюдательности и пассив­ное осознание. Вы не можете иметь реального опы­та встречи с ядовитой змеей, воображая или раз­мышляя об этом, в то время как вы удобно сидите в вашей комнате. Чтобы встретиться со змеей, вам нужно решиться выйти за пределы асфальтирован­ных улиц и искусственных огней.

Мысль может увековечиться в памяти, но она не может переживать свободу без конфликта, поскольку простота или ясность не даны уму.

Власть

В тени деревьев на зеленой лужайке сидела груп­па людей. Солнце палило нещадно, но небо было очень синее и нежное. Из-за забора тоскливо смот­рела корова на зеленую лужайку — трава манила ее. Хотя давно уже не шли дожди, и земля была коричневого цвета, но трава была еще жива. На стволе дуба ящерица ловила мух и других насеко­мых. Вдалеке виднелись горы покрытые туманом, и манили своей прохладой.

В группе людей была женщина, которая хотела послушать речь учителя учителей. Она была поря­дочной, и очень упрямой. Свое упрямство она скры­вала за улыбкой и разумной терпимостью, той тер­пимостью, которая была очень тщательно продумана на и выпестована. Она была порождением ума и могла превратиться во вспышку сильной, яростной нетер­пимости. Она была полной и сладкоречивой, но за этим скрывалось осуждение, подпитанное ее убеж­дениями и верованиями. Задавленная и жесткая, от­дала всю себя братству и его доброму делу. После паузы собеседница добавила, что узнала бы, когда бы заговорил учитель, потому что она и ее группа владели каким-то таинственным способом узнать это, что было не дано другим. Удовольствие от исключи­тельности их знания было настолько очевидно в ее жестах и наклоне головы, когда она говорила об этом.

Исключительное, частное знание дает глубоко удовлетворяющее удовольствие. Знать кое-что, что другие не знают, — это постоянный источник удов­летворения, это дарит чувство связи с чем-то более глубоким, дает престиж и авторитет. Вы находи­тесь непосредственно в контакте, у вас есть что-то, чего нет у других, и поэтому вы значимы, не только сами для себя, но и для других. Другие смотрят на вас снизу вверх, немного с опаской, потому что они хотят разделить это с вами, но вы отдаете, всегда зная больше. Вы лидер, авторитет, и это положение принимается легко, поскольку люди хотят, чтобы им приказывали, вели их. Чем больше мы осозна­ем, что растеряны и смущены, тем желанней для нас, чтобы нами управляли и приказывали нам. Таким образом, власть создана во имя государства, во имя религии, во имя мастера или лидера партии.

Поклонение авторитету, в значительной степе­ни или не очень, является злом, особенно в религиях. Между вами и действительностью нет никакого посредника, а если есть, то он извратитель, интри­ган, не имеет значения, кто он, самый ли возвы­шенный спаситель, ваш последний гуру или учи­тель. Тот, кто знает на самом деле, не знает, он может знать только свои собственные убеждения, им самим придуманные верования и чувственные потребности. Он не может знать истину, неизмери­мое. Положение и авторитет можно создать, искус­ственно культивировать, но только не смирение. Доб­родетель дарит свободу, но искусственно взращен­ное смирение — это не добродетель, простое ощу­щение и поэтому вредное и разрушительное. Это рабство, из которого вновь и вновь освобождаются. Важно узнать, ни кто мастер, святой или лидер, а за чем вы следуете. Вы следуете, чтобы стать кое-кем, извлекать пользу, чтобы быть определенным. Кто-то другой не может дать ясность. Сомнение находится в нас: мы вызвали его, и мы должны избавиться от него. Мы можем достигнуть удовлетворяющего нас положения, внутренней безопасности, места в иерар­хии организованной веры, но все это самоограничи­вающая деятельность, ведущая к противоречию и стра­данию. Вы можете почувствовать себя на мгновение счастливыми в вашем достижении, вы можете убе­дить себя, что ваше положение неизбежно. Это ваш выбор. Но пока вы хотите стать кем-то, на любом уровне вам приходится страдать и расстраиваться. Быть никем не есть отрицание. Активное или пассив­ное действие воли, что является желанием, обострен­ным и усиленным, всегда приводит к конфликту и борьбе. Это не способ понимания. Установление вла­сти и следование ей есть отказ от понимания. Когда есть понимание, то есть свобода, которую нельзя ку­пить или принять от других. Что куплено, можно по­терять, а что дается, могут отобрать. Таким образом, пестуется авторитет и страх перед ним. От страха нельзя избавиться мольбой перед свечами. Он закан­чивается при прекращении желания стать кем-либо.

Гнев

Даже на высоту полета самолета проникала жара. Стекла иллюминаторов на ощупь были теплыми. По­стоянный гул двигателей самолета действовал ус­покаивающе, и многие пассажиры дремали. Земля была далеко внизу, мерцая от жары, бесконечно ко­ричневая, с редкими участками зеленого. Когда мы приземлились, жара стала невыносимой. Она была буквально болезненной, и даже в тени здания ощу­щалось, как будто макушка головы загоралась. Лето было в самом разгаре, и местность была почти пус­тыней. Мы вновь взлетели, и самолет поднимался ^выше в поисках прохладных ветров. Два новых пас­сажира сидели напротив друга друга и громко раз­говаривали. Невольно мы слышали их разговор. На­чали они достаточно спокойно, но скоро раздраже­ние, негодование закралось в голоса. В злобе они, ^казалось, забыли о присутствующих. Они были столь •недовольны друг другом, что в гневе не замечали ^никого вокруг. Гнев имеет специфическое свойство изолировать. Подобно печали, он отрезает человека от внешнего мира. Гнев имеет временную силу и живучесть для изолировавшего себя. В гневе присутствует стран­ное отчаяние, так как изоляция — это отчаяние. Гнев разочарования, ревности, желания ранить порожда­ет мощный взрыв, удовольствие от которого — в са­мооправдании. Мы осуждаем других, и то самое осуждение есть оправдание нас самих. Без некото­рого вида отношений, самодовольства или самоуни­чижения, что есть мы? Мы используем каждое сред­ство, чтобы поддержать себя, и гнев, подобно нена­висти, является одним из самых легких путей. Про­сто гнев — внезапная вспышка, о которой быстро забывают, это одно, но гнев, который преднамерен­но создан, который созревал, который стремится покалечить и уничтожить, — это совсем другое. Простой гнев может иметь некоторую физиологи­ческую причину, которую можно заметить и испра­вить. Но гнев, который является результатом пси­хологической причины, намного изощренней, и спра­виться с ним намного труднее. Большинство из нас не против посердиться, мы находим этому оправда­ние. Почему нам не рассердиться, если кругом жес­токость по отношению к другим или нам самим? Поэтому мы сердимся справедливо. Мы не только говорим, что мы сердиты и на этом останавливаем­ся, мы прибегаем к сложным объяснениям причины этого. Мы не просто говорим, что мы ревнуем или озлоблены, но оправдываем или объясняем это. Мы спрашиваем, как может быть любовь без ревности, или говорим, что чьи-либо действия сделали нас оже­сточенными, и так далее.

Это объяснение и пустословие раздувают гнев, за­таенный или проявленный, придают ему масштаб и глубину. Объяснение, высказанное или нет, действует как щит против раскрытия нас, таких, какие мы есть. Мы хотим, чтобы нас похвалили или польстили, мы ждем чего-то. Но когда это не происходит, мы разоча­рованы, становимся ожесточенными или ревнивыми. Тогда яростно или мягко мы обвиняем кого-то. Мы го­ворим, что другой ответственен за нашу горечь. Вы приобретаете большую значимость, потому что мое счастье, мое положение или престиж зависит от вас. Благодаря вам я действую, так что вы важны для меня. Я должен охранять вас, я должен обладать вами. Бла­годаря вам я убегаю от себя. И когда я отброшен назад в себя, пугаясь своего собственного состояния, я гнева­юсь. Гнев принимает множественные формы: разоча­рование, возмущение, горечь, ревность и так далее.

Сохранившийся гнев в виде возмущения требует противоядия в виде прощения, но сохранение гнева имеет большее значение, чем прощение. Прощение не нужно, когда нет никакого накопления гнева. Про­щение необходимо, если есть возмущение. Но свобода от лести и ощущения уязвленности, не поро­див черствого безразличия, приносит сострадание и милосердие. Усилием воли не избавиться от гнева, так как воля — это частично насилие. Воля — это Результат желания, жажда быть, а желание по природе своей агрессивное, доминирующее. Подавлять гнев с помощью желания означает отставить гнев на иной уровень, дав ему другое название, но он все-таки часть насилия. Для того, чтобы быть сво­бодным от насилия, не посредством отказа от него, должно быть понимание желания. Нет никакой ду­ховной замены желанию, его нельзя подавить или возвысить. Должно быть молчаливое и лишенное выбора осознание желания. Это пассивное осозна­ние есть прямое переживание желания, когда пере­живающий не дает этому название.

---

Дата добавления: 2015-12-16; просмотров: 15; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!