Воскресение 3 марта 31 страница
15 авг. <...> Впервые в жизни слушаю радио и вижу, что «радио — опиум для народа». В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты — рабскими именуются все другие режимы за исключением нашего.
Была вчера Люша. Читала «Гэтсби», которого Таня не захотела и слушать.
Написал письмо Твардовскому.
С таким же правом можно сказать: газета — опиум для народа. Футбол — опиум для народа. А какие песни — всё бодряцкие — прикрывающие собою общее уныние. И персонажи — всё бодрячкú — «вот, Ив. Пафнутьич, расскажи нам, как вы достигли в своем колхозе таких изумительных успехов...».
Небо свинцовое. Уже целую неделю ни одного клочка синевы. И бешеный ветер. Бывали дождливые летние месяцы и прежде, но таких не бывало. Из окна вижу стог сена — гниющий у меня на глазах. Так гниет весь урожай.
18 авг. Получил из Италии письмо от Исайи Берлина — сообщает, что итальянские газеты пишут о моем предисловии к стихам Пастернака. Симмонс прислал из Оксфорда вырезку из «Times'a» идиотскую — о том же. Какая-то канадская докторша прислала мне вырезку из канадской газеты — о том же: «Pasternak Poems». Нужно сообщить Евгению Борисовичу. <...>
Был Митя. Веселый, умный, вернулся из Вильнюса. <...> И мимоходом сказал о том, что умерла Фрида. Оказывается, она умерла в тот день, когда меня увезли в больницу, и об этом не проговорился никто из моих посетителей. Фрида — большое сердце, самая лучшая женщина, какую я знал за последние 30 лет. Говорят, Лида сказала над ее могилой чудесную речь. Говорил Адмони. От моего имени послали венок. Очень осуждают Алекс. Бор. Раскина за то, что он во время болезни Фриды заперся у себя в комнате, ни разу не вышел к ней, не брился, не ел — и не поехал на кладбище... Я не осуждаю его, мне это понятно, и жаль его из-за этого втрое.
|
|
|
Люша принесла ужасные вести. Состоялся пленум, на к-ром разнуздались изуверы-черносотенцы. Опять поход на литературу, против «Нового Мира», против Бродского, и вообще против всех, кто смеет иметь свое суждение11. <...>
Дивный концерт Рахманинова (3-й лирич. концерт).
Дивная энергия чувства — бурный и мятежный фон и на этом звуковом фоне хрустальный лирический голос — восторженный плач — некоторые куски из чистого золота. И вдруг пауза — и после нее задумчивые, медленные наивные — медленные — звуки, готовые прерваться, близкие к тишине, почти тишина—ночные, уединенные, шопотные, разговор с самим собою,— и вот день, рассвет, ярь солнца и страстей, мнимые приманки и ценности жизни, бешеное биение крови, молодость, Jasagung*, здоровье —
|
|
|
* Согласие со всем (нем.).
Надолго ли? Надолго ль все на свете? Была дробь, и вдруг потоки взрывчатые отрывистые, переходящие в пляску, праздничные (великолепные, без оглядки, простодушные) звучания, и опять шопот,— но я устал и дальше не слушал, но хрусталь и золото остаются в памяти на весь день. <...>
Ужас — радио. Все передачи «Юности» сплошные мармеладно-сладкие сопли.
Говорил Гагарин как поп:
«Вам открыты все пути», а если Люша захочет поехать в Голландию, а если я захочу написать, что «Русский лес» Леонова плох — этот путь будет мне закрыт. <...>
24 авг. Вчера в парке — у озера — блаженный день. <...> Встретил... Вл. Сем. Лебедева и Цейтлина (из «Известий») — стиль у них по-прежнему глумливый, иронический — и в то же время нежный. Леб. говорит, что русская интеллигенция очень обижена, что Шолохову не дали героя труда!!! Я взвился: разве инт-ция следит за чинами? за бляхами, которые прицепят тебе на грудь. Какая же это инт-ция! и т. д. <...>
Сентябрь 15. Дивная погода. Мне лучше. Главное событие: «Театральная повесть» Булгакова — чудо. В 8-й книге «Нов. Мира». Ослепительный талант. Есть гоголевские страницы.
Статейка моя о Пастернаке — напечатанная в «Юности»—вызывает столько неожиданных похвал. От Сергея Боброва, от жены Бонди, от семьи Пастернака слышу необычные приветы по этому поводу. Была группа студентов — выразить благодарность. <...>
|
|
|
21 сент. <...> Сегодня у меня будет Солженицын. Его московский адрес: Чапаевский пер. 8 кв. 54 (около Сокола и площади Расковой).
Сообщает Би Би Си, что Румянцева сняли.
В самом деле: можно ли было ему позволить, перечисляя лучших творцов советской литературы,— не упомянуть ни Грибачева, ни Софронова, ни Кочетова?! И где? В «Правде». <...>
Сейчас ушел от меня Солженицын — борода, щеки розовые, ростом как будто выше. Весь в смятении. Дело в том, что он имел глупость взять в «Нов. Мире» свой незаконченный роман — в 3-х экз. и повез этот роман в чемодане к приятелю. Приятель антропософ. Ночью нагрянули к нему архангелы. Искали якобы теософские книги; а потом: «Что это там у вас в чемодане? белье?»— и роман погиб12.
Враги клевещут на него: распространяют о нем слухи, будто он власовец, изменил родине, не был в боях, был в плену. Мечта его переехать в ученый городок Огнинск [Обнинск.— Е. Ч. ] из Рязани, где жена его нашла место, но сейчас ее с этого места прогнали. Он бесприютен, растерян, ждет каких-то грозных событий — ждет, что его куда-то вызовут, готов даже к тюрьме.
|
|
|
Сегодня в «Правде» напечатано письмо инженера С. Иванова, жалующегося, что он нигде не может достать моих сказок, причем эти сказки называются всякими лестными прозвищами. <...>
27 сент. <...> Сегодня написал письмо Дёмичеву13. <...>
28. Клара поехала отвезти мое письмо в ЦК. В час дня приехал Солженицын с вещами и женой. Завтра утром он поселится у меня в Колиной комнате.
29 сент. среда. Поселился у меня Солженицын. Из разговора выяснилось, что он глубоко поглощен своей темой и не слишком интересуется, напр., Пушкиным, Леонидом Андреевым, Квитко. Я читал ему любимые стихи. Ему они никак не понравились. Зато о лагере может говорить без конца. Гулял с ним по лесу. <...>
30 сент. Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А. И.— и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Читал он 50 минут. Стихийная вещь,— огромная мощь таланта.
Он написал поэму 15 лет назад. Буйный водопад слов — бешеный напор речи — вначале,— а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки. Был Борис Заходер. Привез Винни Пуха. Чудесный цикл его стихов в «Юности» (9). Но издателя для них нет. Замышляет перевести «Алису в волшебной стране».
2 окт. Вчера была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарем Эренбурга. Солженицын хорошо знаком с ней — и мы провели отличный вечер (вчетвером: приехала Люшенька). Столярова сообщила, что Синявский признался, что он один из «Абрамов Терцов». Она видела в Париже старых эмигрантов: вымирающее племя — 30 инвалидов из богадельни — в том числе Г. Адамович, Одоевцева.
3 октября. Вчера разбирали с Люшей Чукоккалу, которую она знает гораздо лучше, чем я. Очень весело было работать вместе. Солженицын вчера уехал в Москву. Может быть, приедет сегодня, а может быть, в четверг. Я ближе присмотрелся к нему. Его, в сущности, интересует только одна тема — та, что в «Случае на станции» и в «Ив. Денисовиче». Все остальное для него, как в тумане. Он не интересуется литературой как литературой, он видит в ней только средство протеста против вражьих сил. Вообще он целеустремлен и не глядит по сторонам. <...>
4 окт. 1965. В 16.00 час. прибыл в Барвиху, привезя 14 стр. статьи о Набоковском «Пушкине». <...> Погода дивная. По дороге встретил академика Цицина с женой. Интересно узнать, здесь ли Солдатовы?
Солдатовы здесь!!!
5 окт. Гнусная бессонница. Горчичники. 3 порции димедрола... С милым Солдатовым сошел к озеру—и вдруг головокружение. Вернулись — и С-вы сообщили мне потрясающую новость: Мария Игнатьевна Будберг зашла в какой-то магазин и сунула в свою сумку товару на десятки фунтов, а в кассу внесла лишь самую ничтожную сумму. «Очевидно была пьяна»,— говорит Руфина Борисовна. На суде она держалась развязно. Говорила: в тот день я украла кое-какие вещички еще и в другом магазине.
В газетах было сказано, что Будберг уроженка России.
Как удивились бы, узнав об этом, Горький и Уэллс — ее именитые lovers*. <...>
* Любовники (англ.).
8 окт. <...> Рассказывают Солдатовы, что Ахматова заявила им, что не любит Чехова, так как он был антисемит, из всех писателей выше всех ставит Достоевского.
Познакомился с президентом Латышской Академии14. <...>
14. Уехали Солдатовы. Здесь Ив. Ив. Анисимов и Ажаев с женой. <...>
Добрый Ажаев принес мне адрес работника ЦК, ведающего поездками за границу, Альберт Андреевич Беляев К-6-28-59. Он рассказывал вчера о том, что на каторге он был вместе с Заболоцким. <...>
Среда 28. Сегодня среда: Мортониха и Столярова. Пробую писать комментарии к Чукоккале. А Набоков? А подготовка 4-го тома. Вчера мы гуляли: я, Ажаев, Щипачев и Храпченко. Хр. рассказывал случаи, когда автор, не знающий языков, пишет солидные научные труды руками подчиненных ему специалистов (Щербина). Покойный Александров-академик прибег к такому способу: призвал к себе молодого человека, талантливого, и сказал ему: звонили из ГПУ, справлялись о вас, вообще вам грозит катастрофа: единственное для вас спасение — написать книгу в честь Сталинских статей по лингвистике. Тот в панике пишет, Ал. запугивает его вновь и вновь и получает книгу в 20 листов, на котор. Ал. ставит свое имя.
А Баскакова книга — о Чернышевском — вся невежественная, подло лживая, доносительная,— несмотря на критику Жданова и др.— получила в ВАКе высокую оценку и автору была присуждена степень доктора. Степень эту отняли у него лишь теперь, когда оказалось, что он проворовался. Ни одному автору нельзя дать свою книгу на рецензию — рецензент сопрет и выдаст за свое. <...>
5 ноября 1965. Пришла Клара. С нею Митя и Люша. Я дико обрадовался. Кларочка обняла меня сзади и вдруг, покуда я болтал чепуху, сказала: Вчера днем умер Николай Кор.
Мне эти слова показались невероятными, словно на чужом языке. Оказывается, Коля, к-рый был у меня три дня назад, вполне уравновешенный, спокойный, прошелся со мною над озером,— вчера после обеда уснул и не проснулся. Тихо умер без страданий. Марина — в трансе — вошла, увидела мертвого Колю и пошла на кухню домывать посуду. Потом пришла Облонская, мы редактировали Уолта Уитмена, и это меня спасло. Весь день мы работали над «Листьями травы»— она умница, работяга, и я держу себя в тисках. Очень хорошо отнеслись ко мне Щипачевы и Ажаевы И вдруг ночью приехал Андроников, и Люша привезла его, и он посидел у меня час. Я был отвлечен и увидел, что самая страшная БОЛЬ не дает мне показывать ее наружу. Коленька! С той минуты как Мария Борисовна в 1905 году показала его большеголового мне в Одессе под олеандрами, я так привык что у него, а не у меня будущее.
Кларочка делает все, чтобы облегчить мою муку. Получил портреты от Сингера.
Прости меня, Колечка, не думал я тебя пережить. В голову не приходило, что я буду видеть облака, деревья, клумбы, книги, когда все это для тебя тлен и прах.
8 ноября. Вчера Лидочка приехала из Комарова. Была у меня. Чувствует себя бодрее, чем в Переделкине. Статья Солженицына в защиту языка — против Виноградова15. Обсуждаем проект устроить его в Москве. Думаю о Коле непрерывно. Он написал рассказ, который сейчас не для печати. Он оставил около 700 страниц «Воспоминаний», вчера Марина читала о Стениче его записи — превосходны. У Марины на руках столько живья (или живности) — ждет внука от Митиной Ани, Женины малыши, Татины малыши — она найдет куда приложить свое сердце. <...>
13 ноября. Мороз 12°. <...> Говорил с Пузиковым. Действительно напечатают с моей статьей, но с прибавлением статьи Банникова, коему и предложено найти «сложность и противоречивость» пути Бориса Пастернака16.
15 ноября. Так развинтилось мое сердце, что меня сегодня перевезли в Кунцевскую б-цу. Зоя Семеновна отметила увеличение одышки, опухание ног и т. д. Я в 515 палате больницы. Здесь Исаковский, Вл. Сем. Лебедев, Паустовский. Прошу убрать ящик TV, чтобы расположить книги. Но вот мертвый час — а тишины никакой. Звяк посуды, мужские, дамские всячины. И как нарочно мой номер — против этакого уютного холла. Боюсь лечь в постель. Бахнула дверь.
Был у Исаковского. Лежит, угрюмый, с перевязанной рукой. <...>
Оттуда — вместе с Лебедевым — к Паустовскому. При Паустовском— сестра («пост»). Он все еще не может очнуться от Италии. Говорит, что в тамошних газетах пронесся слух, что он, Паустовский, будет выдвинут на Нобелевскую премию. Его бешено фотографировали для газет. Сейчас он еле говорит, но куда здоровее Исаковского.
Палата № 515 — очень шумная. Я заявил ультиматум: если не переведут меня в тихую комнату 500, я еду домой. <...>
23. Вчера. Были две аристократки: графиня Людмила Толстая и баронесса Будберг (Мура). Заговорили о Солженицыне. Людмила: «С удовольствием отдам ему комнату Алеши — одну из пяти комнат в моей квартире». Говорят, он был у Капицы — и произвел на них чарующее впечатление.
Была Люша, и мы чудесно поработали с ней над Чукоккалой. Она привезла сотни фото. Знает материал идеально. И вообще, мне с нею очень хорошо.
27. <...> Стал набрасывать для Чукоккалы о Гумилеве: бездарно и немощно.
Каждый вечер посещаю Паустовского: он в палате № 299. <...>
28 ноября 65. <...> Выползаю из-под Гумилева. Прочитал рассказ Солженицына. Ну и мастерище. Правая кисть.
Опять о бесчеловечьи человеческом.
Паустовский выразил желание подписать петицию о Солженицыне. Мы были у него с Люшей. Црежде чем пойти к нему, произошла заминка. Он послал узнать, кто звонил. Его испугало, что вдруг — Чаковский.
«Впрочем,— прибавил он,— в Италии он вполне знаменит, там его называли Чайковский». <...> Вчера Паустовский был в духе — и рассказывал мне и Вл. С. Лебедеву о Булгакове, который изобрел целую серию рассказов о своей мнимой дружбе со Сталиным. Новеллы очень смешные — в них двойное мастерство — Паустовского и Булгакова.
Вчера написал большое письмо Солженицыну. Мы собираем подписи: уже есть подпись С. Смирнова, Капицы, Шостаковича, моя, Паустовского. Интересно: даст ли свою подпись Твардовский17.
4 декабря. Жена Евреинова, пухленькая старуха — боевая, бодрячка. «На мне хотел жениться Сергей Маковский... Один чилийский дипломат... А Юрий Анненков — кормится не своей живописью, а работой своей жены. Та работает на фабрике Мульти. А Бутковскую я выгнала в шею — и другую даму Евреинова, Молчанову. Мы с Николаем 1½ года прожили в США. Самые его пьесы — в Латинской Америке — имеют бешеный успех» и т. д.18.
Был В. С. Лебедев — он буквально спасает моего «Поэта и палача». Очень дельные замечания. <...>
6 декабря. <...> Встал со свежей головой, стал мудрить над тем, чтобы ради цензуры исковеркать свою статью «Поэт и палач» <...>
Карьерий Поллюцианович Вазелинский.
Паустовский рассказывает, как в Союзе писателей Вазелинский подошел к нему (после своего выступления против Пастернака) и Паустовский сказал ему:
— Я не могу подать вам руку.
Вазелинский прислал П-му письмо на машинке: «вы нанесли мне тяжкое оскорбление» и т. д., а пером приписал:
«Может быть вы и правы». <...>
27/XII. <...> Все говорят о деле Синявского, во всех лит. учреждениях выносят ему порицание по воле начальства, хотя никто из осуждающих не видел его криминальных произведений19. <...>
28. <...> Вспоминаю Сергеева-Ценского. Он был из тех армейских остряков, которые говорят Досви швеция вместо досви дания, ухо жуя ухожу я, и т. д. Зубы крепкие, волосы черные густые, здоровяк. Зарабатывал много, но тратил на себя очень мало: ходил в дрянном пальто, с толкучего рынка, в стоптанных башмаках. Все заработки шли у него на путешествия по России. Получит гонорар из «Сов. Мира»— тысячи полторы — и сейчас же закатится либо в Сибирь, либо в «Западный Край», либо в Донецкий бассейн изучать быт шахтеров. Изучение быта той или другой русской местности он ставил себе в обязанность, но не для того, чтобы написать бытовой рассказ. Нет, быт был нужен ему как материал для Символической лирики — для целых симфоний о том, что все в мире тленно и призрачно. Читал он свои вещи отлично; читал у меня Репину «Движения», и все мы удивлялись, откуда столько поэзии у этого незамысловатого прапорщика. Он был холостяк, бобыль, неделями жил у меня в Куоккале, или где-нибудь в дешевых номерах. Влюбился в Марию Карловну Куприну, и для завоевания ее сердца постоянно доказывал ей, что он, Ценский, пишет лучше Куприна. Тут проявлялась отталкивающая черта его личности: самовлюбленность, уверенность в том, что он — гениальный писатель. Когда началась революция, он не признал ее, поселился на горе в Алуште, женился, обзавелся коровой — и ни разу не сошел вниз — и слал мне укоризненные письма, зачем я «продался большевикам». А потом переменил вехи, стал кропать бездарные романищи и сделался любимым писателем Сталина. Оглох.
Как и все самовлюбленные, был гомерически скуп. В последнее время мог говорить только о себе. Но я, знавший его в лучшую пору его творчества, в пору «Медвежонка», «Наклонной Елены», «Печали полей», «Лесной топи»,— сохранил любовные чувства к тому С. Ценскому, непохожему на автора «Севастопольской Эстрады».
29 дек. Я вырвался из этой подлой тюрьмы. Температура у меня 37, но какое счастье проплестись на трясущихся ногах к машине и очутиться в глубоких снегах Переделкина.
Поздравлений с Новым годом я получил около сотни — от Солженицына, от Паперного, от протоиерея Пимена. <...>
6 января. Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нем он не поблагодарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный. Говорит очень почтительно об Анне Ахматовой. <...>
15 января. Софья Николаева из «Искусства». О Репине. Перед нею молодой интервьюер. После нее тотчас же: Петр Леонидович Капица с В. М. Ходасевич и женою — по поводу Солженицына. Настаивает, чтобы я написал Брежневу. Очень милый, сильно постаревший, подарил мне книжку, где есть отличная статья о Резерфорде. <...>
18.I. Были у меня лингвисты. Я показывал им начало Чукоккалы. В. Г. Костомаров попросил у меня сделать надпись на книге «Высокое искусство»— под портретом, снятым Вл. С. Лебедевым. И вдруг Таня Винокур сказала: три дня назад Лебедев умер.
Умер? Лебедев?! Я чуть не заплакал. Мы видались в больнице почти ежедневно. И какие планы строил он — хотел писать записки о Сталине, о Хрущеве — и хотя был очень слаб, мне и в голову не приходило, что я переживу его.<…>
Вчера умерла Анна Ахматова.
Сегодня 5 марта. Умерла от пятого инфаркта в Домодедове. От Лиды скрывают: Лида только что перенесла припадок аритмии, зверский. Боюсь, как бы она не сорвалась с места и не уехала в Ленинград на похороны. С Ахматовой я был знаком с 1912 г.— стоит передо мною тоненькая, кокетливая, горбоносая девушка, в которую я больше верю, чем в эту рыхлую, распухшую, с болезненным лицом старуху. Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал:
— Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие.
9 марта 1966. <...> Я послал в Союз телеграмму:
Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний — светлая, величавая, гордая. Нужно теперь же начать составление ее монументальной биографии. Это будет поучительная книга.
Оказывается, в Союзе писателей 9-го было собрание писателей. Горячо протестовали против подлого молчания о выносе тела Ахматовой. Это сделали по распоряжению ЦК, даже на стенке не вывесили объявления. Думали, что дело сойдет шито-крыто. Но на собрании в Союзе самые тихони с негодованием кричали: «позор». Михалков, произнесший знаменитую фразу:
— Слава богу, что у нас есть ГПУ! — был обруган единогласно. Особенно отличалась Тамара Иванова.
25 марта. Я уже 10-й день в больнице — в Инфекционном корпусе, бокс № 93.
Приехал сюда с нормальной t°, а сейчас у меня 37,5. Душевные муки я испытываю страшные. Сейчас, держа корректуру III тома, прочитал свою статью о Бичер Стоу. Позор, банальщина, сюсюкание, фальшь. Если бы мне, когда я был молод и бился за новые формы критических статей, показали эту статейку, написанную в сталинские дни для Детгиза (а Детгиз отверг ее, так как тогда боролись с «Чуковщиной») — если бы мне показали эту дряблую бескровную статейку, я бы заплакал от горя. Всю жизнь я отдал на то, чтобы таких ханжеских гладеньких статеек не существовало на свете—и вот в «Собрании моих сочинений» как образец читателям преподносится эта затхлая статья, в которой нет ни искры чуковщины.
Кларочка на себе принесла 30 экз. стихов Б. Пастернака с моим жидковатым предисловием. Предисловие правлено кем-то, и в него введено даже ненавистное мне слово «показ». Так как я отказался порицать (в своей статье) Пастернака за его мнимые ошибки, за это взялся пьяница Банников, обожающий П-ка гораздо больше, чем я. Он написал несколько хороших страниц — но потом все же ругнул «Доктора Живаго», упомянул о порочных идейных позициях П-ка, о его «отгороженности и обособленности». Если бы это было пороком, мы не славили Генри Торо.
И чуть он, Банников, стал брехуном, ему изменил даже стиль. Он пишет:
«Заблуждения и ошибки Пастернака (359) (как будто заблуждения и ошибки не синонимы), В «умах и (?) душах» (338), «морально этические» (357)1. К письму (к Косолапову) нужно прибавить:
Пользуюсь случаем, чтобы сказать Вам, как горько мне выносить цензурный гнет над моим «Собранием». Вырезали из моей статьи «Тынянов» несколько строк о Юлиане Григорьевиче Оксмане, в то время как это имя свободно печатается во многих изданиях. И сейчас почему в мой третий том не вводят мою живую статью о Джеке Лондоне? Разве Джек Лондон тоже табу, как и Оксман? Я думал, что, приобретая сочинения Чуковского, Вы знали, что такое Чуковский <...>
1 апреля. <...> Подлая речь Шолохова — в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь2. Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции. Я представил себе, что после этой речи жизнь Синявского станет на каторге еще тяжелее.
3-е апреля. Пишу с трудом о Сологубе. <...>
Весь день с Люшей работали над «Чукоккалой». С Люшей необыкновенно приятно работать, она так организована, так четко отделяет плохое от хорошего, так литературна, что, если бы я не был болен, я видел бы в работе с нею одно удовольствие. Кончил корректуру «От двух до пяти». <...>
12 апреля. <...> Пробую писать для Чукоккалы — о Сологубе; трудная тема. Вообще — по теперешним временам Чукоккала — сплошная нелегальщина. Она воскрешает Евреинова, Сологуба, Гумилева, Анненкова, Вячеслава Иванова и других замечательных людей, которых начальство предпочитает замалчивать. Что делать?
18 апреля. Сегодня в Доме Литераторов поминки по Коле. А я здесь. Весь день не нахожу себе места. Ничего не могу делать. Вечером пришел какой-то довольно дубовый мужчина, и я вел себя с ним так нервно, так истерично, что мне сейчас стыдно, но это оттого, что я всей душой там, в Доме Литераторов — и на кладбище. Говорят, что сегодня должны выступать Лев Успенский, Миша Слонимский, что в Доме Литераторов устроена выставка его произведений, что выступает Герой Сов. Союза, кот. Коля вывел в «Балтийском небе»3, а мне все время рисуется круглоголовый мальчишка 7—8 лет, который в Куоккале бегает по камням дачи Бартнер у взморья и сам себе рассказывает фантастические рассказы или входя в воду говорит:
— Папа, купи зай —... ой какая вода холодная! — ца.
И не верится, что именно сейчас лежит в гробу под землей и весенние ручьи протекают к нему, к его черепу! А сегодня начали петь соловьи, и это такое проклятье.
19. Были Марина, Успенский и Слонимский. Марина как будто немного ожила, сбросила с себя тоску.
Вечер, посвященный Коле, ей понравился. Хорошо говорили Слонимский, Успенский, Штейн, Каверин. Сорвался Бек — понес какую-то несуразицу. <...>
19 июля. Вчера был Солженицын с женой. Я только что прочитал его «Раковый корпус». Он боится, что «высшие власти», раздобыв его худшие пьесы, недаром напечатали их для внутреннего распространения. Хотят, чтобы с пьесами познакомились члены правительства и вынесли бы ему свой приговор. Очень хвалит мою книжку «От Чехова до наших дней» (?), Катаева еще не прочел. «Раковый корпус» в «Новом мире». Надеются напечатать. Твардовский одобрил, но запил — третий запой за нынешнее лето. Он предлагает заглавие «От четверга до среды». Похоже, что Солж. никакими другими темами не интересуется, кроме тех, которым посвящены его писания.
Спросил его жену: есть ли у них деньги. Говорит, есть. Даже валюта. Она получает 300 р. в месяц (как химик). Кроме того, А. И. говорит: богатство не в том, чтобы много зарабатывать, а в том, чтобы мало тратить. «Говорю ему: тебе нужны ботинки. А он: еще не прошло 10 лет, как я купил эти».
Работаю над вступлением к Ахматовой (ленинградский сборник стихов). <...>
20 июля. <...> Милая Маринка-младенец, чуть у нее прибавилось немного ума, перестала по-толстовски исповедывать непротивление злу. Прежде бывало отнимешь у нее игрушку, она хватает другую, мирно и даже смиренно. Как ни положишь ее, она счастлива. Казалось,— воплощенная флегма. Теперь, чуть что не по ней, орет вовсю. Ест и кисель и суп — в огромных количествах. И бесконечно мила. Каждую свободную минуту я стараюсь сидеть у ее колыбели. Теперь у нее одно стремление: сесть. Ей надоело лежать. Я кладу палку поперек ее коляски, она хватается за нее и садится — и все было бы хорошо, но она сейчас стремится прильнуть к этой палке губами — приходится валить ее на спину, из-за своего прекрасного характера она не обижается, не плачет, но тянется к палке снова.
С Солженицыным снова беда. Твардовский, который до запоя принял для «Нового мира» его «Раковый корпус»,— после запоя отверг его самым решительным образом. <...>
14 янв. <...> Читаю старый отчет о заседании в Союзе писателей по поводу Пастернака. Особенно подлы речи Перцова и Корнелия Зелинского1. Вчера на полчаса приезжала Лида, рассказывала о Пуниных, разбазаривших наследие Ахматовой. <...>
8 февраля. Вожусь с V-м томом. Очень скучные статьи, в которых нет меня. На всех отпечаток той скуки, к которой вынуждала нас эпоха культа. Помню тоску, с которой я писал эти статьи — без улыбки. <...>
Сегодня приехал Мирон2. Мы работали с ним над «Поэтом и палачом», портя всю статью, чтобы приспособить ее к цензурным требованиям.
Кончил Чехова как будто окончательно. Впрочем, хочется еще раз поглядеть перед печатью.
21 февраля. День Марии Борисовны. Ровно 12 лет со дня ее смерти. Был у меня по этому случаю Митя — и вечером Лидочка. Она привезла мне в подарок чудесное стихотворение Ахматовой, очевидно, обращенное к Исайе Берлину:
Ты напрасно мне под ноги мечешь.
Несмотря на тяжкую болезнь, Лида очень много работает: и над изданием Ахматовского сборника, <...> и над составлением Антологии детских стихов, и над дневниками Фриды. Вид у Лиды неплохой. <...>
3 марта. <...> Гостит у меня Машенька Слоним — уютная, трижды родная, простая, талантливая.
Оказывается, «Times Literary Supplement» пишет о Лиде, что ее повесть есть classic of purge*, сравнивает повесть с Ив. Денисовичем и с Реквиемом. <...> Сижу и порчу «Поэта и палача». <...>
Дата добавления: 2016-01-05; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!