Глава I. ГРЕЧЕСКИЙ ПОЛИС И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ В НЕМ 8 страница
[84]
наиболее характерным явлением для общественной жизни архаических полисов[152]. Эта борьба носила не социальный, а чисто политический характер. Демос участвовал в ней, но лишь постольку, поскольку он входил в группировки, возглавлявшиеся аристократами. Такие группировки могли быть весьма значительными по размеру, а разделение между ними могло происходить по различным признакам. Так, в крупных полисах враждовали друг с другом аристократические группировки, базировавшиеся в различных регионах полисной территории (весьма вероятно, что именно так обстояло дело в Афинах[153]). В полисах меньших размеров боролись просто наиболее влиятельные и знатные роды. Демос, бесспорно, в целом лишь выигрывал от этой борьбы аристократов, от отсутствия единства в их рядах. Представители знати в постоянных конфликтах ослабляли друг друга, а рядовые общинники, опираясь, помимо прочего, на свое явное численное превосходство, постепенно включались в политическую жизнь. В конечном счете каждый полис, быстрее или медленнее, двигался к демократии. Разумеется, лишь в редких случаях конечным итогом развития становилась демократия, так сказать, "афинской чеканки", демократия крайняя, включавшая в гражданский коллектив торговцев, ремесленников, поденщиков и пр.[154] Большинство полисов останавливались на стадии "гоплитской демократии", при которой гражданами были и всей совокупностью прав пользовались лица не ниже гоплитского статуса[155]. Подобного рода ограниченную демократию можно в той же мере назвать и умеренной олигархией: суть явления от этого не изменится. В любом случае, даже и такое политическое устройство стало возможным лишь в конце периода архаики, а до того власть, повторим еще раз, находилась в руках аристократии.
|
|
|
[85]
В целом архаическая эпоха была в политическом отношении временем крайне нестабильным, характеризовавшимся постоянными внутренними конфликтами. Гражданская смута (στάσις) — вот та категория, которая в наибольшей степени свойственна этой стадии древнегреческой истории[156]. Стасис был настоящей болезнью архаических полисов, причем болезнью мучительной. Он воспринимался как явление крайне нежелательное; происходили непрерывные поиски способов его прекращения. Разумеется, лучшим из таких способов был компромисс между враждующими группировками и слоями. Желаемого компромисса, при котором ни одна сторона не почувствовала бы себя обиженной, впрочем, достичь было очень непросто. Не случайно иной раз для выхода из смуты приглашали посредника-примирителя "со стороны", из другого города: вердикт такого незаинтересованного и авторитетного лица мог лучше удовлетворить участников конфликта, чем решение своего же согражданина. Бывало, конечно, и так, что согражданин, которого все уважали и которому все доверяли, отыскивался в своем же полисе; в этой главе речь пойдет как раз именно о таком случае. В архаической Греции противостояние индивидуалистической и коллективистской тенденций общественного развития, о которых говорилось в главе I, достигло высшего накала. Обе тенденции проявлялись в полную силу: с одной стороны, в формирующихся полисах действовали яркие аристократические личности[157], и чрезмерное выдвижение ими на первый план своих индивидуальных притязаний подрывало стабильность общин, угрожало самому их существованию. С другой — сами эти формирующиеся полисы стремились поставить предел крепнувшему индивидуализму, ввести его в подобающие рамки. Не случайно эпоха архаики стала для Эллады временем расцвета законодательной деятельности. В целом ряде полисов, причем не обязательно передовых в экономическом и политическом отношениях[158], были изданы первые своды пи-
|
|
|
[86]
саных законов[159], которые учреждали единые, обязательные для всех нормы поведения в рамках гражданского коллектива. Кстати, эти законы вводились отнюдь не "под натиском демоса", как иногда полагают[160] (как мы видели, демос в VII —VI вв. до н.э. еще не играл значительной политической роли, к тому же его представители в массе своей тогда еще, безусловно, были неграмотными и вряд ли могли получить непосредственную пользу от появления письменных законодательных кодексов), а скорее именно для урегулирования межаристократических отношений, для предотвращения вспышек стасиса между знатными вождями[161]. Трудно переоценить значение раннего греческого законодательства, приведшего на смену расплывчатым положениям устного обычного права четкий набор фиксированных и санкционированных полисом правовых норм. По сути дела, только с момента введения свода письменных законов в том или ином полисе можно говорить о том, что длительный процесс складывания его государственности завершился, что полис из протогосударства окончательно превратился в государство. В связи со сказанным остается только пожалеть о том, что о подавляющем большинстве архаических законодателей практически ничего достоверного неизвестно. Они для нас — либо "голые имена" без какого-либо наполнения реальным жизненным материалом (Филолай в Фивах, Фидон в Коринфе, Драконт в Афинах), либо мифологизированные фигуры, информация о которых может быть даже обильной, но при этом
|
|
|
|
|
|
[87]
в массе своей легендарной или анекдотичной (Залевк в Локрах Эпизефирских, Харонд в Катане, а в первую очередь, конечно, Ликург Спартанский). Не случайно, что деятельность этих законодателей зачастую не поддается точной датировке. Законодательство, как уже упоминалось, получало активную поддержку со стороны дельфийского храма Аполлона — главной греческой святыни периода архаики. Не без помощи дельфийского жречества в сознание эллинов внедрялось столь свойственное ему впоследствии чувство меры, вырабатывалось негативное отношение к любым "крайностям", иными словами, утверждалась полисная система ценностей. К концу архаической эпохи в Дельфах сложился канон так называемых Семи мудрецов (наиболее подробную информацию о каноне в его различных вариантах см.; Plut. Mor. 146а — 164d; Diog. Laert. I. 13, 22- 122)[162]. Что понималось в это время под "мудрецом" (σοφός) — нам теперь даже трудно судить. "Компания" Семи мудрецов выглядит весьма разношерстной: среди них — законодатели и представители нарождающейся науки, пророки-чудотворцы, напоминающие шаманов, и даже тираны... Не столь уж и просто определить, какой "общий знаменатель" роднит, скажем, первого греческого философа Фалеса из Милета с Периандром, жестоким и кровавым тираном Коринфа. Тем не менее и тот и другой причислялись к Семи мудрецам. Наиболее вероятным представляется, что Дельфы провозглашали "мудрецами" тех деятелей, которым они в наибольшей степени симпатизировали (поэтому, например, в основной вариант канона не попал Писистрат Афинский, пытавшийся противопоставлять свой полис Дельфам, о чем подробнее будет сказано в следующей главе)[163].
[88]
"Мудрецам" приписывались разного рода этические максимы и афоризмы: "Познай самого себя"[164], "Лучшее — мера", "Ничего слишком", "За порукой — расплата", "Знай всему пору", "В усердии — все" и т.п. Эти афоризмы (гномы) в традиции кочевали от одного "мудреца" к другому, и для большинства из них вряд ли возможно однозначно определить конкретного автора. Да и можно говорить об авторстве применительно к пословицам, каковыми максимы "мудрецов", судя по всему, являются? Некоторые из перечисленных изречений представляются глубокими и оригинальными; другие выглядят общими местами, трюизмами и скорее всего не иначе воспринимались и в архаическую эпоху. Важнее другое: все они в той или иной степени отражают дельфийскую этику умеренности и справедливости, оказываются ее краткими и запоминающимися лозунгами. Списки Семи мудрецов у разных античных авторов несколько варьируются, в них появляются то одни, то другие лица. Характерно, однако, что один мудрец обязательно фигурирует во всех без исключения списках. Об этом человеке — самом знаменитом из "мудрецов" и самом крупном из законодателей, о человеке, которого без преувеличения можно назвать одной из самых ярких, разносторонних и одновременно гармоничных личностей во всей античной истории, пойдет речь в данной главе. Это — Солон.
* * *
Античная традиция о Солоне (сама по себе довольно обширная) принадлежит к числу предметов, неплохо изученных в современной историографии. Существует целый ряд исследований по этому вопросу[165]. Это в значительной мере
[89]
освобождает нас от необходимости нового подробного обзора источников и позволяет ограничиться несколькими релевантными замечаниями. Наиболее ранним (и, безусловно, наиболее аутентичным) источником, говорящим о Солоне, являются, разумеется, принадлежащие ему самому стихотворения. Солон был помимо всего прочего еще и одним из самых крупных лирических поэтов архаической Греции, работавшим в основном в жанре элегии, но обращавшимся также и к другим жанрам (ямбические триметры, хореические тетраметры). От него дошло достаточно большое количество фрагментов самого различного содержания (от этического до эротического); некоторые из этих фрагментов весьма обширны (например, элегии "К музам" и "Благозаконие"). Из них можно составить целый сборник, дающий целостное понятие о личности, творчестве, мировоззрении этого автора[166]. В контексте настоящей работы нам, естественно, наиболее интересна политическая лирика Солона. Стихи этой направленности можно разделить на три группы: в одних автор живописует критическое положение афинского полиса и призывает к преобразованиям (fr. 3; fr. 4 Diehl), в других горделиво "отчитывается" в проведенных им реформах (fr. 5; fr. 23; fr. 24; fr. 25 Diehl), в третьих указывает на опасность возникновения тирании (fr. 8; fr. 9; fr. 10 Diehl)[167]. Нет никакого сомнения в том, что стихотворения первой группы относятся к началу политической деятельности Солона, к периоду до его архонтата и законодательства, а произведения второй группы, соответственно, были написаны после этих событий. Сложнее с "антитирани-
[90]
ческой" лирикой. Наиболее логично относить эти стихи к самому концу жизни Солона (560-е годы до н.э.), когда в среде афинской элиты возвысился Писистрат. Впрочем, есть и мнение, что они связаны с попыткой захвата власти Дамасием в 580-х годах до н.э. (Arist. Ath. pol. 13. 2). Иногда считают даже, что стихи, о которых идет речь, имеют в виду Драконта и датируются 620-ми годами до н.э., но это совсем уж маловероятно[168]. Лирика Солона особенно информативна и интересна для уяснения его взглядов. Несравненно меньше сведений дает солоновский сборник о конкретной политической деятельности и законодательстве афинского реформатора. Не то чтобы все это совершенно не нашло отражения в сохранившихся элегиях, но разбросанные в них спорадические, несистематизированные и довольно темные реминисценции тех или иных событий могут быть интерпретированы только в свете более поздних источников, причем эта интерпретация отнюдь не однозначна[169]. Характерный пример — один из самых знаменитых фрагментов Солона (fr. 24 Diehl), в котором поэт рассказывает о проведенных им мероприятиях:
Какой же я из тех задач не выполнил, Во имя коих я тогда сплотил народ? О том всех лучше перед Времени судом Сказать могла б из олимпийцев высшая Мать черная Земля, с которой снял тогда Столбов поставленных я много долговых[170], Рабыня прежде, ныне же свободная. На родину, в Афины, в богозданный град Вернул я многих, в рабство проданных, Кто кривдой, кто по праву, от нужды иных Безвыходной бежавших, уж забывших речь Аттическую — странников таков удел, Иных еще, в позорном рабстве бывших здесь И трепетавших перед прихотью господ, Всех я освободил...
[91]
Традиционно (еще со времени Аристотеля — Ath. pol. 12. 4) считается, что в этом фрагменте речь идет об отмене долгов, запрещении долгового рабства, возврате на родину проданных за долги, иными словами, об основных компонентах реформы, известной под названием "сисахфия". Однако в последнее время в исследовательской литературе появились альтернативные интерпретации как цитированного фрагмента, так и самой сисахфии[171]. И пусть эти интерпретации в силу своей нетрадиционности выглядят пока чрезмерно смелыми: сам факт их появления хорошо иллюстрирует необходимость осторожного подхода к солоновской лирике как источнику. О Солоне в различных контекстах кратко упоминают некоторые авторы V в. до н.э., в том числе комедиографы (Cratin. fr. 228 Kock; fr. 274 Kock; Aristoph. Nub. 1178 sqq.; Av. 1660 sqq.; Eupol. fr. 9 Demianczuk)[172]. Наиболее известны посвященные ему пассажи Геродота (I. 29 — 33; I. 86; II. 177; V. 113), особенно знаменитый рассказ о Солоне в гостях у лидийского царя Креза[173]. На исходе этого столетия и на протяжении следующего, вне всякого сомнения, в связи с возрастанием в среде афинской интеллектуальной элиты интереса к идее "отеческого государственного устройства" (πάτριος πολιτεία), одним из основателей которого считался Солон, упоминания об этом законодателе входят в арсенал ораторов, философов, публицистов (например, Andoc. I. 81 sqq.; I. 95 sqq.; Lys. X. 15; XXX. 2; XXX. 26; Isocr. VII. 16; XV. 231 - 232; XV. 235; Xen. Symp. 8. 39; Oec. 14. 4; Demosth. XVIII. 6; XIX. 251-255; XXVI. 23; XLIII. 62; XLIV. 14; LIX. 85-87; Aeschin. I. 6 sqq.; I. 25; III. 108; III. 257) Весьма значим образ Солона у Платона, который, в частности, приписывает именно ему знаменитый миф об Атлантиде (Plat. Tim. 20d — 21с)[174]. Вполне естественно, что деятельность Солона должна была занимать немаловажное место в трудах аттидографов —
[92]
историков, специально занимавшихся историей Афин и Аттики и написавших в связи с этим ряд трудов под одинаковым названием "Аттида", к сожалению, дошедших до нашего времени лишь в незначительных фрагментах (Гелланик, Клидем, Андротион, Фанодем, Филохор и др.)[175]. Именно аттидографическая традиция, насколько можно судить, в наибольшей мере оказала влияние на Аристотеля, который не раз обращался к фигуре Солона, как в "Политике" (1273bЗЗ—1274а22), так и особенно в "Афинской политии" (5—12), где дан самый ранний из полностью дошедших до нас связный и подробный рассказ о солоновской реформаторской деятельности, и по сей день составляющий основу наших знаний о ней[176]. Из произведений более позднего времени (мы не будем перечислять все встречающиеся в них упоминания о великом законодателе) в наибольшей степени приближается по значению к указанному пассажу "Афинской политии" плутархово жизнеописание Солона[177], построенное также в значительной степени на аттидографическом материале. Существует еще одна биография законодателя, принадлежащая автору начала III в. н.э. Диогену Лаэртскому (I. 45 — 67), но она несравненно менее информативна, хотя и сохранила кое-какие интересные и из других источников неизвестные детали. Наконец, среди поздних сообщающих о Солоне текстов следует отметить ряд весьма важных мест из трактата-диалога Цицерона "О законах" (II. 59, 64-66). Занимаясь эволюцией нарративной традиции о Солоне, нетрудно заметить, что его образ в источниках претерпевает с течением времени существенные изменения. Для большинства относительно ранних авторов (от Геродота до Платона) Солон — мудрец, поэт, законодатель, но не реформа-
[93]
тор афинского полиса на демократических началах. Интерес к солоновским демократическим реформам впервые возникает, насколько можно судить, в конце V в. до н.э., и это находится, как мы уже отметили чуть выше, в самой прямой связи с имевшей место в это время оживленной полемикой об истоках афинского государственного устройства, о демократии и олигархии и т.п. В частности, одним из наиболее убежденных приверженцев πάτριος πολιτεία в Афинах был Ферамен, которого порой небезосновательно считают инициатором возобновления интереса к Солону[178]. Но это были лишь первые шаги; полномасштабное же создание образа Солона — "отца афинской демократии" связано с идейными поисками политической публицистики IV в. до н.э.[179], причины чего достаточно очевидны. В Афинах этого времени, наученных горьким опытом олигархических переворотов, началось серьезное переосмысление самого понимания демократии, смещение акцентов в ее определении с "власти народа" на "власть закона"[180]. В подобных условиях фигура самого знаменитого аттического законодателя просто не могла не привлечь к себе повышенного внимания. Но это "открытие Солона" имело и свою оборотную сторону. Происходит поступательная мифологизация его образа; так, если Исократ считает Солона основоположником умеренной "отеческой" демократии, то у его младшего современника Демосфена законодатель предстает уже как творец демократии радикальной[181]. В связи со сказанным выше, безусловно, перед исследователями не может не вырисовываться проблема репрезентативности античной традиции о Солоне. В послевоенной
[94]
историографии в отношении рассматриваемой проблематики в целом утвердился умеренный критицизм. С одной стороны, отмечаются слабые места имеющейся в нашем распоряжении традиции о Солоне: чрезмерное внимание Аристотеля к социально-классовым аспектам политической жизни, причем понимаемым и толкуемым сквозь призму категорий его времени[182], стремление Плутарха (или его источников) приписать законодателю многие мероприятия, в действительности к нему не относящиеся[183], и т.п. Но в то же время подчеркивается, что в IV в. до н.э. в распоряжении историков было вполне достаточно репрезентативного материала (в том числе эпиграфического), отражавшего солоновскую эпоху. И хотя методы работы с этим материалом были, мягко говоря, далеки от совершенства, все же наряду с представителями риторической публицистики, мало озабоченными тем, насколько их построения соответствуют исторической действительности, были и серьезные ученые, заинтересованные в непредвзятом установлении достоверных фактов[184]. Нам, со своей стороны, кажется наиболее важной попытка установления того, какие составляющие античной традиции о Солоне следует считать наиболее аутентичными. С достаточной долей уверенности это можно сказать прежде всего по поводу свидетельств источников о Солоновых законах. В распоряжении историков IV в. до н.э. текст этих законов, несомненно, имелся. По свидетельству комедиографа Кратина (fr. 274 Kock), в середине V в. до н.э. деревянные кирбы, на которых законы были изначально записаны[185], еще существовали, но находились в очень плохом состоянии. Весьма вероятно (по сути дела, практически несомненно), что в конце V в. было осуществлено копирование законов на каменные стелы. Хорошо известно, что именно в этот период, в 409/408 г. до н.э.,
[95]
был скопирован с аксонов на стелу закон Драконта об убийстве (IG. I3. 104), причем копия была сделана очень качественно, с сохранением архаизмов стиля и языка. Видимо, то же можно сказать и о законах Солона: при копировании их текст, насколько можно судить, специальной сколько-нибудь серьезной переработке не подвергался. В IV в. до н.э. судебные ораторы активно работают с солоновскими законами, запечатленными уже на стелах (хотя, подчеркнем, старая разбивка кодекса на кирбы и аксоны была при копировании сохранена). Именно в такой форме их должны были видеть и Аристотель, и позже Плутарх. Во всяком случае, до времени жизни последнего деревянные доски во всем своем комплексе сохраниться не могли, разве что незначительные фрагменты[186]. Следует сказать, что с законодательным наследием Солона дело обстоит все же несколько сложнее, чем с драконтовским. Дело в том, что в последнее десятилетие V в. до н.э. в Афинах осуществлялся пересмотр существующих законов[187]. Он начался сразу после низложения олигархии "Четырехсот" (очень возможно, что инициатором этого мероприятия был упоминавшийся выше Ферамен), затянулся вплоть до свержения демократии после поражения Афин в Пелопоннесской войне, затем был продолжен правительством "Тридцати тиранов" и, наконец, завершен после реставрации демократического устройства, в 399 г. Вслед за этим процедура принятия новых законов была крайне усложнена, установилось четкое различие между законом и псефисмой (постановлением народного собрания по конкретному вопросу)[188] и т.п., иными словами, законодательный корпус был зафиксирован в достаточно стабильном виде. Впрочем, пересмотр законов, о котором идет речь, именовался не νομοθεσία, а αναγραφή, т.е. следует говорить не о составлении новых законов и даже не о ревизии существующих, не об их исправлении, а просто об их "переписывании", копировании. Нельзя, конечно, утверждать,
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!