Ложные ценности или рассуждения Сновидения Г аллюцинации 10 страница
Здесь мы все еше видим символику, хотя и в ослабленном виде. Больной осознает этот символизм даже во сне. В этом проявляется смешение сознательного и подсознательного. Больной даже во сне замечает, что его борьба нереальна, и исправляет положение. Теперь мы можем через короткое время, возможно, уже через несколько месяцев, ожидать полного исчезновения всяких остатков этой борьбы. Сновидение станет таким же непосредственным и ясным, как и поведение во время бодрствования.
Вот одно из последних сновидений:
«Мы с отцом работаем на заднем дворе. Мать сердитым голосом зовет нас к обеду. Обстановка во время обеда очень натянутая. Все молчат. За столом тихо и мертво. Отец пытается шутить, и бабушка неестественно смеется, обнажая свои искусственные зубы. Мать с надеждой смотрит на бабушку. Я вижу, что мать моей матери тоже не способна любить. Мне вдруг становится очень больно. Я вдруг ясно вижу всю пустоту нашей семьи, от которой осталась лишь порожняя скорлупа. Все так безжизненно и скучно. Мне хочется плакать. Я извиняюсь, встаю из‑за стола и ухожу на кухню. Еда готова, но никто не несет ее к столу. Это снова заставляет меня плакать. Они все слишком мертвы, чтобы хоть что‑то сделать.
Мать спрашивает: «Он что, плачет?» Отец отвечает: «Нет!» Я бегу наверх, запираюсь в своей комнате и принимаюсь искать листок бумаги, чтобы записать свой сон. Я знаю, что это очень важно. Я слышу, что внизу мой отец садится за пианино и играет «Вниз по лебединой реке». Я плачу, понимая, что у меня нет дома».
|
|
|
В этом сне практически нет никакой символики. Ситуация представлена непосредственно, и чувства во сне отражают истинное чувство больного о себе и своей жизни. Даже во сне больной понимает его значение; сон объясняет сам себя. Отсутствует лабиринт символов, через который надо продираться. Видевший сон пациент прочувствовал пустоту и притворство своей
жизни; он увидел и то, что его отец тоже пытается прикрыть свои истинные чувства.
Обсуждение
Если у человека отсутствует болезненное восприятие сути собственной личности, если он прямо и непосредственно переживает свои истинные чувства, то мне думается, что у такого человека нет никаких причин их символизировать. У больных, закончивших курс первичной терапии, отсутствуют символические сновидения по той же причине, по какой у них отсутствуют символические галлюцинации, вызванные приемом ЛСД — у них нет первичной боли, требующей символического прикрытия. Текущие неприятности не запускают старую боль, которая могла бы проникнуть в сновидения здорового человека, потому что у него отсутствует неразрешенная боль, которая могла бы смешаться с текущей осознанной и прочувствованной обидой.
|
|
|
Из сказанного с полной очевидностью вытекает, что не существует универсальных символов, также как и не существует симптомов с универсальным значением. Символы соотносятся со специфическими чувствами каждого конкретного индивида. У двух человек могут быть одинаковые сновидения, но смысл их может быть совершенно различным.
Больным, прошедшим курс первичной терапии, как правило, для полного восстановления требуется сон меньшей продолжительности. Больные отмечают, что они стали реже видеть сны. Один пациент рассказывает: «Я ложусь в постель и сплю, а не смотрю сны».
Здесь я привожу высказывания, сделанные пациентами, закончившими курс первичной терапии, о том, как они спят и что видят во сне. Независимо друг от друга они в один голос утверждают, что очень глубокий сон является самым невротическим, так как спать, как бревно означает, что защита настолько сильна, что прикрывает больного даже от символов невротического сна. Больные считают, что такой очень глубокий сон
означает полное подавление чувств и максимальное включение защитных систем. Одни пациент описал это так: «Раньше я спал, словно завернутый в толстое одеяло, окутывавшее мое сознание. Теперь же я сплю, словно под легким марлевым покрывалом». Этот человек был уверен, что его глубокий сон, от которого он пробуждался более разбитым, чем от легкой дремоты, был аналогичен его глубоко бессознательному (в отношении мира и самого себя) состоянию во время бодрствования. Этот же больной говорит, что раньше его сон был похож на кому, тогда как теперь он рассматривает сон как отдых. Большинство больных описывает такое состояние как «сверхбодрствование». Коротко говоря, ничто больше не прячется в подсознании.
|
|
|
«Возможно, — говорит один из пациентов, — что наше сознание было расщеплено, так как считали сон чем‑то независимым от бодрствования». Другой пациент интересуется, не мнимая ли полярность сна и бодрствования мешает нам попять, что сон и бодрствование являются лишь разными аспектами одного состояния бытия, а не двумя различными феноменами, между которыми существует лишь некая мистическая связь.
Американцы, поглощенные своей каждодневной борьбой, по–прежнему, в массе своей, считают свой сон беспокойным. Проведенный Луисом Гаррисом опрос[17] показал, что более трети населения озабочены тем, что плохо спят по ночам. Двадцать пять процентов этих людей чувствуют себя настолько измотанными ночным сном, что с большим трудом встают по утрам. Тот же опрос показал, что более половины населения временами испытывает чувство подавленности и одиночества. Двадцать три процента опрошенных признали, что чувствуют «эмоциональное беспокойство». Некоторая часть тяжелого чувства растрачивается на интенсивную работу, еще немного помогает накричать на детей, еще больше растрачивается с помощью сигарет и алкоголя, и, мало того, остается место еще и для транквилизаторов и снотворных.
|
|
|
Группой ученых Калифорнийского Университета в Лос- Анджелесе было проведено одно интересное исследование[18],
доложенное на конференции по вопросам физиологии головного мозга. Результаты исследования говорят о том, что люди, бросившие курить, начинают чаше видеть сны, и сновидения становятся более яркими и интенсивными. В этом можно видеть доказательство того, что верна первичная гипотеза, утверждающая, что сон есть способ ослабления напряжения. Если устраняется какое‑либо средство снятия напряжения, то сновидения принимают на себя удвоенную нагрузку. Наоборот, исследования сна показывают, что лица, принимающие снотворные таблетки видят меньше снов, чем те, кто не принимает снотворных. Но следствием отмены снятия напряжения во сне является усиление раздражительности и подавленности в дневное время, что заставляет прибегать к дополнительным средствам снятия напряжения — например, больше курить. Короче говоря, система невроза всегда находит способ защититься наиболее эффективным путем.
Если человек, лишенный избыточных сновидений благодаря приему снотворных средств, перестает их принимать, то его сновидения становятся более продолжительными и яркими, чем можно было ожидать в норме. Эти сны становятся более тревожными и зловещими. Нельзя избавиться от невроза с помощью таблеток. Его можно на некоторое время усмирить, но после этого невротику все равно придется платить по счетам. Это означает, что прием дневных транквилизаторов лишь отсрочивает неизбежную серьезную депрессию и возможный нервный срыв после отмены лекарства.
Значение того, о чем я здесь говорю, выходит далеко за рамки феноменов сна и сновидений. Я хочу, кроме того, сказать, что таблетки, невзирая на всю их рекламу, не оказывают выраженного и стойкого благоприятного действия на течение душевных расстройств. Они лишь помогают подавить реальное восприятие собственной личности, производят еще большее внутреннее давление и приводят к серьезному усугублению невротического поражения. Таблетки делают то же, что и условно–рефлекторные методики, которые помогают с помощью легких электрошоков подавить «плохое» поведение. Но разве не то же самое — правда, неосознанно, и не прикрываясь теоретическими рассуждениями —делают с детьми родители, и раз
ве не приводит это к углублению невроза? Были, например, проведены исследования, указывающие на то, инфаркты миокарда чаще развиваются во время сна, чем во время бодрствования. Возможно, для этого существуют основательные физиологические причины. Стоит подумать, не создает ли прием дневных транквилизаторов такого давления (которое должно быть устранено во сне), какого не выдерживает легко уязвимое сердце кардиологического больного.
Невротики плохо спят из‑за того, что их постоянно активизирует первичная боль, и эта активизация непрерывно противодействует полноценному сну. Использование транквилизаторов и снотворных можно уподобить плотной крышке, закрывающей бурно кипящий котел. Со временем часть организма, а возможно и весь организм, падет, не выдержав такой нагрузки.
16
Природа любви
Ч^^онцепции любви разрабатываются с незапамятных времен.
Вероятно, будет полезно рассмотреть ее природу с точки зрения первичной теории.
В своей основе любовь означает свободу и открытость, позволяя такую же свободу своему объекту. Любить — значит дать другому свободу роста и самовыражения. Решающее условие — оставаться самим собой и разрешить другому вести себя совершенно естественно.
Определение любви в рамках первичной теории можно сформулировать так: дать человеку быть самим собой. Такое отношение может иметь место только при удовлетворении базовой потребности.
В таком определении любви молчаливо подразумевается, что между любящими существуют реальные отношения. В конце концов, можно позволить человеку быть самим собой, не обращая на него внимания, но ответ на отношение другого является неотъемлемой частью любви. Мы должны помнить, что реально дать человеку быть самим собой можно только при условии удовлетворения его потребностей. Такова задача любящих родителей. Позднее у человека остается весьма мало неудовлетворенных потребностей, и тогда любовь может стать истинной отдачей себя другому. К несчастью, для невротика любовь означает удовлетворение его нереальных потребностей (выраженных в форме желаний или хотений). Невротику нужны подарки или бесконечные телефонные звонки, как «доказательства» неувядающей преданности. Невротик чувствует
себя нелюбимым, если не удовлетворяются его болезненные потребности.
Любовь — это чувство. Это чувство превалирует в отношениях, независимо от того, чем занимаются двое — беседуют, вместе пьют кофе или занимаются сексом. Если же чувства нет (то есть, в тех случаях, когда оно блокировано или скрыто), то невротик может делать все это, но в его действиях не будет ни грана любви. Вместо любви имеет место «отсос» (по меткому выражению одного из моих пациентов) в попытке получить от другого нечто, дающее возможность заполнить внутреннюю пустоту.
Любовь в раннем детстве означает удовлетворение первичных потребностей. В первые месяцы и годы жизни потребность ребенка заключается в том, чтобы его ласкали и как можно чаще держали на руках. Ребенок не пользуется словом «любовь» для обозначения ласк, но ему становится очень больно, если он их не получает. Для детей физический контакт с родителями является conditio sine qua поп. Нельзя без физических прикосновений выразить любовь к ребенку. Для ребенка не существует другого способа «понять», что его любят скрывающие свое чувство родители; он должен чувствовать их любовь. Неудовлетворение этой потребности есть отсутствие любви, независимо от того, насколько пылко эта любовь выражается на словах. Родитель, постоянно пропадающий на работе и очень редко видящий детей, может разумно объяснить это тем, что работает только ради них, но если у него нет при этом контакта с ними, если он физически не отдает себя им, то мы должны предположить, что работает он для того, чтобы облегчить свое собственное самочувствие. Если ребенок нуждается в присутствии родителя, а родитель находится на работе большую часть времени, то потребность ребенка остается неудовлетворенной.
Младенцы, воспитанные в приютах, где к ним проявляли мало любви или уделяли им мало личного внимания, вырастают плоскими и скучными личностями. Став взрослыми, они остаются такими же апатичными или омертвевшими. Такие дети автоматически делают все, чтобы защититься от отсутствия любви — они делают себя нечувствительными к дальнейшему усилению боли. Они замыкаются изнутри и снаружи.
Исследования на собаках показали, что щенки, выращенные без физических контактов с другими собаками или людьми, становятся непредсказуемыми в своем поведении и незрелыми взрослыми животными. Они становятся «холодными» и «упрямыми» собаками, проявляют мало интереса к противоположному полу и не отвечают на любовь к себе устойчивой привязанностью. Изменить это состояние любовью к взрослому животному уже невозможно.
Такие же выводы были сделаны на основании исследования поведения выращенных в изоляции обезьян. В ставшем знаменитом опыте Харлоу подопытных обезьян разделили на три группы; первую группу выращивали в полной изоляции; вторую группу с матерью–куклой; третью группу с «матерью», сделанной из проволоки и шипов[19]. Харлоу обнаружил, что больше всех пострадали обезьяны первой группы, выращенные в полной изоляции. Они не были способны ни дарить, ни принимать любовь и привязанность. Обезьяны, которых выращивали с мягкой куклой матери не отличались от обезьян, выращенных естественной биологической матерью. Детеныши также хорошо ели, выказывали также мало страхов и также любознательно вели себя в незнакомой обстановке. Харлоу особо подчеркивает важность физического телесного контакта. Если обезьянке позволяли брать в руки и прижиматься к тряпичной «матери», то узы привязанности к ней были также сильны, как узы, связывающие детеныша с настоящей матерью. Из результатов этих экспериментов можно заключить, что то, что называют любовью на ранней стадии жизни, целиком и полностью сосредоточено на прикосновениях и теплом физическом контакте. «Нелюбимое» дитя это ребенок, к которому в младенчестве мало прикасались, и которому досталось слишком мало физической ласки.
Ранние ласки весьма важны, особенно если учесть, что на протяжении десятилетий многие наши дети воспитывались по «умным» книгам. Родители реагировали на потребности своих детей в соответствии с предписанными правилами, вместо того, чтобы повиноваться естественному чувству. Они кормили ре
бенка по часам, вместо того, чтобы кормить его, когда он плачет от голода; они не брали ребенка на руки, когда он плакал, так как боялись его «разбаловать». Педиатрические руководства последних десятилетий находились под сильным влиянием бихевиористских психологических школ, а представители этих последних полагали, что для того, чтобы наилучшим образом подготовить ребенка к столкновению с холодным и жестоким миром, его не надо баловать и «любить» при каждом плаче. Теперь же мы видим, что самое лучшее, что могут дать родители ребенку для дальнейшей жизни в нашем мире — это именно укачивание, держание на руках и ласка. Но думать надо не только о механических действиях; очень большую роль играет и само чувстзо. Если сам родитель напряжен, порывист и груб, то ребенок в его руках начинает страдать; но даже такие неполноценные дурные «ласки» не приводят к необратимым и тотальным невротическим поражениям.
Маленький ребенок хорошо осознает, когда он мокрый, голодный или утомленный; он сознает, когда ему больно. Если во всех этих случаях его успокаивают, то можно говорить о том, что ребенок чувствует любовь. Любовь — это то, что устраняет боль. Если ребенку разрешают тянуться ручками, куда он хочет, если ему позволяют сосать пальчик, если ему разрешают обнимать маму, то все это мы можем с полным правом назвать любовью. Если же ребенка лишают всего этого, если его не берут на руки, если с ним не разговаривают, то он становится ущербным и напряженным, он начинает плохо себя чувствовать. Можно сказать, что любовь и боль являют собой полярные противоположности. Любовь — это то, что усиливает и укрепляет ощущение собственной личности; боль подавляет собственное «я».
Любовь, однако, не исчерпывается одними только прикосновениями или держанием на руках. Если ребенку запрещают свободно выражать свои чувства, если ему приходится отказываться от части своего существа, то скорее всего, такой ребенок, невзирая на все ласки и прикосновения родителей, вырастет с чувством отсутствия любви к себе. Невозможно преувеличить важность свободного самовыражения, ибо именно она может определить судьбу ребенка на всю оставшуюся жизнь.
Несколько объятий или «ты же знаешь, как мы тебя любим» не могут компенсировать этот запрет.
Поскольку чувство едино и универсально, то, как мне кажется, невозможно подавлять одни чувства и ожидать полного проявления других. Любые ощущения невротического ребенка, которые он будет испытывать на более поздних этапах жизни, останутся притуплёнными и подавленными. Если родители подавляют гнев ребенка, то, скорее всего, он утратит способность чувствовать, насколько он счастлив, и насколько сильно его любят.
Никакая более поздняя привязанность — новая ступень жизни, множество «любящих» людей вокруг, никогда, как мне кажется, не сможет восполнить образовавшуюся в детстве брешь, не сможет компенсировать раннее лишение — если человек не переживет то исходное чувство, в детском переживании которого ему было отказано. Невротик проводит большую часть своей взрослой жизни, стараясь заглушить первичную боль новыми и новыми возлюбленными, интрижками и флиртом. Чем больше любовников и романов у него накапливается, тем — как это ни парадоксально — меньше становится его способность к чувству; охота становится бесконечной, потому что для невротика способность любить жестко обусловлена прежде всего тем, что он должен со всей исходной интенсивностью пережить старую боль неразделенной любви к родителям.
Поскольку чувство любви подразумевает чувство собственной личности, отчетливое ощущение собственного «я», то мы не можем перенести его на кого‑то другого. Когда говорят, например: «Благодаря тебе я почувствовала себя женщиной» или «С тобой я чувствую себя любимым», то это обычно означает, что эти люди не способны чувствовать, и нуждаются в лицедействе и внешних символах для того, чтобы убедить себя в том, что они «любимы». Любовь не заключается в том, что кто- то дает другому что‑то, чтобы заполнить бак доверху. У нас нельзя также отнять любовь — это невозможно ровно в той же степени, в какой невозможно лишить человека его чувства. Любовь — не вещь, которую можно разделить на доли и выдавать по частям; любовь невозможно разделить на любовь «зрелую» и «незрелую».
13 — 849
Невротик более старшего возраста может утверждать свою любовь словесно, но если способность к чувству поражена, то изъявления любви становятся бессмысленными. Более того, эти словесные уверения в любви обычно являются извращенными и причудливо трансформированными мольбами в удовлетворении неисполненной насущной потребности. Реально чувствующие люди редко нуждаются в словесных уверениях. Ничего не чувствующим невротикам такие уверения нужны постоянно.
Невротик ищет в любви ощущения собственной личности, каковой ему никогда не позволяли быть. Он хочет найти такого человека — особого человека — который научил и заставил бы его чувствовать. Невротик склонен считать любовью все, чего ему недостает и все, что в действительности мешает ему стать цельной личностью. Иногда это дефицит физической ласки, и тогда невротик пытается сконструировать любовь из секса — это то, что они называют «заниматься любовью». Иногда это стремление найти защиту; в других случаях это потребность быть понятым и выслушанным.
Главная проблема невротика заключается в том, что в то время каклюбовь — это нечто иное, как свободное изъявление собственного «я», ему приходится отказываться от собственного «я» ради того, чтобы ощутить любовь родителей к себе — ребенку. Невротик, по определению, вынужден верить либо в то, что они его любят, либо в то, что они его полюбят; в противном случае он откажется от своей невротической борьбы. Короче говоря, подобно третьей группе обезьян Харлоу, невротический ребенок поддерживает в себе иллюзию любви своей борьбой, не замечая, что натыкается лишь на проволоку и шипы.
Дата добавления: 2018-02-18; просмотров: 265; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!