Богатые — такие разные 3 страница
Ее гладкая, без единой морщинки, кожа эротически возбуждала своим совершенством. Я стал ее раздевать.
Я был не больше чем на полпути этой неспешной, но сильно стимулирующей, приятной игры, когда она, потеряв терпение, — и почему это мы в молодости такие импульсивные? — широко распахнула мой халат, и ее ладони жадно заскользили по моему телу. Я пожалел о ее несдержанности, но ненадолго. Ее чувственность заставила меня отбросить всякие критические мысли, и уже через несколько секунд мы были в постели. Замерев на минуту, чтобы посмотреть на нее, я увидел — ее груди оказались в тени, а свет лампы косо падал на округлости ее полных, белых бедер.
— Я полагаю, что вы исповедуете доктрины Мэри Стоупс и одобряете их, — проговорил я, любуясь ею, — а если бы это было не так, то у меня нашлась бы кое-какая французская литература...
— О, Боже, не надо новой литературной дискуссии! — простонала она, и я, смеясь над ее неожиданной умудренностью, погасил свет и в темноте прижался к ней.
Я немедленно почувствовал полную раскованность. Представьте, что в сложной электрической системе внезапно перекрыли подачу энергии одним поворотом общего выключателя. Точно так же произошла полная изоляция моих умственных способностей — в этом блаженном, словно подвешенном состоянии я не ощущал больше ничего, кроме физической легкости. Мускулы мои стали твердыми и гладкими, ноги подчинялись превосходной координации, и каждый мой жест был и стремительным и целенаправленным. Короче говоря, я абсолютно контролировал и себя, и ее, и надвигавшееся разрешение нашего соединения, что, хотя и не свидетельствовало о полной восторженной отрешенности от всего, достойно, по меньшей мере, краткого упоминания. Особенно, если учесть то неприятное положение, в которое я попал несколько секунд спустя.
|
|
|
Так или иначе, я был в высшей степени уверенный в своем не требовавшем, как я считал, никаких усилий умении, и была она, в высшей степени нетерпеливая, что, казалось, говорило о ее прошлом опыте. И поскольку к этому времени стало ясно, что, оттягивая неизбежную развязку, уже невозможно получить никакого нового наслаждения, я, как сказал бы историограф Римской войны, собрал воедино все свои ресурсы для последнего штурма.
В следующий момент всему моему сексуальному опыту был нанесен оскорбительнейший удар. Действительно, это был удар такой силы, что сначала я не мог понять — в чем дело. Мозг мой словно погрузился в спячку, способность соображать притупилась от изысканности физического наслаждения, и даже инстинкт самосохранения был настолько парализован, что, встретившись в первый раз с преградой, я просто выдержал паузу и сделал новую попытку.
|
|
|
Сначала я подумал — что-то не так со мной. Затем понял — дело в ней. Наконец, в ужасном неверии в себя, я заколебался — и проиграл. Когда мое смущение по какой-то мучительной спирали перешло в ужас, я потерял контроль над своими физическими рефлексами и, как увязший в трясине бык, попытался вырваться, но не смог, решил продвинуться дальше, и с Божьей помощью преуспел в этом, постарался замереть, как мраморная статуя, но не смог и добился лишь окончательной глупости семяизвержения. К тому времени, когда мне удалось высвободиться из удавки, я был весь в поту, сердце мое стучало как кузнечный молот, и я мысленно клял себя последними словами.
Это было далеко не лучший момент в моей вполне упорядоченной личной жизни. Я чувствовал себя обманутым и невыносимо смущенным.
Наконец, отдышавшись, и перестав постыдно хватать ртом воздух, я вспомнил о девушке. Она была неподвижна и так тиха, что я подумал, не в обмороке ли она. Чувствуя, что с каждой секундой я все глубже погружаюсь в самый извращенный из всех кошмаров, я поддался панике и включил свет. Она была в сознании. Она сощурила глаза от яркого света, а когда открыла их снова, я увидел: она близка к тому, чтобы расплакаться. Я попытался придумать какие-то подходящие слова. «Простите меня» — казалось не столько глупым, сколько неуместным. В конце концов, я сделал лишь то, что она хотела. «Дурочка» — звучало бы не по-рыцарски. «Боже мой, какая неприятность» — было бы честным, но вряд ли самым любезным из возможных комментариев джентльмена, непреднамеренно лишившего леди девственности. Я непроизвольно задумался над возвышенным викторианским выражением, обозначавшим это действие как «срывание цветка», когда она проговорила еле слышным голосом:
|
|
|
— Почему вы сердитесь? Я была нехороша? Сделала что-то не так? Пожалуйста, скажите, чтобы я не повторила ошибку.
— Мое дорогое дитя... — было трудно понять, с чего следовало начать, но мне все же удалось добиться некоторого подобия хороших манер. — Вы самая очаровательная и привлекательная девушка, — совершенно искренне проговорил я. — Вы показались мне восхитительной. Но вы сделали плохо, не сказав мне о своей... неопытности.
— Если бы я это сделала, меня здесь не было бы, — ответила она с вызывающей беспокойство проницательностью. — Отец всегда говорил — большинство мужчин считают, что иметь дело с девственницами просто скучно.
|
|
|
— Ваш отец, — сказал я с необъяснимым чувством досады, — не имел права забивать вам голову своими сомнительными суждениями в области сексуальной практики. Мужчины не должны обсуждать такие вещи со своими дочерьми.
— Что вы можете знать об этом? — она явно обладала способностью быстро восстанавливать силы — ее слезы исчезли, и теперь уже она досадовала не меньше моего. — Что, у вас когда-то была дочь?
Последовавшее за этими словами молчание показалось мне сильно затянувшимся, хотя на самом деле прошло, вероятно, не более десяти секунд. Одна из них ушла на воспоминание о Викки с ее светлыми локонами и фиалковыми глазами, на второй секунде память вернула меня к ее рождению и детству в той убогой квартире... С четкостью кинофильма промелькнули кадры — воспоминания о смерти моей первой жены, о том, как Викки росла у моей матери, как она гуляла со мной по Пятой авеню, каталась на коньках в Центральном парке, как хороша она была на своем первом балу, о расторгнутой помолвке и поездке в Европу, чтобы прийти в себя после постигшей ее неудачи, о возвращении в Нью-Йорк... «Я дам для тебя другой бал, Викки, только возвращайся!» Мерцающие свечи, вальсы Штрауса, последние могикане Четырехсот семейств вокруг леди Астор, сливки старого Нью-Йорка и наконец обращение Викки ко мне с сияющими, как звезды, глазами: «О, папа, господин Да Коста такой красивый...»
Фильм кончился, остался только темный экран. Я был в другом мире, на другом континенте, с другой женщиной.
— У вас была дочь? — повторила вопрос Дайана Слейд.
— Да, — отвечал я, — у меня когда-то была дочь. Она умерла.
— О, простите... простите меня... я не хотела вызвать у вас горьких воспоминаний...
— С той поры прошло уже очень много времени. Целых шесть лет. Она умерла в 1916 году.
Я встал с кровати, надел халат, коснулся пальцами манускрипта на ночном столике и гардины у окна, пытаясь восстановить контакт с действительностью. Я был в Лондоне со странной маленькой девушкой, цитирующей избитые изречения Катулла и своего чудаковатого отца, демонстрируя тем самым смесь псевдоутонченной эрудиции. При всех этих странностях она откровенно одурачила меня, доведя до близости с девственницей. Кроме того, она надеялась занять у меня десять тысяч фунтов. Теперь мне предстояло понять, была ли она воплощением грядущей беды, или же самым многообещающим ребенком из тех, кому я когда-либо пытался покровительствовать. И мои мысли, к счастью уцепившиеся за эту дилемму, понемногу вползли обратно в реальность.
— А теперь, дорогая, — отрывисто заговорил я, завязывая пояс халата и повернувшись к ней лицом, — как бы вы ни были очаровательны и восхитительны в постели и как бы вы ни были прелестны сейчас, я не выполнил бы своего дружеского долга перед вами, если бы не обратил ваше внимание на то, что сегодня вы вели себя более чем безрассудно. Не желая вдаваться в банальные подробности, могу уверить вас в том, что существуют менее неприятные способы лишиться невинности, чем выбранный вами. Кроме того, я, вероятно, не проявил бы такого рвения, чтобы привезти вас сюда, если бы знал о вашей девственности, но это, разумеется, никак не отразилось бы на наших деловых отношениях. Как бы странным вам это ни показалось, я не ссужаю деньги под сексуальные достоинства моих клиентов, и если вы думаете, что теперь вы как на крыльях преодолеете путь к десяти тысячам фунтов, то большее заблуждение трудно представить. Достаточно ли ясно я говорю?
Она молча кивнула. Лицо ее покрылось болезненной бледностью.
— Позвольте дать вам один совет, который упустил из виду ваш словоохотливый старый отец. Не идите ва-банк, рискуя забеременеть. Аборты могут оказаться весьма неприятным делом. Если мужчина предлагает воспользоваться противозачаточными средствами, не отвергайте этого предложения легкомысленной репликой. Быть острой на язык прекрасно, но не тогда, когда это может привести к большим переживаниям и неприятностям. Занимайтесь на здоровье свободной любовью, но прошу вас, делайте это со вкусом и умно, а не вульгарно и бездумно. И я опять должен спросить вас — все ли вам достаточно ясно?
Она стыдливо опустила голову, и я увидел, как задрожали ее губы, прежде чем она успела их сжать в жесткую линию.
— И последнее, что вам должен был сказать отец, — сухо продолжал я, — остерегайтесь женатых миллионеров среднего возраста, без угрызений совести и с подмоченной репутацией. Вы славная девушка, Дайана, и очень мне нравитесь, но я не совсем монстр и не хочу вам навредить. Представляете ли вы себе, что делаете, связываясь со мной таким образом? Будьте реалисткой! Свободная любовь это хороший спорт, но он может превратиться в самую грубую, жесткую игру. Общайтесь с юношами вашего круга, пока не найдете партнера, который мог бы относиться к вам так же небрежно, как гурман, успевающий съесть полдюжины устриц во время перерыва между лекциями, швыряя скорлупу через плечо в мусорный ящик.
Она даже не улыбнулась. И наконец заставила себя сказать тихим голосом, в котором звучали гнев и испуг.
— Вы даете мне отставку, хотите от меня избавиться.
— Разве вы не понимаете, что так для вас будет лучше? — Она не ответила. — Мне кажется, вы сами не знаете, чего хотите, — резко сказал я. Мне удалось направить разговор так, что теперь я подводил ее к высшему испытанию, но я знал — она ни о чем не подозревает. Знал — она застигнута врасплох, и, когда я отпущу пружину, у нее не будет шансов прибегнуть к притворству. Если она шагнет в яму, которую я усердно рыл перед ее ногами, мне придется волей-неволей умыть руки, но если она обойдет ее... тогда мне удастся еще раз хорошо повеселиться.
— Чего же вы в действительности хотите, Дайана? — с враждебной ноткой в голосе спросил я, а затем, резко повернувшись, сел на кровать рядом с ней, мягко обнял ее за плечи и заговорил своим самым медовым голосом: — Вы можете сказать мне, я пойму! Дело не только в деньгах, не так ли? Вам нужен кто-то, кто заботился бы о вас, заменил бы вам отца. Кто-то, кто бы... в общем, все эти разговоры о свободной любви были не больше чем позой, разве нет? Вы хотите выйти замуж. Вам нужен какой-то добрый, понимающий мужчина, который заботился бы о вас постоянно. Вы хотите...
Она грубо сбросила мою руку. Мальчишечье лицо под спутавшимися волосами, с громадными, пылавшими темным пламенем глазами, внезапно оказалось в нескольких дюймах от моего.
— Я хочу Мэллингхэм! — выкрикнула эта девочка, и мелкие черты ее простого лица исказились от разразившихся рыданий. — Мне нужен мой дом! Мне нужна единственная на свете вещь, которая никогда не меняется, единственная вещь, которая всегда здесь, и я сделаю все, чтобы ее получить, слышите вы, все!..
Она умолкла. Я сразу же выпустил ее и встал. В глазах у нее стоял страх.
— Ну, дорогая, — сказал я, когда стало ясно, что она не в состоянии говорить, — позвольте мне вас поздравить.
Она посмотрела на меня с тупым удивлением.
— Я уважаю стремление к достижению поставленной цели, — продолжал я. — Это единственная валюта, которая никогда не обесценивается.
— Вы имеете в виду... Нет, не может быть...
— Я имею в виду, что вы на отлично сдали свой последний экзамен, мисс Слейд. Вы можете получить свои десять тысяч фунтов. Я принимаю вас в качестве своей протеже. Добро пожаловать в мой мир.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Будьте в моем офисе на Милк-стрит завтра в десять часов утра, — сказал я, проводив ее обратно в Челси, и мне было очень странно услышать:
— Да, Пол, — вместо обычного: «Да, сэр».
Я допускал, что она опоздает, но она, разумеется, пришла в назначенное время. Часы едва пробили десять, как О'Рейли ввел ее в мой кабинет, и я предложил ей стул клиента. После обмена обычными любезностями я распорядился:
— Напишите подробный доклад о ваших планах организации производства косметики. Я хочу знать, каким видом косметики вы намерены торговать, как предполагаете ее изготовлять и какой вид маркетинга принесет, по вашему мнению, наибольший успех. Мне нужна смета расходов, цифры планируемой прибыли, и подробный график вложения первоначального капитала. Затем вы составите для меня подробное описание Мэллингхэм Холла, указав площадь участка, историю, общее состояние дома, включая возможные особенности, которые, по вашему мнению, могли бы повысить или понизить реальную стоимость недвижимости. Я жду оба документа сегодня к шести часам.
Глаза ее стали круглыми, как блюдца, но она ответила:
— Да, Пол, — с такой уверенностью, словно писала подобные бумаги ежедневно.
— Разумеется, мне нужно будет осмотреть именье самому, и я предлагаю вместе отправиться туда на машине в субботу утром, с завтраком в Норфолке, где я хочу взглянуть на собор. Я заеду за вами ровно в шесть тридцать. А в одиннадцать часов в пятницу вы встретитесь с неким доктором Уэстфилдом на Харли-стрит, он спасет вас от опасностей «идти ва-банк», о чем мы говорили вчера вечером. Точно выполняйте его назначения и прислушивайтесь к его советам. У вас есть деньги?
— Да. Три фунта, четыре пенса и три фартинга.
Я позвонил. В кабинет вошел О'Рейли.
— О'Рейли, немедленно выдайте мисс Слейд пять фунтов и запишите это на ее счет.
О'Рейли открыл свой бумажник, извлек из него пять банкнот по одному фунту, вручил их Дайане и сделал пометку в небольшой черной книжечке. Дайана порозовела и неловко сунула деньги в свой ридикюль.
— Ваш счет будет не в банке, а у меня, — сказал я ей, когда О'Рейли вышел. — Я всегда буду говорить вам, если буду давать вам деньги в виде подарка, но если я ничего не говорю, вы должны понимать, что эти деньги я даю вам в долг, который вы будете выплачивать мне под три процента годовых. Я порекомендовал бы вам, в ваших же интересах, тщательно вести денежные дела, и не расходовать деньги на пустяки.
— Да, Пол.
— Очень важно, чтобы мы с самого начала правильно организовали наши деловые отношения и чтобы они совершенно не зависели от наших личных отношений, какими бы они ни были. Разумеется, я надеюсь на то, что мы исправим фиаско вчерашнего вечера, но вы должны знать: если это окажется невозможным, я не буду лишать вас финансового обеспечения. Я держу все, что относится к делам, и все, связанное с удовольствиями, в несоединяющихся отсеках и, хотя они могут порой оказываться рядом, их содержание никогда не смешивается. Пока у нас общий бизнес, я буду относиться к вам точно так же, как ко всем другим моим протеже, а как, по-вашему, я к ним отношусь?
— Жестоко?
— Разумно. Я не даю второго шанса. И не терплю провалов. И не отпускаю вожжи. Если вы шевелите мозгами и трудитесь до упаду, мы можем сработаться. Если нет — рассчитывайте только на себя. У вас есть какие-нибудь вопросы?
— Нет, Пол.
— О'Рейли, покажите мисс Слейд ее стол и последите за тем, чтобы у нее было все необходимое. Всего хорошего, мисс Слейд.
— Всего хорошего, господин Ван Зэйл, — покорно ответила она, а потом, как раз в тот момент, когда я решил, что нагнал на нее страху, она мне подмигнула. О'Рейли жестом пригласил ее к двери.
В шесть часов обе справки были на моем столе. Я прочитал их по дороге домой, на Керзон-стрит, и без замечаний передал О'Рейли, чтобы подшить их в дело. Справка о ее предполагавшемся бизнесе говорила о полном незнании ею мира коммерции, но я был даже больше, чем она, убежден, что ее идея — многообещающая. В тот день я более тщательно оценил перспективы бурно и хаотично развивающейся косметической промышленности, и для меня стало очевидным, что любой крепкий предприниматель, крупный или мелкий, имеет шансы извлекать золото из этой богатой жилы. Время работало на массовый рынок косметики так же, как и на рынок автомобилей, радио- и фотографических принадлежностей. Женская косметика, консервированный звук и пожирающие бензин механические лошади! «Что за век!» — говорил я с отвращением О'Рейли, когда мы в тот вечер вернулись домой. «О, tempora! О, mores![3] Но О'Рейли, чьи воспоминания о девятнадцатом веке не могли не быть весьма смутными, просто вежливо посмотрел на меня, воздержавшись от комментариев. Я вполне мог представить себе, что думал он о том, насколько скучное старшее поколение.
Другая справка лучше раскрывала таланты Дайаны. Закончив чтение описания всех достоинств и недостатков Мэллингхэмского дома, я убедился, что это имение было вдохновенным соединением Райского сада, Обетованной земли и всех семи чудес древнего мира. Даже самый динамичный торговец, предлагающий на продажу часть небесного царства, не смог бы тягаться с царственной рекламной прозой Дайаны.
— Сегодня вторник, господин Ван Зэйл, — сказала мисс Фелпс, когда я по обыкновению зашел в библиотеку с пришедшей на дом почтой.
— Благодарю вас, мне это известно, мисс Фелпс, — ответил я, все еще думая об опусе Дайаны, восхвалявшем Мэллингхэм.
— В этот день вы пишете вашей жене, господин Ван Зэйл.
— Совершенно верно, мисс Фелпс. «Дорогая Сильвия...» — я продиктовал два абзаца в духе изящной словесности. Потом зевнул и взял в руки «Таймс». На первой же странице я наткнулся на некролог. Отбросив газету, я принялся расхаживать по комнате.
— Да, господин Ван Зэйл, — наконец напомнила о себе мисс Фелпс.
— «...Я очень надеюсь, что своевременно вернусь домой, и мы отпразднуем нашу годовщину. Но, как мне кажется, мои партнеры не способны решить, кто должен сменить меня в лондонском офисе. Возможно, хотя и маловероятно, но все-таки возможно, что я буду вынужден задержаться здесь до июля. Я знаю, что Вам не очень нравится, что я предоставлен самому себе в Европе, но если бы Вы пожелали приехать ко мне на некоторое время...» — Нет, не пишите это, мисс Фелпс. Скажем вот так: «Поскольку Европа Вам не нравится, и я вряд ли пробуду здесь долго, я не решаюсь просить Вас приехать ко мне, хотя, разумеется, очень хотел бы этого...» — Нет. Этого тоже не надо, мисс Фелпс. Выкиньте все до слов — «до июля». Напишем просто вот так: «Наши старые здешние друзья постоянно спрашивают о Вас, и каждый день сожалеют о нашей затянувшейся разлуке. Как всегда, дорогая, с любовью...» — и так далее. Впрочем, последнюю фразу не печатайте, мисс Фелпс. Я припишу ее от руки.
Поднявшись наверх переодеться к обеду, я решил, что мне следует объяснить Дайане мои отношения с Сильвией. Правда, она слишком молода, чтобы их понять, но, возможно, если говорить об этом достаточно часто, она в конце концов должна будет прийти к заключению — у меня нет намерений оставить жену.
Я хотел быть честным с Дайаной и считал главным, чтобы она не строила себе иллюзий в отношении меня. К счастью, Сильвия не заблуждалась на мой счет, и я решил не беспокоить ее сагой о Дайане Слейд. Сильвия давно привыкла к разным дайанам и не обращала на них внимания.
Я подумал о своей матери, которая говорила мне десять лет назад: «Слава Богу, наконец-то ты женился на девушке с хорошими манерами!» — но тут же отбросил это воспоминание, пока оно не повело меня дальше в прошлое. Мне нужно быть твердым с самим собой. Если вообразить, что время — это некий коридор, то я должен перегородить его за своей спиной и смотреть только вперед, в направлении выхода. Но я знал: сказать легче, чем сделать. Впереди нет ничего, кроме мрака, а в конце коридора... Нет, это слишком гнетущая перспектива. Не удивительно, что я то и дело обращаюсь к прошлому.
Я снова размышлял о времени и снова, как часто бывало и раньше, думал о возможности существования четвертого измерения. Если бы оно, это четвертое измерение, существовало, то есть, не было бы единственного прямого коридора, а было бы бесконечное множество параллельных борозд на распаханном поле вечности, тогда, возможно, мне удалось бы убежать от своего прошлого и открыть для себя лучшее будущее. Как заманчиво было думать о путешествии во времени по окольным путям, вместо того чтобы уныло тащиться вперед по одной и той же опостылевшей дороге. Но как тогда переходить из одной борозды в другую, и какова гарантия, что эта следующая борозда будет чем-то лучше? Да и существует ли это четвертое измерение за пределами мира пустых размышлений?
Я понимал, что на эти вопросы нет ответов. Но сейчас по крайней мере я мог поздравить себя — мое ближайшее будущее было не совсем уж беспросветным. Действительно, Дайана Слейд — великолепное отвлечение от моих мыслей, и, кроме того, мне все больше хотелось взглянуть на ее «обетованную землю».
— Я знаю, что в Америке классовое общество — говорила Дайана, когда мы ранним утром в субботу выехали из Лондона. — Но кем считаете себя вы — аристократом?
— Америку даже при самом большом воображении нельзя назвать бесклассовым обществом, — ответил я, — и я, разумеется, аристократ. Я, конечно, понимаю, что в вашем представлении я не больше чем выскочка, тем не менее и у меня есть скромное родословное древо.
Мой шофер уверенно крутил баранку длинного черного безупречно чистого «ланчестера 40», и мы с Дайаной удобно откинулись на спинку сиденья. Я был, как мне казалось, превосходно одет для уик-энда за городом. Твидовый костюм для этого времени года уже не очень подходил, и на мне была новая серая спортивная пара из шерстяной фланели, мягкая рубашка и синий оксфордский блейзер, на голове жесткая соломенная шляпа-канотье, а на ногах роскошные туфли, купленные накануне на Джермин-стрит. Еще выходя из дома, я подумал: я выгляжу достаточно крепким, чтобы сойти за сорокалетнего.
Рядом со мной сидела Дайана в поношенной серой юбке, желтой блузке и макинтоше, выглядевшем так, как будто его не снимали ни разу после войны. Не считая шофера, мы были в машине одни. Питерсон, О'Рейли и мой слуга Доусон ехали вместе с багажом в «роллс-ройсе».
— Вот уж не думала, что американцы придают значение своим родословным, — заметила Дайана, когда за окнами замелькали убогие предместья северного Лондона, за которыми начинались луга Эссекса.
— Американцы очень разные. Те, к которым отношусь я, об этом не забывают.
— И каковы же те, к которым относитесь вы? Простите, но в конечном счете все вы иностранцы, и мне трудно связать с вами представление о какой-то родословной.
— Как мило сознавать, что вы так же ограничены и чванливы, как все социалисты! Я вырос в среде англосаксонской протестантской иерархии Восточного побережья, секты, известной под названием «янки», людей, в чем-то отдаленно напоминающих англичан. Они прячут свой жестокий прагматизм за принципами своего социального кодекса, включающего такие главные постулаты, как: «Будь всегда верен своему классу» и «Делай бизнес с кем угодно, но ходи на яхте только с джентльменами». Они умны и трудолюбивы, а становясь богатыми и могущественными, чрезвычайно опасны. Среди них имеется незначительное элитное меньшинство, влияющее на всю Америку через крупные инвестиционные банки Уолл-стрита, контролирующие капиталы страны.
— Вы имеете в виду такие банки, как ваш?
— Такие банки, как мой. Я в ужасе, дорогая, от того, что я всего лишь один из крупных капиталистических злодеев, прячущийся за своей древней голландской фамилией.
Она расспрашивала меня о моей семье, и я рассказал ей о том, как Корнелиус Ван Зэйл в 1640 году отплыл в Америку из Шевенингена, чтобы стать гражданином Нового Амстердама.
— Потомки Корнелиуса, Ван Зэйлы, были крупными землевладельцами в тех местах, которые теперь называются графством Уэстчестер, — добавил я. — Они переженились с британцами до такой степени, что, боюсь, я не унаследовал ничего голландского, кроме фамилии. Это, разумеется, и объясняет мою естественную склонность к злодейству, хотя я всегда за честную игру и за добропорядочность, и эта естественная склонность стократно усиливается благодаря тому, что я родился ньюйоркцем.
Она попросила меня рассказать ей о Нью-Йорке, но я просто сказал, что он похож на любой европейский город, трудно поддающийся описанию.
— Как странно думать о нем сейчас, — заметил я, глядя на эссекские поля, — об этом городе, там, на западе, грохочущем в своей собственной, отдельной борозде...
Я замолчал. В этот момент я впервые заподозрил, что начал путешествие по окольным путям времени.
Хотя вовсю сияло солнце, воздух мне казался холодным, но Дайана периодически снимала шляпу и высовывалась в окно, чтобы освежиться, и ветер слегка трепал ее волосы. «Ланчестер» безупречно несся вперед, и когда мы проезжали через деревни, их жители разевали рты, дивясь его великолепию. Я с удовольствием распрощался бы с шофером и вел машину сам, но при моем здоровье об этом нечего было и думать.
Окрестности были приятными, но ничем особенным не отличались. Поля такие ухоженные, какие могут быть только там, где их обрабатывали в течение тысячелетия. Мы проезжали через живописные деревни и веселые торговые городки, утратившие свое значение в конце средних веков, когда Англия повернулась от Европы к Новому Свету, и в мое сознание медленно проникала картина многочисленных георгианских домов, крытых соломой коттеджей и нормандских церквей.
— Десять миль до Нориджа! — провозгласил Доусон, заметив цифру на столбе, мимо которого пронеслась машина.
Открыв карту, я увидел старые дороги, сходившиеся к Нориджу, как спицы в колесе старомодной извозчичьей коляски. Кингс Линн, Кроумер, Ист Дерихэм, Норс Уолшэм, Грейт Ярмут, Бангей и Или — взгляд мой скользил по ободу колеса и наконец задержался на востоке, где знаменитые Норфолкские озера образовывали двухсотмильный водный путь между Норфолком и морем. Я еще дома обвел Мэллингхэм красным карандашом. Он находился юго-западнее Хиклинга, между Вроксхэмом, Хорси и болотами.
— Вы здесь слишком изолированы, — сказал я Дайане, когда она тоже взглянула на карту. Я не бывал раньше в этой части Норфолка, хотя, когда мы с Сильвией во время войны провели два года в Англии, мы иногда навещали друзей, живших близ суффолкской границы. Мне всегда хотелось съездить в Норидж, но дороги здесь плохие, да и по пути — никаких примечательных мест, которые интересно было бы посетить.
— Весь север Норфолка — это тихая заводь, — говорила Дайана, словно вторя моим мыслям. — Здесь кончается дорога, и волны прогресса не докатываются до нас. Некоторые озера, вероятно, сохранили свои размеры такими, какими они были несколько столетий назад, хотя в прошлом часть озер была, несомненно, больше. Существует очень интересный отчет, написанный в тысяча восемьсот шестнадцатом году...
Дайана принялась рассказывать историю озерного края, а я пытался вообразить себе уголок цивилизованного мира, достаточно счастливый для того, чтобы бежать туда от двадцатого столетия.
Мы подъезжали к окраинам Норфолка.
— А где же собор? — разочарованно спросил я, глядя на холм, на котором он должен был стоять, и не видя ничего, кроме простого приземистого замка.
— На середине склона... вот он! Красивый, не правда ли? — отвечала Дайана с приводящей в ярость британской сдержанностью, и удовлетворенно вздохнула.
За массивными стенами территории собора возвышался шпиль. Серые стены виднелись за мощеным внутренним двором. Нащупывая рукой фотоаппарат так же автоматически, как и глупые американские туристы, я выскочил из машины и поспешил к воротам, чтобы полюбоваться средневековой архитектурой.
— Хотите, я проведу вас вокруг? — предложил какой-то оказавшийся рядом со мной местный житель.
Чувствуя себя точно так, как иголка в магнитном поле, я быстро направился к собору.
— Мне кажется, вы идете слишком быстро! — пыхтела рядом со мной Дайана.
Даже Питерсону пришлось прибавить шагу, чтобы поддерживать необходимое расстояние между ним и мной.
Я дошел до ворот, и магнит заработал с какой-то гипнотической силой. Я уже был не иголкой, а леммингом, и когда шел по мощеному двору, ноги мои едва касались булыжников. Для меня было непонятно мое всепоглощающее возбуждение: оно не поддавалось объяснению, но я понимал: меня ожидало что-то значительное. Дойдя до паперти, я остановился под камнем, выпиленным давным-давно безымянным каменщиком.
— Пол, подождите! Не оставляйте меня одну!
Но моя рука уже лежала на железном засове, и небольшой прямоугольник, вырезанный в массивной двери, поддался от моего нажатия.
Я вошел внутрь собора. Хор певчих репетировал странный неортодоксальный английский гимн «Иерусалим». Свет солнечных лучей проникал сквозь витражи высоко надо мной, я слышал, как в вышине парили неземные звуки, словно мрачное отражение призрака Уильяма Блэйка.
Я двинулся вперед. Над моей головой высились своды собора, и мне показалось, что я вышел из своей «борозды времени» и в ярком свете какой-то вспышки завертелись, как в калейдоскопе, прошлое, настоящее и будущее.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!