ФИЛОСОФСКИЕ РУИНЫ И СИМУЛЯЦИИ

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 4Следующая ⇒

Это книга - философская и вместе с тем вступающая с философией в сложные и напряженные отношения. В ней нет последовательного развития одной мысли, перерастающей в систему, но это и не собрание разрозненных мыслей, афористически сжатых и эссеистически произвольных. В этой книге мысль предстает в своей множимости, как совокупность своих взаимоисключающих и взаимодополняющих производных. Это книга - о возможностях мысли, которая из каждой точки множится и растет, подобно радиусам из центра круга, в диаметральной противоположности самой себе, чтобы очертить наиболее широкий круг из любого произвольно взятого центра. Центр такого мышления - везде, а окружность - нигде.

Мысль устремляется в погоню за немыслимым - таково содержание книги. Горизонт мыслимого постоянно раздвигается, опережая движение самой мысли, так что каждый шаг вперед уже заведомо отстает от разбега окружающего пространства. Каждая мысль содержит в себе мириады мыслимостей. Вопрос, для чего мыслить мыслимое, - такой же тщетный и безответный, как и вопрос, зачем любить любимое.

Обычно философия производит строгий отбор в каждой точке развития мысли, т.е. отсекает от нее все соприсущие, сорожденные мысли, все альтернативные варианты, чтобы следовать прямым путем к поставленной цели, то есть доказательству какой-то идеи. Этот способ мышления представляется единственно возможным. Так мыслили досократики и Сократ, Платон и Декарт, Кант и Гегель, Ницше и Хайдеггер...

Но мысль, по своей природе, всегда рождается в форме нескольких мыслей. Я одновременно думаю, что Бог есть и что Бога нет. И если я с самого начала отсекаю от мысли все ее альтернативы и оставляю только один вариант, я совершаю насилие над самой природой мысли. Подавлящее большинство философий были насилием над мыслью, над ее множимостью. Сознание философа не имело даже тех прав, какие имеет элементарная частица - двоиться, размазываться по оси пространственных координат, превращаться в волну. В лучшем случае альтернативы определенной мысли использовались как контрпримеры для ее опровержения. "Если допустить, что вещь-в-себе познаваема, мы прийдем к следующему противоречию..." Но если мыслимо одно, то мыслимо и другое, и мысль живет и множится именно во всех своих мыслимостях. Вещь познаваема в той же степени, что и непознаваема, и вера есть в той же степени, в какой есть и сомнение.

То, что остается от философии в множимости мышлении, - это только руины, живописные развалины отживших систем. Руина - не просто обломок рухнувшего здания, но это красивый, иногда даже специально украшенный обломок, составляющий часть нового искусственного ландшафта. Руинами украшались аристократические парки, где не только природа приводилась в стройный порядок сада, но и создания культуры (скульптуры, зодчества) сохранялись в своем разрушенном виде. Культивация природы обретала встречный ход в одичании культуры, в этих поросших мхом камнях, опавших сводах, накренившихся колоннах. Природа и культура движутся навстречу друг другу, совершая круговорот организации-хаоса.

"Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности". (1)

Руины - это не просто застывший хаос, это хаос, бережно сохраненный в качестве хаоса. Культура впускает в себя и обводит рамкой то, что разрушает культуру. Руины - это двойные памятники: памятники того времени, когда они возводились, и того времени, когда они разрушались. Тем самым совершается непрерывное накопление и опамятование времени, как собирающего, так и разбрасывающего камни. Это более тонкая работа со временем, чем реставрация, которая подновляет морщины, стирает следы прошедшего и делает вид, что время не властно над памятником. Восстановленный памятник - инвалид, поскольку от него отсечено его бытие во времени, его история. И напротив, руина - самое полное бытие памятника, двусторонний след его созидания и разрушения.

То, что руина включается в новый ландшафт, как живописный и конструктивный его элемент, больше говорит о бессмертии культуры, чем восстановленные памятники старины, сверкающие свежей подкраской. Ибо культура - это не имитация вечной жизни, а сохранение следов собственной смерти. Если вечная жизнь и есть, то в чем-то ином, не в культуре. Культура же бессмертна только в том смысле, что запечатлевает формы собственной смертности. Она копит следы, множит архивы, хранит отпечатки. Она признает смертность своих созданий и создателей и ищет способы обессмертить саму эту смертность. Культура - собрание руин, живописно разбросанных среди вечно цветущей природы. Новосозданные, рукотворные строения еще принадлежат технике, индустрии, экономике - они культурны лишь потому, что быстро ветшают и превращаются в руины.

Руина - это архитектурная цитата, оставшаяся от утраченного текста. Цитата всегда переживает тот текст, из которого она извлечена. Даже если текст физически сохранился, он забывается и ветшает в сознании потомков. От него остаются руины в виде цитат, старательно заключенных в увитые цветочками рамки - многоточия и кавычки. Философские руины - остатки и обломки тех идей, которые когда-то монументально возвышались над человечеством, как памятники грядущей славы и вечной истины. Теперь на месте каждого такого памятника - множество руин. Вечные истины стареют почти так же быстро, как и минутные, - и если не оказываются ложью, то становятся пошлостью. Что делать с этими руинами? - восстановить их в былой красоте и величии? очистить место для новых сооружений? Или - сохранить их в качестве руин, то есть памятников собственному разрушению? Каждая черточка руины - это след времени, перечеркнувший след творения. Руины так густо испещрены двойными следами, накопили в себе столько скрещивающихся, взаимостирающих помет, что не найдется равного им вещного объема памяти, более просторного хранилища смысла.

Вот почему великие философские системы, разрушаясь и ветшая с годами, все-таки не утрачивают ценности. Наоборот, они более ценны в век своего упадка, своей практической непригодности и теоретической устарелости, чем в век своего открытия, когда они источали блеск новизны и могущество правды. Теперь эти памятники вмещают не только работу своих мастеров, но и работу времени, которая велась против них. Это двойные памятники - чистые памятности, исписанные с двух сторон. Поверх каждой гегелевской строчки можно прочитать строчку Маркса, строчку Ницше, строчку Ленина и Сталина, строчку из газетного репортажа о Беломорканале, строчку из папки "Хранить вечно"... И все эти строчки перечеркивают друг друга и читаются друг через друга - многослойный палимпсест.

Именно в таком руинном качестве философия прошлого утрачивает для нас авторитет истины, но приобретает двойную ценность как хранилище мыслимого. Мыслимость, а не истина - величайшая ценность философии. Множимость мысли - это как сохранность руины, выживаемость памятника, который сберегает в себе то, что его разрушает, превращаясь тем самым в чистую форму памятности, равнодействующую мастера и времени. Истина, разрушаясь, становится мыслимостью, как памятник, разрушаясь, становится памятностью.

Помимо собрания философских руин, у этой работы есть еще одно измерение - философские симуляции. Если руины остаются от прошлого, то симуляции отправляются в будущее. Симуляция - это еще более тонкая работа со временем, чем руина. Если руина первоначально воздвигалась как памятник и предназначалась вечности, то симуляция заранее предназначена времени. Это не памятник, постепенно становящийся руиной, а руина, заранее поставленная в форме ветшающего памятника; чистая мыслимость, которая только притворяется знанием истины. Симуляция - это уже не созерцание готовых, честно состарившихся руин, а изначальное сотворение останков, обломков, окаменелостей, следов. В симуляции руинность - это не закон времени, а способ мышления, которое не притязает на правоту и законченность системы, но заранее множит ее обломки, приводит фрагменты, выписывает цитаты и снабжает их множественными комментариями.

Это уже третья ступень бессмертия в культуре: не просто творить в расчете на вечность (рутинное мастерство), не просто увековечивать результаты разрушения (выставка руин), но творить в расчете на разрушение, т.е. симулировать и то, и другое, и памятник, и самую руину (мастерская руин). Ведь если разрушение уже введено в состав творения, оно не может разрушаться далее - или же оно будет разрушаться по тем же законам, по каким и было создано. Приходит новый тип мастера, который памятует о Боге и заранее вкладывает в творение механизм старения и разрушения, тем самым побеждая старость и смерть. Это и есть новая форма бессмертия в культуре: созданное в качестве руины уже не становится руиной, но таковой остается, то есть, изначально уступая времени, остается вечным в конце. Шедевр-руина вечно юн, как в день творения. Даже разрушаясь, он подтверждает свою неистребимость, приручив и опамятовав собственную гибель. Время бессильно над вещью, рожденной в качестве архива, музея, коллекции цитат.

Множимость мысли включает ее собственное посмертье. Мыслимость заранее включает в себя и мысли самого мыслителя, и те мысли, которые им противоречат, и те, что приходят им на смену и сводят их на нет. Философия - это вовсе не то самое мышление, которое присутствует в наших делах, разговорах, в науке, политике, бизнесе, идеологии. Когда-то философы воображали, что цель их мышления - это истина, как в науке, или польза, как в этике, или сила, как в идеологии. Более того, считалось, что философия - это наиболее чистое, могучее, истинное мышление, превосходящее все прочие его прикладные и частичные формы. Но философия - это скорее симуляция мышления, то есть воспроизведение всех его истинных - и неистинных, полезных - и бесполезных, убедительных - и неубедительных форм ради мыслимости как таковой. Философия не строит новоделов мысли - этим занимаются науки, технологии, идеологии, бизнесы... Философская мысль рождается на свет с морщинистым лицом, ветхой и потому не умирающей. Философия заведомо придает всем мыслям те формы, в которых они могут вечно стариться - и тем самым уничтожает "грубоощутительную правильность..., нескрытый, нагой план" и дает "чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности".

Описание сада Плюшкина. Н. В. Гоголь, Мертвые души, Соб. соч. в 7 тт., т. 5. М., Худ. лит., 1985, сс. 105-106.

АРХИВ ЛЮБИТЕЛЕЙ ФИЛОСОФИИ.

(КАК СТАЛИ ИЗВЕСТНЫ УЧЕНИЯ АЛФАВИСТОВ)

"Книга книг" называется так не потому, что она имеет какое-то отношение к Библии, а потому что ее и в самом деле составляют отрывки из книг, написанных в основном в 1960-е-80-е годы.

Начиная с 1982 года, как завзятый коллекционер идеальных объектов, я занимался поиском таковых в позднесоветской интеллектуальной среде. В основном московской, но не только. Так, в 1985 и 87 годах я отправлялся за поиском новых идей на Украину и в южные области России (Краснодарский и Ставропольский край). Мне представлялось, что та подавленность мысли, в которой пребывала Россия на протяжении десятилетий, не могла не сказаться накоплением каких-то внутренних сил для новых, невиданных систем мысли, тем более, что мысль-то и загнала Россию в тоталитарный тупик. Когда другие народы жили по заветам предков или по велению живота, России не нужно было "миллионов", ей нужно было только "мысль разрешить". Как заметил у Достоевского Дмитрий Карамазов, "Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы." (1) Да и сам Дмитрий, если вспомнить его "Исповедь горячего сердца", вполне самобытный философ, хотя и мыслит не столько головой, сколько сердцем.

И у Бердяева мы найдем суждение о профессионально не выраженных, нo огромных потенциях русского народа в области мысли. "Русскому народу свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского характера - о смыскле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зкле и неправде, о том, как осуществить Царство Божье". Впрочем, Бердяев тут же добавляет: "Судьба философии в России мучительна и трагична". (2)

Итак, меня интересовал мыслящий народ - народ, даже угнетенный избытком своего философизма, ставший жертвой собственного не вполне грамотного мыслительства, сам наложивший на себя ярмо идеократии. Мне казалось, новые мысли носятся в воздухе, можно прямо хватать их оттуда руками и выпускать на страницы новых книг. Но это оказалось делом трудным и сомнительным, прежде всего в жанровом отношении, потому что авторство мыслей, витающих в воздухе, нельзя сконцентрировать в какой-то одной персоне. Да и нет еще такого прибора, "мыслеуловителя" или "мыслеконденсатора", который позволил бы прямо сгущать в тексты насыщенный идеями воздух. И если для политических идей находится более или менее массовый выход ("булыжник - орудие пролетариата"), то философствующий народ нуждается в чьих-то устах и перьях, чтобы выразить свое многодумье.

Наконец у меня созрела идея - точнее, появилась возможность - печатного обращения к самому народу в лице его мыслящих и читающих представителей. В 1987 г. я обратился к читателям журнала "Вопросы литературы", да и к самому журналу с призывом - привожу длинную цитату для воссоздания контекста времени -

"стимулировать интеллектуальные искания в сфере литературоведения и смежных гуманитарных дисциплин, поощрять выдвижение самобытных теоретических идей и способствовать их объективной оценке и своевременной публикации. С этой целью стоило бы создать в рамках журнала Банк новых идей и терминов и периодически публиковать материалы, принятые туда на хранение. /.../ Занимая малую долю печатной площади журнала, рубрика "Новые идеи и термины" могла бы составить передний край его теоретического обновления, тот рубеж, на который выдвигались бы самые неожиданные идеи - разведчики альтернативных возможностей науки и литературы. /.../

Поделюсь опытом работы Банка новых идей и терминов, созданного при научно-художественном клубе "Образ и мысль" (Москва, 1986). Цель Банка - способствовать развитию новых методов мышления во всех областях современной культуры, обеспечить условия для разработки, оформления и распространения оригинальных идей, выдвигаемых на стыке разных профессий, научных дисциплин, типов общественного сознания. /.../ Обсуждение и регистрация идей проводится экспертным советом клуба, состоящего из представителей разных профессий. Выработана система параметров, по каждому из которых оценивается идея... /дальше приводится описание семи параметров.../

Пользуясь случаем, приглашаю всех желающих присылать экспозиции своих идей (объемом не более 10-12 страниц) для последующей их "защиты" и обсуждения по адресу 117449, Москва, Новочеремушинская ул. 4, кор. 2, библиотека 175, клуб "Образ и мысль", тел. 126-67-94 или 126-24-22". (3)

На мой журнальный призыв присылать новые идеи откликнулось - со всей России - человек 7-8, причем идеи были подозрительного-радикального, иногда клинического свойства, да и стилистически вялые. Запомнилось только предложение создать под Москвой "Сад садов", свезя туда образцы почв и растений из лучших садов всемирной истории, включая Бахчисарайский и царицы Семирамиды...

Итак, урожай письменных откликов был очень тощий, зато... Произошла встреча, настолько важная, можно сказать, поворотная, что порою у меня вырывалось: "Иль это только снится мне?" Позвонил человек и сообщил, что у него таких "летучих сущностей", которые я призывал складывать в Банк новых идей, - навалом и невпроворот, не лично у него, а в той коллекции самиздата, которую он собрал за последние тридцать лет. Причем уклон у этого собирателя был именно такой, какой мне был нужен - философский, религиозный, научно-гуманитарный. Конечно, он хранил всякую всячину, в том числе подборки самиздатских литературных журналов, но преобладающий его интерес, как и у меня, был философско-религиозный.

На протяжении двух лет я ходил в его маленькую квартирку на Юго-Западе почти как на работу - усаживался в архиве, читал и делал выписки. Выносить книги из архива не разрешалось. На использование имен и фамилий также был наложен строгий регламент - только инициалы. И вот в моих руках оказалась коллекция выписок из нескольких сотен книг и статей, трактующих в основном философско-религиозные и этико-эстетические проблемы. Довольно много оказалось также работ по лингвистике: оказалось, что не только товарищ Сталин, но и весь народ-языкотворец живо интересуется вопросами языкознания, причем марксистская точка зрения ему либо слабо понятна, либо чужда.

Держатель архива называл его Архив любителей философии (4), так что в каталогe, да и в наклейке на каждый том, постоянно выступало сокращение АЛФ. Так и повелось у меня называть авторов этих самиздатовских сочинений Алфавистами, тем более что в моих выписках от них оставались только инициалы. Да и под самими сочинениями далеко не всегда стояли их полные имена - часто это были просто две или три буквы. Некоторые работы были явно подписаны псевдонимами, и весьма звучными, вроде "Северский", "Востоков", "Борис Пушкин"...

Многие авторы, попавшие в архив, были связаны узами знакомства и даже сотрудничества, из их работ вырисовывалась общность направления, мелькали одни и те же понятия и термины, хотя по их поводу не было единодушия. Порою попадались полемические сочинения, но из них я успел сделать мало выписок, поскольку меня интересовали фундаментальные идеи и конструктивное их изложение.

Среди разных течений алфавистской мысли была и группа "умерших философов" - так они себя называли, - которые писали сочинения от имени Платона, Гегеля, Маркса, Ленина и даже Ницше, пытаясь задним числом поправить те ложные установки мышления, которые привели человечество к столь плачевному результату.

К тому времени, как я уехал из России, в моем архиве скопилось больше тысячи выписок из сотен книг и статей. За годы, проведенные в Америке, я сумел отчасти распечатать их в компьютере и начал работу по систематизации и обобщению. Мне хотелось бы придать им удобную для пользования форму словаря или энциклопедии, где каждая статья представляет собой истолкование определенного понятия, а дальше идут выписки из мыслителей-алфавистов, где даются образцы разработки этого понятия. Эту работу сведения воедино всего множества выписок мне предстоит еще выполнять долгие годы, но я надеюсь, что ко времени завершения книги перед читателем предстанет не просто механическая сумма идей, а стройная система учений и взглядов, которые войдут в историю мысли как учения алфавистов. Алфавизм - это философия людей, загнанных в подпольные щели, бесправных и даже безымянных; но в своем мышлении они были властелинами мира. И быть может, останутся такими для потомков.

Представьте себе Философскую энциклопедию - вроде того толстого крупноформатного синего однотомника, который был выпущен у нас в 1980-е годы и в котором достаточно подробно изложены основные учения и понятия, сложившиеся за многовековую историю философии в разных странах. По моему убеждению, учения алфавистов способны составить еще один, дополнительный, или, скорее, альтернативный том такой Энциклопедии, притом, что ни одно из понятий не будет в нем повторяться, а биографические сведения о мыслителях будут пока отсутствовать в силу их безымянности.

Хранитель Архива не проверял на выходе из квартиры моего портфеля, но и я никогда не нарушал нашей договоренности. Выписки - так выписки. Инициалы - так инициалы. "Идеальные объекты" все равно оставалась со мной, и за одно это я был ему благодарен. Жил он довольно уединенно, я почти никогда не встречал в квартире гостей, впрочем, и архив был заключен в отдельную комнату с отдельным входом. Из-за стены редко раздавались чьи-либо голоса, а телефона у него вообще не было. Почти все время он что-то писал и перепечатывал на машинке. С тех пор как я уехал из России, всякие связи с этим Архивом и его хозяином у меня оборвались, и лишь недавно я получил письмо от его дочери.

"...Вам пишет Марианна, дочь Александра Яковлевича. У нас произошли тяжелые события, сгорел весь папин архив и сам он чуть не погиб в пожаре. Подозревают поджог, причем им самим учиненный. С ним до этого уже случались странности. Он за свою жизнь так много написал, что терял чувство реальности и буквально жил своим архивом, постоянно пополнял его, а незадолго до смерти все повторял: "Это - солома." После пожара он впал в беспамятство и редко приходил в себя, но в одно из таких просветлений просил меня, чтобы я вам передала: то что уцелело, должно быть сохранено и приумножено. Он просил меня, чтобы я передала вам именно это: раз он не смог сохранить архива, то его остатки должны быть не просто сохранены, но приумножены. Он очень сокрушался о пожаре, но говорил, что слова должны пройти через испытание огнем..."

Мне остается только выполнить посмертную волю Александра Яковлевича. Когда-нибудь я подробнее расскажу о нем самом, передам часть наших разговоров. Александр Яковлевич ведь не только собирал архив, но в какой-то мере сам способствовал созданию тех текстов, которые в нем хранились, выступая как заказчик. Например, вращаясь в обществе "умерших философов", он наводил их на белые пятна в истории мысли. В те времена, 1960-70-е, на кухне А. Я. можно было услышать такой разговор: "Что же вы ленитесь? Вот В. К. уже заканчивает трактат Гегеля "История за пределом логики. Самодвижение Абсолютного Духа после акта его самопознания". Да и какой трактат - страниц под 300! А вы все никак не закончите рецензию Бердяева на первое издание "Проблем поэтики Достоевского" Бахтина".

Но прежде чем рассказывать о самом А. Я., для меня сейчас важно выполнить его волю - а в какой-то мере и долг перед авторами погибших сочинений. Я не сомневаюсь, что тексты еще хранятся где-нибудь, ведь даже плохонькая машинка выдавала три-четыре читаемых копии, и не исключаю, что полные тексты когда-нибудь выйдут из подполья. Но сейчас для меня главное - "сохранить и приумножить". Это значит, что выписки, сделанные мною из утраченных книг, должны быть сохранены - и разбросаны, как семена, превращены в новые, быть может, лучшие книги...

ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы, кн. 11, гл. 4. ПСС, т. 15, Л., Наука, 1976, с. 28.

(2) Н. А. Бердяев. Русская идея. Основные проблемы русской мысли 19 века и начала 20 века. Париж, YMKA-Press, 1971, с.32.

(3) М. Эпштейн. "Теория искусства и искусство теории", журнал "Вопросы литературы", 1987, #12, сс. 30-33.

Клуб "Образ и мысль" до сих пор работает на Новочеремушкинской улице, и на момент, когда я покинул Россию, в нем пребывали на вечном хранении 5 новых идей - Виталий Ковалев, "Диасофия"; Андрей Чернов, "Мифопоэтический язык как действующая модель мироздания"; Борис Цейтлин, "Свое слово"; Михаил Эпштейн, "Эссеизм как направление современной культуры" и "Тетрада - модель идеологического языка и мышления".

(4) Поначалу сочетание "любители философии" царапало мне слух, но потом я привык и нашел даже некий дополнительный смысл в такой тавтологии. Ведь русская философия, как общественное предприятие, начиналась с кружка любомудров, любителей мудрости, а подводила себе итог - в позднюю советскую эпоху - уже как любовь к философии, которая сама по себе есть любовь к мудрости. В такой вторичности читается некий приобретенный опыт печали и смирения...

Книга как процесс:

Как писалась Книга Книг. Видение Словаря.

Замысел и устройство Книги. Круги сознания.

Как читать Книгу Книг?

КАК ПИСАЛАСЬ КНИГА КНИГ.

ВИДЕНИЕ СЛОВАРЯ

В тот день, 12 марта 1984 года, я закончил довольно большую работу - "Вещь и слово. К проекту Лирического музея, или Мемориала вещей", которую я готовил к выступлению на весенних Випперовских чтениях 1984 года (Музей изобразительных искусств А. С. Пушкина). (1) А над всем этим проектом, включая создание маленького Лирического музея в квартире моих друзей, я работал почти год.

И вот, поставив точку, я предался по такому поводу законному расслаблению и погрузился надолго в горячую ванную. Это было примерно в одиннадцать-полдвенадцатого ночи. Я принял ванну и вытирался полотенцем, праздно размышляя о значении неизвестного мне, а возможно, только что придуманного и совершенно нелепого термина ''агностический гностицизм'' (до сих пор не знаю, что это такое). Вдруг сознание мое распахнулось, в него вошло какое-то большое пространство, в котором ясно представилась книга, вмещающая все возможные термины моего мышления, и не только моего, а как бы всех возможных мышлений, насколько их дано охватить моему сознанию. В этот момент родилась Книга Книг.

Она явилась мне в форме Словаря, в котором все слова и понятия отсылали друг к другу, как бы вспыхивали трассирующими перестрелками и праздничным фейерверком. Слова не просто следовали друг за другом на плоскости листа, но пересекались каждое с каждым, определялись друг через друга, то есть это была стереометрическая книга. Каждое слово было выделено пунктиром и даже прошито какой-то яркой нитью, которая связывала его напрямую со всеми другими словами - не через поверхность текста, а как бы насквозь, через третье измерение книги.

Особенностью этого Словаря было то, что он заключал в себе не слова, извлеченные из ранее написанных текстов, а новые слова, которые могли бы стать терминами еще не известных книг. Причем Словарь содержал не только слова и их определения, но и образцы тех текстов и систем мысли, в которых они могли бы употребляться. Например, к термину "реалогия" (наука о вещах) приводились фрагменты из книги "От объектов к вещам. Введение в вещесловие", а к термину "религионеры" (солдаты абсолютного сознания) - фрагменты из книги "Мыслитель как воин. Об армиях будущего". Книга книг была не собранием ранее написанных книг, но их прообразом, порождающей моделью. Словарь сам развертывался из слов в предложения, из предложений в главы, из заглавий в книги - и становился Книгой Книг.

Книга Книг не имела страниц, переплета - скорее, она предстала как многомерность перелистываемого пространства, легких воздушных путей, несущих от слова к слову, от мысли к мысли. Впоследствии, лет через десять, я узнал это пространство на экране компьютера, когда перед мной впервые замелькали страницы Интернета, перебираемые ударами клавиш. Но о компьютерах в 1984 г. у меня было самое смутное представление, а Интернет еще не появился на свет.

Книга писалась на протяжении последующих четырех лет, приливами и отливами, которые продолжались по нескольку месяцев и приносили по нескольку сот страниц. В эти годы, с 1984 по 1988, происходили главные события в судьбах мира, и мы были в гуще этих событий. Завершалась целая цивилизация, которая готовилась жить долго, была рассчитана на века и тысячелетия, целиком поглотила жизнь наших отцов и дедов, - и вот она кончалась на наших глазах. Этот конец известной нам цивилизации и начало новых, еще неведомых цивилизаций происходили не столько на глазах, сколько в наших мыслях, поскольку такой резкий сдвиг, прежде чем принять видимые очертания, происходит в сознании людей, как внезапный вихрь догадок, проектов, быстро сменяющихся мировоззрений. Все, что впоследствии обретало плоть партий, церквей, религиозных и культурных движений, государственных органов, литературных сообществ, - в эти годы зарождалось предчувствиями и предмыслиями.

Представьте себе кипение мысли Серебряного века, когда страна сдвинулась со своего исторически обжитого места и поехала в неизвестное будущее... И такой же всплеск и кипение происходили в головах нашего поколения на исходе той эпохи, у входа в которую стояли Соловьев, Мережковский, Розанов, Бердяев, Вяч. Иванов, Флоренский... Мысль кипела вдвойне, потому что она еще и охлаждала себя иронией и самоиронией, и заново разогревалась, и превращалась в пар. Это была гамлетовская пора зияния, распавшейся связи времен, которую приходилось восстанавливать самыми головокружительными полетами воображения. Если смотреть из отдаленного будущего, то, возможно, и Серебряный век не сравнится по накалу ищущей мысли с этими несколькими годами, переходными от молчания к гласности.

В это время я участвовал в создании и работе нескольких клубов и объединений московской гуманитарной интеллигенции. Под сменявшимися названиями и внутри расширявшегося круга людей - Клуб эссеистов, ассоциация Мысль и Образ, Лаборатория современной культуры - действовала одна и та же метафизическая страсть, искавшая отзвуков и резонансов среди людей близких и далеких по духу. Каждый из нас приходил и вкладывал в общую копилку свой Проект, свое мироспасительное слово, свое толкование первых и последних вещей. Мир начинался заново, у него еще не было основы, ее предстояло создать - причем из своей собственной мысли, за отсутствием других материалов в стране восторжествовавшего материализма. Дальше в дело пошли бы уже политики, практики, инженеры, банкиры - но чтобы перевернуть Маркса таким же способом, каким он перевернул Гегеля, нам предстояло поставить грядущий мир на умное основание. Каждый из нас приходил к другому со своей ненаписанной или полунаписанной, неизданной или самиздатовской книгой, которой предстояло стать Библией новых народов, уставом новых партий, манифестом новых искусств, аксиомой новых наук.

Если бы не это многокнижие нашей московской среды - первая ласточка будущей многопартийности, многоцерковности и прочих видов плюрализма - и Книга книг не могла бы найти своего содержания, не могла бы наполнить ту радиально-круговую форму Словаря, в которой она явилась в марте 1984 г. В эту книгу влилось столько потенциальных книг, столько умов, позиций, философских волнений, намерений и директив оставили в ней свой след, что в любой другой исторической ситуации форма ''Книги в квадрате'' оказалась бы пустой абстракцией, волевым экспериментом книжного червя, болеющего несварением массы прочитанных книг.

С 1988 года все это кипение ума стало уже выходить в общественное действие, в политические собрания, митинги, манифестации, и тогда же заново стала сгущаться какая-то черная безнадежность, как будто мысль отчаялась выговорить себя до конца, изменить что-то в окружающем - и опять замкнулась в себе. Эпоха метафизической бури и натиска подошла к концу. Последнюю страницу книги я написал в апреле 1988 года. Казалось, книга не имеет конца - но эта страница, которая называется ''Познание и любовь'', оказалась последней, 1563-ей. (1) Больше книга не писалась, пространство, которое она должна была заполнить, сомкнулось вокруг нее, совпало с ней своими границами.

В январе 1990 года я уехал по приглашению одного университета в США, да так и преподаю с тех пор, правда, уже в другом университете. Пятикилограммовая ксерокопия книги уехала со мной, а впоследствии с оказией пришел и оригинал. Чуть ли не в первый свой месяц в Америке я с машинки пересел за компьютер, полюбил его как долгопамятливое и работоспособное существо. В 1992-93 примерно две трети Книги оказались распечатанными на эфирных страницах.

В 1995 году, в мае, с опозданием примерно в год против американских технарей-первопроходцев, я открыл для себя пространство Интернета - и сразу узнал в нем тот ''магический кристалл'', через который впервые увидел даль Книги книг, ее прозрачную многогранность. Уже 1 июля 1995 года, с бескорыстной технической помощью студента-антрополога Даниэля Абрамса, я вышел на эфирные поля с программой Интелнет, которая должна была стать интеллектуальной репликой Интернета, его уменьшенным и углубленным подобием. Скорость электронных связей, заимствованная у человеческой мысли, должна была в мысль и вернуться, из технической сферы перейти в гуманитарную.

У меня выстроилась интерактивная программа введения новых идей в хранилище Интелнета, обозначились три его составляющих - Банк междисциплинарных идей, Мыслесвязи и гуманитарная дисциплина Интелнетика. Желающие и теперь могут отправиться в путешествием по этим страницам, заглянуть вкладовуюновых идей , а также в копилку афоризмов. Правда, с тех пор как летом 1996 г. Даниэль Абрамс покинул Эморийский университет, техническое обеспечение программы, включая функцию автоматического приема новых идей, перестали действовать- все застыло на декабре 1996 г.

Интелнет возник как электронное развитие Банка новых идей, маленькой московской институции, работавшей с конца 1886 г. в рамках объединения "Образ и мысль". Интел-нет - это Интер-нет плюс Интел-лект: программа приема, регистрации (патентования) и публичного обсуждения гуманитарных идей, выходящих за рамки определенной специальности. Книга Книг продолжает круговращение идей, начатое Интелнетом, но уже в противоположную сторону: от приема - к выдаче. В электронном пространстве возникает пункт раздачи новых идей - терминов, понятий, теорий, которые могут лечь в основание последующих книг и проектов, вырастить генерацию новых умов, составить гуманитарную библиотеку будущего.

В декабре 1997 г. я наконец методом проб и ошибок освоил кириллическое письмо на Интернете - и теперь начинается новый этап, когда Книга книг должна наконец вернуться в то сверкающеее голубое пространство, из которого и вышла на свет начинается воссоздание Книги в том виртуальном пространстве, для которого она и была создана, ради возвращения в которое пылилась и желтела на бумажных страницах, отбывая десятилетний срок в картонной тюрьме (апрель 1988 - апрель 1998). В отличие от других книг, перенесенных в электронное пространство из тисненных переплетов и журнальных обложек, Книга книг не впервые попадает в виртуальный мир - он для нее родной и изначальный. Может быть, в этом и состоит значение термина ''агностический гностицизм'', которое только сейчас, в эту минуту, да и то как будто в тумане, вырисовывается передо мной. Видение Словаря было, в сущности, видением Интернета, как Интернет, быть может, - видение тех миров, которые в различных терминах описывались гностиками. Но нужно сохранять здоровую толику агностицизма, чтобы не перешагивать чересчур быстро эти ступени. Интернет - еще не Плерома.

Итак, три основных фактора действовало в истории этой книги. Первый - это видение Словаря в ванной, явление многостраничного пространства, где все термины и определения связаны друг с другом невидимыми нитями, воздушными путями, по которым мысль передвигается со скоростью световых сигналов. Второй - это интеллектуально-информационный взрыв середины 1980-х годов, когда из пустоты советских десятилетий вдруг стали стремительно раскручиваться новые галактики мысли, уноситься к незримым рубежам новых цивилизаций, государств, религий, искусств... Третий - это появление в середине 1990-х годов электронных пространств, где Книга могла бы разместиться так же свободно, как она размещается в сознании. Эвристический, исторический и технический факторы сошлись вместе, чтобы эта Книга, найдя свое место в сознании, а затем наполнившись голосами времени, могла воплотиться в метрике электронного пространства и найти в нем не ограниченную ни местом, ни временем читательскую среду.

Но не только читательскую... Четвертый и, быть может, важнейший фактор в судьбе Книги - это готовность читателей становиться ее со-авторами, принимать на себя авторские права и ответственность за собранные в ней тексты. Но эта глава в истории Книги принадлежит будущему...

ПРИМЕЧАНИЯ

(1)Опубликована в кн. Вещь в искусстве. Материалы научной конференции 1984 (вып. ХУ11), М., Советский художник, 1986, сс. 302-324.

(2) Я не любитель нумерологических суеверий - и только сейчас осознал, что книга закончилась на той странице, в коем году Иван Федоров начал свое дело первопечатничества. То, что моя книга так и не попала в печать, а начинает свою жизнь на эфирных страницах, видимо, и говорит о том, что ее конец (1988) совпал с символическим завершением эпохи книгопечатания. В следующем, 1989 году в Швейцарии был изобретен сетевой протокол - и началась эпоха WWW.

КРУГИ СОЗНАНИЯ.

Замысел и устройство Книги.

Данная книга - попытка дать портрет одного сознания на протяжении нескольких лет его работы (1984-88). Это не дневник, поскольку хронологическая последовательность здесь не имеет значения. Но это и не трактат, имеющий в виду последовательное, логическое изложение каких-то взглядов. Меня интересовали не те или иные продукты сознания, вроде законченных философских систем и теорий, а сознание как таковое, система его возможностей, из которых ни одна не исключает другую. Сознание есть одновременное соприсутствие всех своих возможностей, закрепленных в новых словообразованиях языка. Следовательно, наилучшим способом представления сознания как целого является Словарь - но не словарь слов, а словарь мыслей, идей, взаимно пересекающихся и определяющихся понятий. Работа сознания есть создание нового языка и одновременно его словаря, как системы терминов-символов, не совпадающих ни с одним из существующих словарей.

Если продуктом работы сознания является некий логический текст, трактат, а процесс работы сознания может быть запечатлен в хронологической последовательности дневника, то в данном случае меня интересовал не продукт и не процесс сознания, а его континуум, соответствием которому является не трактат и не дневник, но словарь понятий и терминов или антология высказываний. Континуум сознания - это совокупность его возможностей, то есть тех мыслимостей, которые поддаются словесному выражению. Применительно к языку такой возможностный характер сознания запечатлевается в "говоримостях" (или "сказуемостях"), то есть таких словесных образованиях, которые не имеют места в языке, но могут быть в нем потенциированы, как неологизмы, не только лексические, но и терминологические, и системно-понятийные. Само слово "говоримость" есть одно из таких потенциальных новообразований, с которыми сознание работает как с одной из своих возможностей.

Континуум сознания несводим в хронологическую или логическую одномерность - однолинейность временного ряда или однозначность философского учения, даже столь многостороннего и мирообъемлющего, как, например, гегелевское или ницшевское. Сознание никак нельзя отождествлять с порождениями сознания, с теми философскими учениями, каждое из которых реализует только одну из возможностей сознания, и именно в точке реализации отсекает себя от всех других возможностей. Сознание подобно точке, расходящейся кругами, источающей из себя мысли-радиусы во все стороны.

Мне хочется привести длинную выдержку из Павла Флоренского, которая удивительно предвосхищает те новые, сетчатые и круговые, конфигурации мыслительных полей, которые делаются наглядно воплотимыми в электронной сети. Быть может, одна из профессий Флоренского - электротехника - подсказала ему в данном случае термины и образы для постановки тех проблем, которые он решал как философ. Это выдержка из предисловия к его незаконченной книге "У водоразделов мысли", в которой автор искал пути к новой, более свободной и многомерной организации мыслительного пространства, чем в традиционных трактатах и системах.

"Связи отдельных мыслей органичны и существенны, но они намечены слегка, порою вопросительно, многими, но тонкими линиями. Эти связи, полу-найденные, полу-искомые, представляются не стальными стержнями и балками отвлеченных строений, а пучками бесчисленных волокон, бесчисленными волосками и паутинками, идущими от мысли не к ближайшим только, а ко многим, к большинству, ко всем прочим. Строение такой мысленной ткани - не линейное, не цепью, а сетчатое, с бесчисленными узлами отдельных мыслей попарно, так что из любой исходной точки этой сети, совершив тот или иной круговой обход и захватив на пути любую комбинацию из числа прочих мыслей, притом, в любой или почти любой последовательности, мы возвращаемся к ней же. Как в риманновском пространстве всякий путь смыкается в самого себя, так издесь, в круглом изложении мыслей, продвигаясь различными дорогами все вперед, снова и снова приходишь к отправным созерцаниям. ...В этой сетчатой ткани и промыслившему ее - вовсе не сразу видны все соотношения отдельных ее узлов и все, содержащиеся в возможности, взаимные вязи мысленных средоточий: и ему, нежданно, открываются новые подходы от средоточия к средоточию, уже закрепленные сетью, но без ясного намерения автора. Это - круглое мышление... Не систему соподчиненных философских понятий, записанных в Summa, и не служебное, условно-прагматическое пользование многими, подчиненными одному, как практически поставленной цели, но свободное "сочинение" тем определяет сложение всей мысленной ткани.... Пути намечаются из средоточия. Их может быть бесчисленное множество, это - игра познаваемой реальности... Как указывает Флоренский, "Строение такой мысленной ткани - не линейное, не цепью, а сетчатое, с бесчисленными узлами отдельных мыслей попарно, так из любой исходной точки этой сети, совершив тот или иной круговой обход и захватив на пути любую комбинацию из числа прочих мыслей, притом, в любой или почти любой последовательности, мы возвращаемся к ней же. ...Пути намечаются из средоточия. " (1)

В этом тексте 1917-18 гг. Флоренский по сути описывает ту "Сеть" или "Паутину" (он даже употребляет слово "паутинки", а также "пучки бесчисленных волокон"), которая стала технической реальностью семьдесят лет спустя, в образе WWW, или ППП - повсеместно протянутой электронной паутины, которая из любой исходной точки соединяет любую мысль с любой другой в любой последовательности.

Сетчатость строения такой мыслительной ткани, где каждая нить пересекается со всеми другими, дополняется круговыми связками и креплениями. Флоренский использует термин "круглое мышление", который восходит к Пармениду: бытие шаровидно, а поскольку мысль едина с бытием, то и мысль имеет форму шара или круга. "Истины твердое сердце в круге ее совершенном" (пер. С. Н. Трубецкого) "Истины круглой моей неустрашимое сердце" (пер. М. А. Дынника). (2)

Сходный образ кругового мышления, причем динамически-огневого, переходящего в образ сверления и рассыпающихся искр, дан у Андрея Белого:

"...потоки, рои...; образование располагается строями около одного сверлящего центра моих концентраций; и от него разлетаются звездочки образования потоков понятий; и обдают мне сознание огневым колесом перелетающих искр; если бы остановить эти искры - из каждой росло бы понятие, как из зерна мощный колос". (3)

Сознание подобно кругу или даже шару в том смысле, что каждый ход или шаг сознания сдвигает его границы сразу по всем направлениям. Не только диаметральные противоположности участвуют в этом процессе, то есть тезис влечет за собой антитезис, но и множество радиусов, различающихся между собой на один градус или полградуса, т.е. покрывающих всю плавную кривизну круга, одовременно раскрываются в континууме сознания, как планки веера, развернутого вокруг себя.

Немецкая классическая философия в лице Шеллинга и Гегеля пыталась построить систему, которая заключала бы в себе в снятом виде все предыдущие системы мысли, т.е. подводила бы итог всемирному развитию, не только интеллектуальному, но и историческому. "По существу, трудно было дать наименование этой системе, так как в ней содержались в снятом виде противоположности всех прежних систем". (4) Перефразируя Шеллинга, можно было бы сказать о книге, лежащей перед читателем, что она "содержит в эскизном виде зачатки многих будущих систем".

Приведу отрывок из другого предисловия, кдоселе еще неизвестной книге, которая по структуре сходна с моей, но по размаху и глубине далеко ее превосходит:

"Все продукты мышления предыдущих сорока веков, не исключая сочинений Платона, Канта, Гегеля, Ницше, Хайдеггера, выглядят мелкими локальными происшествиями в сравнении с той системой Мировых Переворотов, которая включается в действие запуском этих эфирных страниц. Это головокружительная Книга, потому что она от страницы к странице меняет нашу точку зрения на мироздание. Мир начинает кружиться в наших глазах, и мы приучаемся жить в новом дле себя состоянии - интеллектуальной невесомости. Там, где раньше центром считалось одно из "неизменных и всеобъемлющих начал" - дух, материя, воля, существование - обнаруживается лишь чреда набегающих друг на друга периферий. Новые теории, секты, церкви, государства, сообщества, партии, кружки, науки, искусства, методы мышления и методы действия веером расходятся в окружающий мир со страниц этой виртуальной книги - как искры сыплются от быстро вращаемого точильного колеса, как только к нему прикасается металл чьей-то идеи. /.../

Гегель назвал историка пророком, который "угадывает назад", предсказывает прошлое. Собственно, вся грандиозная система Гегеля - это мыслительный синтез прошлого с настоящим, развернутое назад пророчество о стадиях развития всемирного духа. Данная книга - это, наоборот, мыслительный синтез настоящего с будущем, это гегельянство, развернутое вперед, превращенное из пророчества о прошлом в историю будущего, в систему не столько угадок, сколько предпосылок того, что будет происходить с человечеством. Техническая возможность виртуальных миров совпадает с интеллекуальными возможностями этой книги. В ближайшие столетия эта Книга книг будет становиться плотью истории, будет развертываться во все новые витки исторической спирали, каждая книга - новый виток". (5)

Именно потому, что Книга книг - это эскиз будущей истории идей, она выстраивает альтернативы прежним и существующим системам мысли. Одно из ее альтернативных названий - "Словарь альтернативного мышления" (САМ). Это книга не завершений, а начал, точнее, разветвлений и ответвлений на "древе мысли", из которых образуются новые, потенциально бесконечные в своем многообразии системы понятий, религиозные движения, общественные группы. Меня интересует сам момент разветвления, та кривая, которая вдруг уводит мысль с ее прямого несущего ствола и создает новую курчавую поросль идей. Альтернативное мышление начинается именно с отклонения от известной прямизны и завершается в точке нового выпрямления кривой, где начинают действовать новые лидеры, правители, методологи, где новая дисциплина обретает свою систему, секта - свою догматику и т.д. Альтернативность - это "между", область промежутков, загибов и вывертов, область отпочкования новых дисциплин и мировоззрений.

Возможностную природу сознания я попытался обосновать в книге "Философия возможного" (1992, 1997; готовится к печати). Но сама эта книга, написанная в традиционном жанре трактата-исследования, стала возможна только потому, что ей предшествовала книга-словарь, раскрывавшая сознание как непрерывный континуум возможностей - мыслимостей и говоримостей. Эта книга писалась в 1984 - 1988 годах и не получила тогда окончательного оформления, потому что в ней совмещались свойства различных книг, ее возможности множились и перечеркивали друг друга. Постепенно я пришел к пониманию, что эта многовариантность книги и есть выражение чистой потенциальности самого сознания. Этой потенциальности соответствует не текст, где каждое слово стоит на одном зафиксированном месте в ряду других слов, а словарь, где слова даны вне контекста, как потенциальные значимости. Их реализация происходит тут же, внутри самого словаря, как совокупность цитат и примеров, большей частью взятых ниоткуда, не из конкретных текстов, а из самой способности языка. В тексте слова употребляются, становятся фактами значения; в словаре описываются возможности их употребления, значимости, которые не могут быть сразу реализованы в одном тексте, но только в парадигме примеров.

Точнее было бы сказать, что тип предлагаемой книги находится по ту сторону разделения текста и словаря, в энергии их взаимоперехода. Словарь, как правило, отсылает к внележащему тексту, а текст содержит слова и понятия, которые определяются словарем. Словарь может прилагаться к тексту, физически граничить с ним и сопутствовать ему, но при этом они разделены композиционно и жанрово, как разные типы дискурса. В данной книге осуществляется как бы текстуализация словаря и словаризация текста. Словарь в данном случае не комментирует понятия, взятые из других текстов, а моделирует новые понятия в текстах, растущих из словаря, как необходимое разрастание его дефиниций и иллюстраций. Так создается одновременно парадигматика и синтагматика нового дискурса, его словарный проект и текстуальное обеспечение. Словарь образует то ядро, из которого серией направленных взрывов образуются тексты-планеты по мере застывания звездного словарного вещества.

ПРИМЕЧАНИЯ

(1) П. А. Флоренский. Пути и средоточия, в его кн Сочинения, т. 2, У водоразделов мысли, М., Правда, 1990, сс. 27, 31, 32. (Выделено мною - М.Э.).

(2) Примечания к цит. изд. П. А. Флоренского, с. 373.

(3)Андрей Белый. На перевале. Берлин-Петербург-Москва, издательство З. И. Гржебина, 1923, с. 97.

(4) Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг. К истории новой философии, в его кн. Сочинения в 2 тт., т.2, М., Мысль, 1989, с.479.

(5) Илья Миркин. У начала новой Вселенной (рукопись).

Как читать Книгу Книг?

С какой же точки начать обхождение сознания по кругу - ведь, в отличие от линейного текста, здесь каждая точка может служить началом или концом? Читателю этой книги предстоит столкнуться с той же трудностью, что и автору при собирании всех ее вариантов и проекций. Собственно, этот переход из континуума сознания в логико-временнуюпротяженность текста составляет камень преткновения для мышления. Вот свидетельство Витгенштейна:

"...Как только я пытался принудить мои мысли идти в одном направлении вопреки их естественной склонности, они вскоре оскудевали. - И это было, безусловно, связано с природой самого исследования. Именно оно принуждает нас странствовать по обширному полю мысли, пересекая его вдоль и поперек в самых различных направлениях. - Философские заметки в этой книге - это как бы множество пейзажных набросков, созданных в ходе этих долгих и запутанных странствий. Причем с приближением к тем же или почти тем же пунктам с разных направлений, как бы заново, делались все новые зарисовки".

Л. Витгенштейн. Предисловие к "Философским исследованиям".

Витгенштейн избрал путь внесистемного набрасывания-нанизыванияотдельных заметок, образующих текст его (весьма условно названных) "Философских исследований". Особенность предлагаемой книги состоит в том, что это вообще не текст, а принципиально другая организация слов, больше всего напоминающая словарь, поэтому последовательное чтение здесь выступает лишь как одна из возможностей. Но это и не словарь в традиционном смысле, используемый как справочный материал. Обычно мы открываем словарь на определенной странице с утилитарной целью - чтобы найти в нем то слово, которое нам встретилось в чужом тексте или которое мы собираемся употребить в своем собственном. Словарь в таком смысле - только совокупность пересечений линейных текстов, множество входов и выходов в текущую речь, в практику употребления слов. Данный словарь не соотносится ни с какими текстами, лежащими вне его, он не составлен из готовых слов и значений, уже существующих в языке.

Данный жанр не так отрывочен и служебен, как обычный словарь, и не так последователен и связен, как обычный текст. Поэтому лучше всего читать его, доверяясь интуиции тех связей, которые открываются в самом словаре. Словарь- континуум слов - сам будет вести сквозь себя, как сад - континуум растений - сам открывает в себе наилучшие точки обзора и позволяет переходить с тропинки на тропинку. Быть может, наилучшая методика чтения состоит в том, чтобы, поняв связь между несколькими близлежащими фрагментами, заглянуть в другой конец книги и исследовать континуум с другой стороны. Пожелание читателю - чтобы каждый раз взгляду открывалось как можно больше нового, непочатая толщина страниц. Пусть эта книга будет воспринята не как процесс, который нужно прерывать и возобновлять, торопясь дойти до конца и подгоняясь ходом времени, - но как терпеливое пространство, которое с любой страницы впустит тебя и выпустит обратно.

Обычно читатель испытывает чувство вины перед книгой, поскольку не читает ее всю целиком или в нужной последовательности, а только перелистывает в произвольном порядке, выхватывает отдельные строчки и уже следует за ними, чтобы потом, также внезапно, увлечься другим отрывком. Читатель хотел бы найти в книге пространство для чтения, для блуждания глазами, для мысленного кочевья, но ему все время внушается, что книга - это последовательность, которая должна быть прочитана из начала в конец, в порядке глав и частей, логически и хронологически вытекающих друг из друга. Поэтому любое фрагментарное чтение книги, поперек, наоборот, наискосок, впреремежку и т.д., порождает бессознательное чувство вины. Книга ждала от него совсем другого, он невежливо, по-хамски с ней обошелся. . .

Данная книга есть оправдание читательского своеволия и непослушания порядку страниц, оправдание самого чтения как блуждания в многомерном пространстве - не бега с препятствиями к неизвестной цели, а вольной прогулки с отступлениями и возвратами, по принципу "иди куда глаза глядят". Глаза сами знают, куда глядеть, их увлекает сложность и неожиданность смысловых пересечений между разными частями книги. Прочитав кусочек про физиков-теоретиков, глаза испытывают желание двинуться дальше не к физикам-экспериментаторам, о которых следующая страница, а к технике карточного гадания, о чем говорится страниц через сто (я имею в виду конкретную книгу по семиотике, сейчас лежащую передо мной). У чтения есть своя семиотика, совершенно не совпадающая с семиотикой текста. Чтение взрывает те упорядоченности, которые представлены в книге, и превращает законченный текст обратно в черновик, в путаницу несложившихся фрагментов. Если исследовать сетку взглядов, бросаемых на картину, наложить друг на друга контуры их многочисленных перемещений, зигзагов, то получится совсем другая картина, нежели та, которая подлежала разглядыванию.

В нашем ускоряющемся мире, живущем в ритме мелькающих телевизионных кадров, чуть ли не единственными островками спокойствия становятся книги - оттого-то и тяготеют они все больше к пространственной структуре, свободной от наркотической завлекательности и диктата раскручивающегося сюжета. Любимым чтением становятся словари, ибо они позволяют самостоятельно двигаться в пространстве идей и слов, а не отдаваться их поспешному скольжению за край книги, в никуда. Через словарь сознание прибщается к собственной континуальности, к объему одновременных смыслов, у которых в запасе всегда вечность.

И если заходить в топологически сложное пространство книги с разных сторон, то уже и прочитанные куски будут открываться как части нового ландшафта. Каждое дерево умножает свою новизну по мере того, как видишь его в разных скоплениях и разрежениях деревьев. По саду, в отличие от прямой дороги, можно блуждать бесконечно, не утрачивая чувства новизны, потому что к одному и тому же месту выходишь с разных сторон. Таково вообще свойство континуума. Его нельзя пройти из начала в конец, потому что точки начала и конца в нем не заданы. Континуум - это пространство, которое не ограничено извне, но которое само из себя простирается по мере движения мысли.

Когда взгляд, уже прочертивший в книге несколько путей понимания, вдруг встретится с самим собой, со следами предыдущего чтения, тогда и начнет выстраиваться континуум, создающей нечто большее, чем путь, - и обратное, чем лабиринт. У лабиринта один выход - и множество способов заблудиться. Континуум - это сплошь проницаемый лабиринт, в котором нет стен и вся сложность которого состоит не во множестве преград, а во множественности зияний и проникновений. По континууму можно бесконечно блуждать, но заблудиться в нем невозможно. Каждая страница - вход, и каждая страница - выход.

Хорошо, если некоторые части книги, для каждого читателя свои, так и окажутся никогда не прочитанными. Книга не накладывает запрета на чтение каких-то страниц, но содержит возможность их не-чтения. Не-сознание есть одна из самых драгоценных возможностей сознания, благодаря которой мы и есть то, что мы есть, - то, чего нельзя знать о себе. Пусть и книга остается тем, чего в ней нельзя прочитать. Мне хотелось бы, чтобы эта книга не удалялась от читателя по мере чтения и забывания, вхождения в иную жизнь, но оставалась с ним как непрочитанное пространство: разорванное и отброшенное взглядом, оно смыкается за нашей спиной.

Если совершенную книгу и можно написать, то прочитать ее все равно не удастся, потому что мысль будет одновременно расходиться во всех направлениях и никогда не встретится сама с собой. Такая книга будет нестерпимо сложной и скучной, закрытой для понимания. Для совершенной книги нужен совершенный ум, существующий за пределом времени. То, что удается создать в этом мире, - это система взаимоуравновешенных несовершенств, "некоторое равновесие с небольшой погрешностью", как любил говорить философ-обериут Яков Друскин.

Книга Книг - произведение не только в эвристическом, но и в математическом смысле: здесь все идеи не просто складываются, а умножаются сами на себя, поскольку каждая идея соотносится с другой и опосредованно, и непосредственно. В обычной книге мысли прибавляются друг к другу, как и страницы, господствует прием сложения. В Книге Книг каждая мысль умножается на все остальные, каждая страница открывает выходы ко множеству других страниц, таким образом, смыслы растут в геометрической прогрессии. Если, например, гипертекст состоит из трех страниц, то у нее уже 27 смысловых порядков, способов прочтения, а если из 10 стр. - то 10 миллиардов порядков (10 в десятой степени). При этом учитывается, что одна страница может быть прочитана дважды, а другая - не прочитана вовсе. Более скромный счет ограничивает прочтение книги только последовательностью однократных входов на одну страницу - но и тогда десять страниц можно прочитать 3,628,800-ами разных способов (факториал числа 10, т.е. его последовательное перемножение на все числа, входящие в его состав, от 9 до 1). Книга из 100 гиперстраниц содержит больше смысловых порядков, чем имеется атомов во Вселенной. Никто не сможет прочитать Книгу Книг и объять все вложенные в нее смыслы (в ней порядка 1000 страниц). Гуманитарное понятие "произведение" впервые обретает свой точный математический смысл именно в применении к такой гипертекстовой книге.

Эта Книга будет долго распускаться в сети, как какой-то многолепестковый бутон, сотканный изтонкой мыслепроводящей паутины. Я не предвижу ее завершения раньше 2010 года. Но вместе с тем книга будет складываться быстро, поскольку основные ее материалы уже вчерне подготовлены эпохой "бури и натиска" 1984-88 гг. Каждый год будут вступать в очередь примерно 100 новых страниц - и одновременно будут подвергаться доработке ранее введенные страницы. К моменту своего окончания книга достигнет объема примерно 1200 страниц, которые будут расположены в разных тематических плоскостях.

Читатель Интернета сможет следить, как день за днем, из месяца в месяц будет складываться эта книга, как будут вытягиваться и удлиняться ее звенья, как между ними будут возникать перемычки, как этот мегатекст будет распространяться в пространстве Интернета, втягивая все новые смысловые зоны, заплетаясь узлами с другими текстами. Каждый читатель на много лет станет современником этой книги, свидетелем, а возможно и участником ее роста. Если же книга эта найдет не только читателей, но и новых авторов, то вместе с ней они будут переходить из возраста в возраст: из молодости в зрелость, из зрелости в старость.

В Барселоне вот уже больше 100 лет возводится постройка сказочного собора Саграда Фамилия (Святое Семейство). Великий каталонский зодчий Антонио Гауди (1852-1926) начал возводить его, когда ему было 32 года - и к моменту его смерти были построены только 2 колонны из намеченных 16. К настоящему времени возведено 5 колонн. Неизвестно, когда храм будет закончен, но само его строительство стало для всей Барселоны своего рода духовным хронометром, отмеряющим важнейшие события в жизни города. Благодаря растянувшемуся времени строительства храм вобрал в свой состав гораздо больше того, что может вобрать архитектурное произведение, - не только пространство, но и время, историю, жизнь нескольких поколений. 114 лет, состоящие из бесконечных буден, рассыпанных минут, бессмысленных дней, обрели структуру и вертикальную направленность благодаря строительству храма, духовно отложились и облагородились в нем, наслоились на камень, просвечивают в нем, как годовые кольца на срезе дерева.

В самых смутных грезах Книга Книг мне предстает как такой многостраничный собор, по росту которого люди будут отмерять время своей жизни. Они скажут: я влюбился в первый раз, когда Книга Книг только достигла раздела "теономии" и в ней еще не образовалась секта "геомеров". Или: "Когда я поступил в институт, еще ничего не было известно о золотосеках и второй раздел метапрактики еще был почти пуст". Внукам легко войти в тот же самый мир, который окружал их бабушек, - и одновременно отметить возросшую высоту колоннады.

Те 10-15 лет, в течение которых будет сооружаться Книга, станут событием в жизни автора, а возможно, и его потенциальных читателей. Никогда еще книга не сочинялась так прилюдно, всенародно, чтобы не результат, но сам процесс ее сочинения-составления был открыт читателю - уже и не читателю только, а соучастнику. Когда фундамент введения и предисловий будет заложен, найдутся формы для соучастия читателей в строительстве отдельных башен и шпилей этой мыслительной архитектуры. Но главное, что изменится сам тип бытия и со-бытия читателя с книгой, как будто замедлится ход времени, и цветочки начнут распускаться, вытягивать лепестки прямо на глазах у любителя их созерцать. Раньше такого не бывало с книгой иначе как только на глазах самого писателя и его близких. Но тогда все это было закрыто для посторонних, работа шла за занавешенными окнами. Интернет же позволяет распахнуть эти окна и выставить на свет сам процесс сочинительства, который вместе с тем приобретает некое новое качество - самодостаточности и ответственности. Здесь уже не позволишь себе глупого наброска, невразумительного черновика или разбросанных, недоконченных фраз - все-таки надо уважать читателя, пришедшего на твою строительную площадку, и ходить перед ним если не в костюме и галстуке, то и не в халате и тапочках, а по крайней мере в рабочем комбинезоне. Так что возникает новая область ответственности - за то, чтобы сам процесс был подобен результату, чтобы он выступал как форма, а не просто формование, как беловик процесса, а не просто черновик результата. Разумеется, будут и поправки, перестановки по ходу сооружения, но мусора быть не должно, он будет ночью уноситься со строительной площадки.

Необходимые объяснения:

Что такое персонажное мышление?

Что такое обратная цитата?

Что такое виртуальная книга?

Что такое "третья комедия"?

Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 930; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!