Уфа – Челябинск – Тобол – Омск 35 страница
«Обещаюсь и клянусь перед Всемогущим Богом и Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему отечеству. Обещаюсь и клянусь служить ему по долгу Верховного Правителя, не щадя жизни моей, не увлекаясь ни родством, ни дружбой, ни враждой, ни корыстью, и памятуя единственно о возрождении и преуспеянии Государства Российского. Обещаюсь и клянусь воспринятую мною от Совета Министров верховную власть осуществлять согласно с законами государства до установления образа правления свободно выраженной волей народа.
В заключение данной мной клятвы осеняю себя крестным знамением и целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».
Практическим шагом к реализации этих намерений стало образование «подготовительной Комиссии по разработке вопросов о Всероссийском Представительном Собрании учредительного характера и областных представительных учреждениях». Согласно утвержденному 29 апреля «Положению», комиссии, которая должна была «открыть свои действия» 18 мая, следовало заняться «разработкой материалов и выработкой общих начал по организации Всероссийского Представительного Собрания учредительного характера, а равно Областных Представительных Собраний» и «собиранием, рассмотрением и оценкой материалов, касающихся Всероссийского Учредительного Собрания созыва 1917 года, для подготовки данных к законопроекту о выборах в будущее Всероссийское Представительное Собрание учредительного характера».
|
|
|
Таким образом как будто складывается цельная картина – неприятия Колчаком революционного Учредительного Собрания (и даже нелюбви к самому этому термину, который, однако, в течение 1919 года все чаще и чаще возвращается в официальный лексикон) и явно выраженного его стремления к созыву нового представительного органа с теми же функциями. Однако подобная картина, на наш взгляд, все‑таки противоречит тому, что известно о мировоззрении Александра Васильевича, и противоречие это кажется внутренней загадкой адмирала, разгадки не имеющей…
Действительно, мы уже не раз видели резкий антидемократизм Колчака. Верховный Правитель не отрицал коллегиальных методов работы (вспомним примеры Совета Верховного и Экономического Совещания), но это относилось именно к работе и привлечению к ней в первую очередь лиц, компетентных в каких‑либо конкретных вопросах, – с этой точки зрения, кстати, психологически правдоподобным кажется рассказ Иностранцева («… пропущу… людей работоспособных и знающих»). Слова из «монолога Хизахидэ» о демократии как «развращенной народной массе, желающей власти», и о том, что «власть не может принадлежать массам, большому числу, в силу закона глупости числа», независимо от их подлинного авторства отражают и мнение адмирала («Hisahide замолчал – мне нечего было возразить ему»). Но как же можно сочетать с этим декларированное стремление отдать судьбу страны в руки демократического представительного органа?
|
|
|
Увы, об этом можно лишь строить догадки. Хотел ли адмирал созывать свое Национальное Собрание не на демократических, а на quasi‑аристократических принципах или с заведомым перевесом членов по назначению (как в Государственном Совете или в Земском Соборе по схеме Дитерихса)? Но тогда он вряд ли мог не понимать, что встретит недовольство и даже, наверное, противодействие своих же сотрудников – гораздо более убежденных и искренних демократов… Лукавил ли он в угоду омской «общественности» и иностранным союзникам? Но это противоречит известной нам искренности Александра Васильевича и мужеству, с которым он шел «против течения» всегда, когда находил это нужным… Оказался ли крест Верховной Власти слишком тяжелым, вызывая инстинктивное стремление переложить гнет ответственности на «народное волеизъявление»? Но никогда, ни до, ни после этого, даже в страшные дни сибирской катастрофы, адмирал Колчак не пытался убежать от ответственности, и даже если, как и у многих людей, в его жизни были минуты слабости и упадка духа, – чрезвычайно маловероятно, чтобы эти минуты с завидной регулярностью повторялись именно в связи с произнесением программных речей или составлением официальных документов…
|
|
|
Неоспоримыми нам кажутся лишь два утверждения. Созыв Учредительного Собрания или Земского Собора на следующий день после занятия Москвы выглядит слишком несерьезно. Поэтому следует прислушаться к словам адмирала о «созданных нормальных условиях жизни» и «царящих в стране законности и порядке» как необходимых условиях такого созыва. За этими словами явственно вырисовывается сравнительно долгий период успокоения взбаламученной страны, соответствующий известной «декларации Добровольческой Армии» (1918) об освобождении русского народа «от рабской неволи и стихийного помешательства». Второе, быть может, казалось задачей более сложной, чем первое, но отказываться и от этой задачи было решительно невозможно.
Кроме того, «аристократическое начало», импонировавшее Колчаку, и его уверенность офицера в необходимости единоличной военной власти отнюдь не отменяют восприятия этой власти именно как тяжкого креста. Адмирал не уклоняется от него, но и не упивается своими чрезвычайными полномочиями; он не стяжатель и не честолюбец; он действительно всего лишь («всего лишь»!) первый солдат.
|
|
|
«Меня называют диктатором.
Пусть так, я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским, – говорит Колчак представителям печати, далее давая совершенно точную характеристику сущности своей власти. – Как Сенат древнего Рима в тяжкие минуты Государства назначал диктатора, так Совет Министров Российского Государства в тягчайшую из тяжких минут нашей Государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным Правителем».
Это было сказано Александром Васильевичем поздней осенью 1918‑го; а почти через год, осенью 1919‑го, он напишет жене в Париж: «Я прошу Тебя уяснить, как я сам понимаю свое положение и свои задачи. Они определяются старинным рыцарским девизом Богемского короля Иоанна, павшего в битве при Кресси – “Ich diene”[93]. Я служу Родине своей, Великой России, так, как я служил ей все время, командуя кораблем, [минной] дивизией или флотом»; «Я не являюсь ни с какой стороны представителем[94] наследственной или выборной власти. Я смотрю на свое звание как на должность чисто служебного характера. По существу, я Верховный Главнокомандующий, принявший на себя функции и Верховной Гражданской Власти, так как для успешной борьбы нельзя отделить последние от функций первого».
Отметим здесь же и уважение к официальному обоснованию полномочий Верховного Правителя, которые, как мы помним, определялись «Положением о временном устройстве государственной власти в России». Этот документ устанавливал переход власти Верховного Правителя (в случае его смерти, долговременного отсутствия или отречения) к Совету министров, и, должно быть, именно в этом следует искать корни решения, о котором Александр Васильевич 28 июня 1919 года писал донскому Атаману генералу А.П.Богаевскому:
«… По моему предложению Совет Министров постановил учредить должность Заместителя Верховного Главнокомандующего, и я своим указом назначил на эту должность Главнокомандующего вооруженными силами Юга России А.И.Деникина.
Таким образом устанавливается преемственность Верховного Командования Русской Армией, и с этой стороны я могу быть спокойным.
Более сложным представляется вопрос о преемственности власти Верховного Правителя, и я не решаю пока его ввиду огромной политической сложности этого дела».
Наступит день, когда адмирал нарушит «Положение о временном устройстве…» и сделает это, скорее всего, осознанно… но к тому времени ситуация кардинально изменится, да и Совет министров выйдет за рамки своих прерогатив. Пока же забота о соблюдении законности и тех актов, которыми определяется государственное устройство Свободной России (мы помним это определение Колчака!), является для Верховного Правителя одной из первоочередных. Отметим здесь и возобновление работ Правительствующего Сената – в Российской Империи «верховного органа административной юстиции». Открытие временных присутствий Сената состоялось в Омске 29 января 1919 года согласно закону от 24 декабря 1918‑го, причем Верховный Правитель произнес на торжественной церемонии речь, в которой подчеркнул государственную важность «идеи права и законности» как противовеса действиям авантюристов‑узурпаторов:
«… Упразднение [большевиками] Сената и судов подрывало самые основы государственного строя и лишало население последней опоры – законного охранения его прав личных и имущественных, – а самочинную власть – характера правового и государственного.
С этого момента и надолго идея права и законности затемнилась в сознании и действиях мятущейся под гнетом насильников страны…
Приняв от Совета Министров в условиях исключительно трудных всю полноту власти, я поставил тогда же одной из основных своих целей и повелительным гражданским долгом установление законности и правопорядка в стране.
Ныне эта цель получает свое завершение: возобновляется деятельность Правительствующего Сената, и я глубоко счастлив приветствовать Вас в этот великий день торжествующей правды и права».
О том значении, которое Колчак придавал восстановлению правового государства, говорит и организация в его кабинете министров «Комитета законности и порядка», о котором подробно рассказывает в своих записках Сукин: «Этот комитет состоял всего лишь из трех лиц – Министров Юстиции, Военного и Внутренних Дел. Он должен был собираться по меньшей мере два раза в неделю и обсуждать все накопившиеся случаи нарушения законности Правительственными агентами. Будучи чисто деловым и по неосторожности лишенным характера “комиссии” со всеми недостатками формализма и процедуры, это новое учреждение все же было официальным, а не частным совещанием Министров. Особым законом ему были приданы весьма широкие и решающие полномочия, а именно – право немедленной отмены по телеграфу всех неправильных приказов, “особых постановлений” и других распоряжений военных и гражданских властей, даже в зонах, где объявлено военное положение. В этот комитет имели право жаловаться все граждане, считавшие свои права нарушенными. Он действовал быстро. В течение трех дней можно было получить удовлетворение…»
Однако такого комитета (сам же Сукин признавал, что «идея эта не получила достаточного распространения» и «немногие сумели оценить значение этой весьма удачной мысли») и тем более – одного открытия заседаний Сената для установления правопорядка было решительно недостаточно. Плевелы своеволия и беззакония прорастали и в душах иных из солдат и офицеров армии, ведущей тяжелую борьбу «за правду и право». Сочетать беспощадность к врагу с законностью действий удавалось далеко не всегда, и ярким примером этого стали омские события 22 декабря 1918 года, не менее важные для нас с точки зрения позиции, занятой Верховным Правителем.
В ночь на 22‑е, как сообщалось в циркулярной телеграмме генерала Лебедева войсковым начальникам, «группы вооруженных рабочих‑большевиков и других темных элементов освободили из тюрьмы часть арестованных, сделали попытки произвести беспорядок в войсковых частях, в городе (Омске. – А.К.), и временно захватили железнодорожную станцию Куломзино… Вызванные по тревоге части Омского гарнизона уничтожили банды преступников, и в городе и его окрестностях установилось полное спокойствие». Далее Лебедев сообщал, что «Верховный Правитель отдал приказ о беспощадном уничтожении всех лиц, пытающихся произвести беспорядок». Эта телеграмма была отправлена 22 декабря, и тем же днем датирован приказ Колчака с благодарностью «начальникам, г. г. офицерам и солдатам и казакам частей гарнизона, вызывавшихся по тревоге для восстановления порядка»; «все, принимавшие участие в беспорядках или причастные к ним», этим приказом предавались военно‑полевому суду.
Александр Васильевич был в эти дни серьезно болен – у него начиналось воспаление легких (одной из причин было то, что адмирал одевался так же, как и его армия, – в легкую шинель солдатского сукна). «К концу декабря болезнь достигла такой степени, что Колчак едва говорил, едва мог поднять голову с подушки, – рассказывает Сукин. – Потухшими глазами он смотрел на окружающих и с грустью говорил, что боится не выжить… Беспокойство за жизнь Верховного Правителя и тревога за судьбу государственного дела породили у некоторых министров и генералов мысль, не пора ли телеграфировать Деникину и принять какие‑либо решения». С.П.Мельгунов на основании бесспорного факта – болезни адмирала – даже ставит под сомнение авторство приказа от 22 декабря: «Какая личная ответственность может быть у того, кто в этот час лежал в постели в 40‑градусном жару, “еле дышал” и не мог даже “говорить”? Только “исследователь”, у которого отсутствует всякое критическое отношение к формальным документам, перед ним лежащим, будет продолжать утверждать, что все выходившие в эти дни от имени Верховного правителя приказы принадлежат личной инициативе Колчака». Речь же об ответственности зашла потому, что после подавления мятежа часть «бывших арестованных» (освобожденных мятежниками, но затем сдавшихся властям) была перебита без суда и следствия; среди жертв оказались и умеренные социалисты, члены Учредительного Собрания, к мятежу непричастные. Убийство вызвало волнения среди общественности, проникшие и на страницы сибирских газет.
Похоже, что отделить имя адмирала Колчака от подавления мятежа хотели уже в те дни – вряд ли случайно 25 декабря было впервые опубликовано официальное сообщение о состоянии здоровья Верховного Правителя, датированное 23 декабря, в котором серьезность заболевания несколько смягчалась, но в то же время было подчеркнуто: «с 21‑го декабря (то есть как раз накануне мятежа. – А.К.) болезнь заставила его лечь в постель». Тем не менее не только «формальные документы» свидетельствуют о том, что Верховный Правитель знал о происходившем намного больше, чем представляется Мельгунову.
Сукин свидетельствует: Колчак «не хотел давать волю болезни, стремился побороть в себе начало смерти. Он пытался принимать доклады даже тогда, когда доктора это запрещали». Согласно рассказу самого Александра Васильевича, 22 декабря он трижды получал сообщения Лебедева (личные или через адъютанта): около пяти часов пополуночи, в восемь или девять утра и «вечером». Услышав в конце дня, что суду собираются предать и «бывших арестованных», Колчак распорядился об отмене этого распоряжения, а о бессудной расправе узнал утром 23‑го. Таким образом, у адмирала, кажется, была возможность продиктовать 22‑го краткий приказ, которому не очень‑то верит Мельгунов. Кроме Верховного, авторство документа могло принадлежать лишь Лебедеву, но последний по занимаемой должности начальника штаба имел законное право отдавать так называемые «приказания» в редакции «Верховный Главнокомандующий приказал…» и за собственной подписью и нужды прятаться за имя Колчака вроде бы не имел.
Адмирал был разгневан самоуправством; согласно собственному рассказу Александра Васильевича, он заявил посетившему его Вологодскому: «расстрел членов Учредительного собрания – акт, направленный против меня с целью дискредитировать меня в глазах союзников». В то же время Колчак считал, «что при подавлении восстания всегда возможны нарушения законных форм воздействия, но преследование за эти нарушения в будущем ослабит решительность действий по подавлению подобных эксцессов». Жестокая логика военного человека вступала, однако, в противоречие с началами законности, и после совещания с членами кабинета Верховный Правитель решил назначить расследование. Твердая позиция по обоим вопросам – о непримиримой борьбе и о недопущении произвола – нашла выражение в правительственном сообщении от 29 декабря:
«Ввиду появившихся в печати и в обществе сообщений о действиях должностных лиц при усмирении мятежа 22 декабря, Правительство считает долгом определенно заявить, что, будучи ответственным за судьбы и за спокойствие Государства, Правительство, в лице Верховного Правителя и Совета Министров, приняло твердое решение подавлять без малейших колебаний и с полной беспощадностью всякие попытки к восстанию и потрясению установившегося государственного порядка; посему решительные и планомерные действия войск и милиции при подавлении мятежа 22 декабря представляются вполне соответствующими требованиям государственной необходимости, вследствие чего войскам и милиции, принимавшим участие в усмирении мятежа, Правительство выражает благодарность за умелое и мужественное выполнение их служебного долга.
Что касается сообщений о незакономерных[95] действиях отдельных должностных лиц, совершенных ими уже после подавления мятежа, то Правительство в глубоком убеждении, что без закономерности нет твердой власти, объявляет, что все такие незакономерные действия, не оправдываемые боевой обстановкой, встречали и встречают со стороны Правительства решительное осуждение, вследствие чего Правительство считает необходимым на основании дошедших до него сведений назначить расследование для проверки правильности действий должностных лиц, совершенных после подавления восстания, и о результате расследования незамедлительно объявить во всеобщее сведение».
А 31 января было опубликовано, «согласно последовавшего указания Верховного Правителя Министру Юстиции», постановление Совета министров об образовании «Чрезвычайной Следственной Комиссии… под председательством одного из Сенаторов уголовного Кассационного Департамента Правительствующего Сената». Возглавить комиссию было поручено сенатору А.К.Висковатову, и Колчак впоследствии вспоминал: «О работах Чрезвычайной комиссии Висковатов мне от времени до времени, когда находил нужным, делал доклады; я же считал, что, поручив следствие Висковатову, сделал все, что было нужно, и никаких мер более по этому делу не предпринимал». Помимо очевидной занятости Верховного Правителя, такая позиция могла объясняться и его нежеланием вмешиваться в ход разбирательства.
Проблема соотношения в военное время жестокости и закона, насилия и противодействия ему, особенно в ходе борьбы со вражеским подпольем, вообще нередко становится объектом спекуляций и демагогии. Жестокое время часто понуждало к жестоким мерам всех, – но достаточно беглого взгляда на противоположный лагерь, чтобы понять разницу между Свободной Россией и Советской Республикой. Председатель ВЧК Ф.Э.Дзержинский 17 сентября 1918 года в «Инструкции Чрезвычайным комиссиям» указывал: «Все дела, по которым закончено следствие, ликвидируются самой комиссией, за исключением дел, относительно которых состоится особое постановление Комиссией о передаче этих дел в другие инстанции (революционные трибуналы, народные суды идр. – А.К.)», – с легкостью объединяя в руках ЧК арест, следствие, «суд» (в кавычках, потому что, не будучи независимым, он не мог называться полноправным судом), да заодно и исполнение «приговоров». Народный комиссар внутренних дел Г.И.Петровский той же осенью 1918‑го требовал: «Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении (? – А.К.) в белогвардейской среде должен [пред]приниматься безоговорочно массовый расстрел», – рассылая приказ всем Совдепам и обязуя «проявить инициативу» массовых убийств… губисполкомы, то есть опять‑таки органы, к юстиции не имевшие отношения. В результате свобода и жизнь тысяч была отдана в руки людей, гордо декламировавших в ответ на робкие попытки заикнуться о «введении ЧК в юридические рамки»:
«… Что может быть нелепее этих обывательских желаний, которые технический аппарат, выполняющий часть работы по проведению в жизнь диктатуры пролетариата путем угнетения его классовых врагов, хотят поставить в зависимость от мертвого кодекса законов. Мне возразят, что существуют революционные законы, но разве методы борьбы Ч. к. не являются этими самыми революционными законами?»; «Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого».
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 36; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!