Уфа – Челябинск – Тобол – Омск 34 страница
Колчак ответил, что врученную ему власть он «не намерен удерживать… ни на один день дольше, чем это требуется благом страны», и подтвердил данные ранее русскому обществу обещания о созыве Учредительного Собрания. Он повторил неоднократно сделанные заверения о намерении строить государство на основах законности и широкого местного самоуправления, демократии и отказа от механической реставрации прошлого. Гораздо резче прозвучал голос Верховного Правителя по вопросам взаимоотношений с новообразованными окраинными государствами.
Полностью признана была лишь независимость Польши, о чем в той или иной форме делались официальные заявления еще до октября 1917 года. Однако установление русско‑польской границы откладывалось до Учредительного Собрания, а в административной практике «колчаковского государства» по отношению к полякам имелись свои особенности, о которых союзникам знать было вовсе не обязательно. Так, согласно утвержденному адмиралом постановлению Совета министров от 20 марта 1919 года «русско‑подданные польской национальности», желающие выйти из русского подданства, освобождались от призыва в армию, но… лишь «в случае их желания сражаться в формируемых национальных польских частях»; таким образом, «сибирских поляков» в сущности также мобилизовали, только теперь уже как «иностранных союзников».
Двойственный характер имел ответ Колчака на вопрос о независимости Финляндии. «Готовность признать фактически существующее финляндское правительство» сочеталась в нем с утверждением: «окончательное же решение вопроса о Финляндии принадлежит Учредительному Собранию». Барон Будберг, перебравшийся из Харбина в Омск и некоторое время занимавший даже пост военного министра, впоследствии брюзжал, что генерал Маннергейм «предлагал Верховному Правителю двинуть на Петроград стотысячную финскую армию и просил за это заявить об официальном признании нами независимости Финляндии», но предложение было отвергнуто, что якобы и привело к катастрофе всей борьбы за освобождение России. «Он с восторгом рассказал случай, – пишет Будберг об адмирале, – с отказом принять предложение помощи Маннергейма только потому, что надо было поступиться и признать независимость Финляндии; когда же я ему высказал, что не было ли такое решение крупной военной и государственной ошибкой, то он весь вспыхнул, страшно огорчился и ответил, что идеею великой, неделимой России он не поступится никогда и ни за какие минутные выгоды». Объективность все же требует признать, что даже с точки зрения «реальной политики» прав был не Будберг, а Колчак, когда говорил: «Мы их признаем, а они все‑таки не помогут». Вспомним стратегическую ошибку генерала Юденича, слишком долго делавшего ставку на Финляндию: Маннергейм, проиграв в июле 1919 года президентские выборы, уехал заграницу, а все «финские корпуса» так и остались в воображении любителей «переигрывать» историю.
|
|
|
|
|
|
Заметим здесь же, что Колчак вполне благосклонно относился к идее союза с Финляндией и 26 мая телеграфировал Юденичу: «Поход Маннергейма на Петроград чрезвычайно желателен, но при непременном условии участия в нем русского отряда под Вашим командованием», – соглашаясь на передачу «общего руководства военными действиями» финнам, с условием, однако, чтобы в освобожденной столице была установлена русская администрация. Окончательное же признание независимости Финляндии Колчак упорно откладывал, и причины, в общем, понятны: вопрос о государственной границе, которая стала бы проходить в непосредственной близости от Петрограда, не мог быть решен в горячке войны, да еще при преобладании финских войск в регионе. Вот как комментировался в русской печати соответствующий пункт ноты Верховного Правителя: «… Для ограждения столицы от возможности нападения врага со стороны Финляндии, России в силу необходимости приходится иметь там целый ряд крепостей и держать там русские войска. Это обстоятельство заставляет Российское Правительство очень осторожно относиться к полной независимости Финляндии и передать окончательное решение этого вопроса Учредительному Собранию». Поэтому, как вспоминал Гинс, адмирал опасался скоропалительным решением «связать Россию», и здесь ему нельзя отказать ни в благородном государственном чувстве, ни в определенном политическом расчете.
|
|
|
Для остальных же окраинных областей, также претендовавших на независимость («национальных группировок Эстонии, Латвии, Литвы, Кавказских и Закаспийских народностей»), у Колчака была лишь автономия. Любопытна и эволюция взглядов, бытовавших в Сибири на «украинский вопрос»: если в декабре 1918 года предполагалось, что украинские воинские части, формируемые здесь, будут на правах союзных находиться в подчинении генерала Жанена, то весной 1919‑го украинский «курень[89] имени Тараса Шевченко» вышел на фронт в составе русского соединения (где и запятнал себя изменой и переходом к противнику), в апреле Колчак передавал Хорвату, «что он не находит возможным сейчас разрешать формирование украинских частей», а в июне фронтовая газета с гневом писала о новых «украинских» проектах: «Из каких русских людей образованы эти украинцы? Ведь никаких украинцев нет, их сочинили Австрия и Германия, чтобы отколоть часть России. Не достаточно ли этой комедии. Неужели недавние горькие уроки прошли даром?» В ответе же Верховного Правителя на союзную ноту Украина даже не упоминается…
|
|
|
Зато упоминается оккупированная румынами Бессарабия, судьбу которой союзники передавали на решение международной мирной конференции. Напротив, адмирал определенно отнес «бессарабскую» проблему к компетенции русского Учредительного Собрания, а в частной беседе, очевидно, отнюдь не полагаясь на добрую волю Румынии, отозвался о ней сурово и лаконично: «Все эти вопросы решит война».
Было ли это бравадой? Нет, в словах Александра Васильевича звучала подлинная решимость, – ведь даже в тот момент, а не в какой‑то отдаленной перспективе, он был готов отстаивать русскую честь и русское достояние вооруженной рукою. Так, когда 26 сентября 1919 года командование союзного контингента во Владивостоке потребовало вывести из города русские части, – Командующий Приамурским военным округом получил из Омска следующую телеграмму:
«Повелеваю вам оставить русские войска во Владивостоке и без моего повеления их оттуда не выводить. Интересы государственного спокойствия требуют присутствия во Владивостоке русских войск…
Сообщите союзному командованию, что Владивосток есть русская крепость, в которой русские войска подчинены мне и ничьих распоряжений, кроме моих и уполномоченных мною лиц, не исполняют.
Повелеваю вам оградить от всяких посягательств суверенные права России на территории крепости Владивосток, не останавливаясь в крайнем случае ни перед чем.
Об этом моем повелении уведомьте также союзное командование».
Единомышленниками и надежными сотрудниками Верховного Правителя в этом вопросе оказываются дальневосточные Атаманы, в чей адрес обычно раздается так много упреков. А ведь нельзя забывать, что как Семенов, так и Калмыков перед лицом недружественных иностранцев оказывались в роли защитников русских рубежей, и на упреки в адрес обоих генералов, «не давших ни одного человека на основной противобольшевицкий фронт», следует напомнить: в Забайкальи и Приморьи им противостояли не только красные партизаны, но и… китайские войска.
В начале лета 1919 года из Пекина раздались резкие нападки на Атамана Семенова и угрозы открытия военных действий. «… Китайское правительство решило ввести свои войска в Маньчжурию и Читу, чтобы принудить меня оставить китайскую территорию и избавить местность от постоянной угрозы, – телеграфировал Григорий Михайлович Хорвату. – Я заявил местным китайским властям, что не допущу перехода границы Забайкалья китайскими войсками, им тут нечего делать». Кажется, с той же точки зрения следует рассматривать и поддержку Атаманом монгольских князей, стремившихся к отделению от Китая ряда территорий и в любом случае создававших немало забот китайской администрации, у которой, таким образом, оставалось меньше времени и сил для действий против России.
Зная о внутренних раздорах между пекинским правительством и его представителями на местах, Семенов попытался сыграть и на этом. В октябре 1919 года он ездил в Мукден для переговоров с генерал‑инспектором Северо‑Восточных провинций Китая (Маньчжурии), властным и самостоятельным генералом Чжан Цзо‑Лином, и попытался добиться его согласия на ввод в полосу отчуждения русских войск из Забайкалья. Чжан Цзо‑Лин то ли ушел от ответа, то ли лицемерно пообещал содействие, но не вселил в Атамана полного доверия, тем более что Григорий Михайлович уже делал попытки ввести в полосу отчуждения свои части под видом переброски их в Приморье (высадка «семеновцев» из эшелонов была пресечена китайскими войсками). Действия Атамана явно вели к восстановлению русского влияния на КВЖД во всем его объеме, и достойно сожаления, что они, как и «монгольский проект», были тенденциозно представлены адмиралу Колчаку в качестве «прояпонских авантюр».
Сразу подчеркнем, что недружелюбие китайцев вовсе не было ответом на эти решительные и действительно авантюрные поступки Атамана. Еще в мае стало известно о готовящейся пекинским правительством отправке на Амур «трех речных крейсеров», а в июле японский представитель сообщал адмиралу Тимиреву о начале реализации этих планов. По‑видимому, подготовка экспедиции затянулась, и китайские корабли на Амуре появились только в октябре. Вопреки распространенному мнению, это были не речные пароходы, спустившиеся из Маньчжурии по Сунгари, а мореходные канонерские лодки из Шанхая, вошедшие с моря в устье Амура и двинувшиеся вверх по реке. Однако 24 или 25 октября (в источниках приводятся различные даты) канонерки были обстреляны с берега артиллерийским огнем верстах в двадцати от Хабаровска.
Приказ об открытии огня отдал Атаман Калмыков, который потребовал немедленно увести корабли в Николаевск‑на‑Амуре, что китайцы и вынуждены были сделать, – Колчак же благодарил Калмыкова за проявленную твердость. Показательно, что ни пекинское правительство, ни генерал Чжан Цзо‑Лин, несмотря на угрозы, так и не решились ни на какие ответные действия; но вряд ли это следует объяснять исключительно твердой позицией Атаманов или авторитетом Верховного Правителя. Похоже, что свою роль тут сыграла позиция союзников, пока не собиравшихся отступаться от адмирала, – с западными же державами Китай явно не желал ссориться.
А официального признания союзниками так и не состоялось. Правда, в ответ на ноту Колчака они еще 12 июня выразили свое удовлетворение и обещали поддержку, тем более что за поставки оружия, обмундирования, даже отпечатанных заграницей денежных знаков Российское Правительство сполна расплачивалось. И потому возникает вопрос, насколько необходимым было это признание?
«… Признания все‑таки не было, и помощь союзников оставалась случайной и бессистемной», – утверждает Гинс, выделяя всю фразу курсивом. Кроме того, не будем забывать и аргумент, уже прозвучавший в цитированной нами телеграмме Юденича: великие державы могли оказывать давление на новообразованные окраинные государства, для которых непосредственные переговоры с центральным русским правительством, очевидно, были бы осложнены взаимным недоверием и претензиями. Так, 8 июля 1919 года тот же Юденич телеграфировал в Омск: «… Необходимо помочь Маннергейму получить от Англии прямое предложение наступать с обещанием поддержки деньгами и вооружением». Быть может, такое привлечение иностранцев для посредничества между Россией и отдельными областями бывшей Империи и казалось весьма неприглядным, однако «реальная политика» и тяжелая обстановка Гражданской войны то и дело диктовали свои условия.
Но все‑таки главным фактором во внешней политике адмирала Колчака оставались успехи или неудачи на внутреннем фронте.
Глава 14
Прокладывая курс
«Внешнюю политику делала армия. От нее зависели и размеры, и последовательность помощи союзников», – написал в своей книге «впечатлений и мыслей члена Омского Правительства» Гинс, и слова эти можно толковать двояко. Буквальное прочтение связывает объем и характер иностранных поставок с реальными потребностями воюющей армии. Однако есть и более глубокий смысл: союзная помощь оказывалась с оглядкой на ход боевых действий, и войскам Верховного Правителя приходилось почти буквально завоевывать доброе расположение иностранцев. Казалось бы, тезис о преобладании в военное время военного же фактора выглядит очевидным, однако слишком часто он подменяется поисками причин как побед, так и поражений в любой сфере (административной, идеологической, аграрной, финансовой…), только не военной. С подобной точки зрения оценивают обычно и борьбу адмирала Колчака, а значит, и нам не миновать обсуждения этих вопросов.
Мы уже привыкли, что нападки на Верховного Правителя и его политику производятся с диаметрально противоположных позиций. Это относится и к вопросу о целях борьбы, которые одними осуждаются из‑за пренебрежения «народовластием» и Учредительным Собранием, а другими, наоборот, из‑за якобы чрезмерной привязанности к расплывчатому лозунгу «Учредилки». Определенную расплывчатость правительственных деклараций и неэффективность осведомительно‑агитационного аппарата признавал, в сущности, и сам Колчак, начав свой приказ, отданный 26 июля 1919 года, с фразы, которая звучит весьма удручающе: «Ко мне поступают сведения, что во многих частях до настоящего времени остаются неизвестными цели и задачи, во имя которых я веду и буду вести с большевиками войну до полной победы». Как же формулировал эти цели Верховный Правитель России?
«Мы ведем борьбу за Русское Национальное дело – дело восстановления нашей Родины как свободного, единого и независимого Государства.
Мы ведем борьбу за право самого народа путем свободных выборов и голосования в Учредительном Национальном Собрании определить свою судьбу в устройстве государственной власти и в удовлетворении потребностей земледельцев в земле и рабочих [ – ] условиями и обстановкой труда[90].
Чуждые религиозной нетерпимости – мы ведем борьбу за то, чтобы никто не смел посягать на наши древние и чтимые народом святыни и нашу веру.
Наша родина стоит перед потерей государственной и национальной самостоятельности и разделом.
Большевики, обещавшие народу мир, хлеб и свободу, дали ему братоубийственную войну, голод и гнет неограниченной власти кучки людей, лишенных Родины, веры и чести.
Мы ведем борьбу за то, чтобы их уничтожить…
Если это не удастся, то не только народные чаяния не получат осуществления, но наступит роковой час, когда нашей судьбой неминуемо станут распоряжаться другие».
Уязвимы ли эти формулировки с точки зрения политической или экономической программы? Безусловно – они слишком неконкретны, – но ведь ни разработка, ни объявление таких программ не были целью Александра Васильевича при написании приказа для прочтения «во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах». Зато принципиальные положения сформулированы достаточно четко: борьба за существование, а не за какую‑либо программу; неизбежность этой борьбы, поскольку противник несет уничтожение самим основам жизни (вере в Бога, свободе и самостоятельности народа и государства); наконец, идеал свободы, самостоятельности и справедливости, который, даже не будучи конкретным, апеллирует в сущности к инстинктивному восприятию и потому не может не быть понятным. «Часто приходилось слышать, что Белое Движение не имело успеха потому, что его лозунги были неопределенны и непонятны. Это ложь и лицемерие, – писал генерал Казанович, доблестно сражавшийся на Юге. – Подняв наше старое трехцветное знамя, Корнилов и те, кто с честью носили это знамя после него, обещали Отечество… Опомнитесь, русские люди! Какие вам нужны еще лозунги?»
Говорилось тогда, говорится и сейчас, что лозунг Отечества смысла не имеет, – иногда с апелляцией к «недостаточной сознательности» народа, для которого Отечество персонифицировалось в Царе и само по себе якобы не существовало. Однако на поверку эта аргументация довольно уязвима: для сибирского крестьянина или забайкальского казака образ Царя был не более конкретен, чем понятия об Отечестве. Представления о сакральном характере монархической власти в начале XX века утрачивались «простым народом» не в меньшей степени, чем «образованными классами», и далекий Царь был подчас столь же непонятен, как и «расплывчатое» Отечество; и показательны крестьянские разговоры, зафиксированные на Юге России не больно‑то грамотным деникинским агентом: «желание крестьян получить землю а на счет правление говорят что если будет земля у нас тогда пусть будет и царь нам все равно»[91]. Более основательно другое мнение – о равнодушии широких народных масс к идее «Учредилки». А вот каково было подлинное отношение к Учредительному Собранию Верховного Правителя России?
Весьма скверную услугу оказал Александру Васильевичу генерал Иностранцев, приведя в своих воспоминаниях «саркастический» рассказ о реакции адмирала на уже известную нам ноту союзников: «Во‑первых, я им ответил, что Учредительное Собрание или, вернее, Земский Собор я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении – не может быть и речи. Во‑вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное Собрание – за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и – повешу! – Тут Верховный Правитель снова засмеялся. – Наконец, при выборах в настоящее Учредительное Собрание пропущу в него лишь государственно‑здоровые элементы и людей работоспособных и знающих, а не говорунов. Вот – какой я демократ! – Адмирал снова рассмеялся и снова оглядел всех нас». Чрезвычайно благодарный материал для тех, кто желает выставить Колчака убежденным «диктатором» и глумливым «антидемократом», – эта цитата, однако, не выдерживает сопоставления с подлинными текстами как ответа союзникам, так и заявлений, сделанных Верховным Правителем для русской аудитории.
«В день окончательного разгрома большевиков моей первой заботой будет назначение выборов в Учредительное Собрание… – писал Колчак в своей ответной ноте. – Признавая себя ответственным перед этим Учредительным Собранием, я передам ему всю власть, дабы оно свободным решением определило будущее устройство государства…» Эти слова имеют не официальное, а очень «личное» звучание, и то же можно сказать о выступлении Александра Васильевича перед представителями сибирской прессы 28 ноября 1918 года, в первые дни после принятия верховной власти.
«Раз будут созданы нормальные условия жизни, – говорил тогда Колчак, – раз в стране будут царить законность и порядок, тогда возможно будет приступить и к созыву Национального Собрания.
Я избегаю называть Национальное Собрание – Учредительным Собранием, так как последнее слово слишком скомпрометировано. Опыт созыва Учредительного Собрания, собранного в дни развала страны, дал слишком односторонний партийный состав. Вместо Учредительного Собрания собралось партийное, которое запело интернационал и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо.
Вот почему я и говорю о созыве Национального Собрания, где народ в лице своих полномочных представителей установит формы государственного правления соответственно национальным интересам России[92].
Я не знаю иного пути к решению этого основного вопроса, кроме того пути, который лежит через Учредительное Собрание».
О том же говорилось и в присяге, которую Колчак в торжественной обстановке принял 29 января 1919 года (принятие присяги было следствием его собственного настоятельно выраженного желания):
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!