Начало мудрости— страх Господень...» (Пс. 110, 10). 4 страница



«Он ей сказал: «Неужто вы так обольщены, что вам кажется, будто вы лучше всех понимаете о Боге?» А она на это отвечать не могла и созналась, что: «я, говорит, о Боге очень слабо понимаю и верую только в то, что мне нужно» (8,195).

Вот оно, главное своеобразие подобной кичливой веры: её сугубый прагматизм. На такой вере легко собственную добродетель утверждать. Да легко и свалиться.

В «Полунощниках» обнаруживается тот сомнительный итог, на который был обречён и сам писатель в своих поисках какой-либо опоры среди всеобщего торжества того недобра, что виделось его растревоженному взору.

Итог этот— отвержение Православия.

В марте 1887 года он пишет Суворину: «Вы даже не вникаете в сущность веры, а защищаете Православие, которого не содержите и которого умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нём спасение жизни,— а всё остальное мне не нужно» (11,339-340).

Вот то же: верую в то, что мне нужно.

Такое невнятное «христианство» обрекает человека на многие душевные тяготы.

 

                                                    6.

 

Но не может же, не может человек, стремящийся к истине и добру, сосредоточиться на одном зле. Нет, он должен хоть какую-то опору попытаться отыскать: иначе не выжить.

Поэтому было бы несправедливо видеть у Лескова одно мрачное, и не стоит более соблазнять себя отысканием всего, что он вывел на свет Божий худого в своих сочинениях— труд невелик, а лучше потрудиться доброе у него распознать.

Прежде всего, Лесков вновь и вновь сосредоточивает внимание на Священном Писании, видя в нём и основу праведной мудрости, и своего рода практическое руководство в каждодневном поведении человека. Он составляет сборник моральных поучений, опирающихся на слово Божие,—  и придаёт ему знаменательное название: «Зеркало жизни истинного ученика Христова» (1877). Христос для Лескова— пример в поведении всякого человека, и в подтверждение того писатель приводит в начале книги слова: «Я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что Я сделал» (Ин. 13, 15), сопровождая таким пояснением: «Вот зеркало жизни истинного ученика Христова, в которое он ежеминутно должен смотреться, сообразуясь подражать Ему в мыс лях,  словах и делах»379.

Сборник составлен из пяти разделов, в которые группируются основные правила поведения человека, подтверждаемые выдержками из Нового Завета: «В мыслях», «В словах», «В делах», «В обхождении», «В пище и питии». Заключается всё наставлением: «Старайся вообще, чтобы во всех твоих делах, словах и мыслях, во всех желаниях и намерениях твоих, развивалось непременно чистое и согласное настроение к высшей цели, жизни, то есть, к преобразованию себя по образу (или по примеру) Иисуса Христа, и будешь тогда Его ученик»380.

Полезность подобных сборников несомненна. Лесков продолжал свои труды в этом направлении и выпустил ещё ряд брошюр сходного свойства: «Пророчества о Мессии. Выбранные из Псалтири и пророческих книг св.Библии» (1879), «Указка к книге Нового Завета» (1879), «Изборник отеческих мнений о важности Свящ.Писания» (1881) и др.

 

Но есть ли подлинные ученики Христовы в реальности? Вот что стало больным вопросом для писателя.

О некоем переломе в собственном мировосприятии сам Лесков поведал так (в предисловии к «Рассказам о трёх праведниках», 1879):

«Как,— думал я,— неужто в самом деле ни в моей <...> и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто всё доброе и хорошее, что когда-нибудь заметил художественный глаз других писателей,— одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трёх праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одной дрянью, которая живёт в моей и в твоей душе, мой читатель?»

Мне это было и ужасно и несносно, и пошёл я искать праведных, пошёл с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трёх праведных, без которых «несть граду стояния», но куда я ни обращался, кого ни спрашивал— все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они,— думаю себе,— или неправедны— всё это надо собрать и потом разобрать: «что тут возвышается над чертою простой нравственности» и потому «свято Господу» (6,642-643).

Лесков много уповал на праведные действия таких исключительных людей: «Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться,— и в этом увеличении ли уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц. Само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира»381.

Последнее замечание здесь особенно важно: тут ещё одно подтверждение, что Лесков видит в христианстве исключительно вспомогательное средство к устроению земной жизни человека. Праведники же для него становятся тою силою, которая осуществляет такую предназначенность христианства.

Писатель признавался: само сознание, что эти люди есть на свете, укрепляло его в жизни, помогало превозмогать внутреннее одиночество: «У меня есть свои святые люди, которые пробудили во мне сознание человеческого родства со всем миром» (11,301).

Так он находит для себя средство преодоления разъединённости людей. Церковь, кажется, им окончательно отвергается как путь к единству. Задерживает внимание и слово «святые». Святы ли эти лесковские праведники?

И тут вновь вспоминается предупреждение Ильина: «...кто не обладает духовным взором, тот мчится за пёстрым миром своих причуд, обманчивых иллюзий, броских химер...» Лесковские праведники— не химеры ли?

Необычность и парадоксальность внешнего и внутреннего облика этих людей порою чрезмерна. Сам писатель часто определял их словом антики. Временами в поисках таких антиков (своеобразных чудаков) он забредал вовсе далеко от идеала праведничества— как, например, в рассказе «Железная воля» (1876), где изображён некий глупый немец, принявший своё тупое упрямство за сильную волю, превративший это свойство в идола и много от него претерпевший невзгод, также и самоё смерть: объелся блинами, не желая уступать чревоненасытному попу, отцу Флавиану (ещё одна шпилька духовенству).

 

Но сосредоточимся на праведниках. Первым из них, сознательно воспринимаемым автором в таковом качестве, стал центральный персонаж повести «Однодум» (1879) кавалер Рыжов(хотя и прежде подобных индивидуумов писатель изображал, начиная с Овцебыка: все они чаще глуповаты, примитивны в мыслях, а порою и «противны своею безнадёжною бестолковостью и беспомощностью» (6,286), но они же всегда только собственным умом доходят до тех премудростей, какими живут).

Рыжов, составитель рукописного труда «Однодум», по свидетельству самого автора, был сомнителен в вере: «...это сочинение заключало в себе много несообразного бреда и религиозных фантазий, за которые тогда и автора и чтецов посылали молиться в Соловецкий монастырь» (6,226). Хотя ничего определённого относительно ересей однодума автором не сообщено (поскольку для Лескова, не желавшего углубляться в догматические премудрости, то было и не существенно), свидетельству его должно доверять, ибо дошёл сей мудрец до всего собственным разумением, начитавшись Библии без должного руководства:

«...На ходу и на отдыхе читал одну только свою Библию в затрапезном переплёте. Он начитался ею вволю и приобрёл в ней большие и твёрдые познания, легшие в основу всей его последующей оригинальной жизни, когда он стал умствовать и прилагать к делу свои библейские воззрения» (6,214).

Но недаром же бытовало в народе справедливое мнение касательно таких знатоков:

«На Руси все православные знают, что кто Библию прочитал и «до Христа дочитался», с того резонных поступков строго спрашивать нельзя; но зато этакие люди что юродивые,—  они чудесят, а никому не вредны, и их не боятся» (6,222).

Подобное идёт от гордыни ума, когда он додумается до того, что всё сам понять может и в наставниках не нуждается.

Обычнее всего самостоятельное освоение Писания, при внутренней честности искателя истины, приводит к выделению из всей христианской мудрости нравственных постулатов и к их абсолютизации. Каков смысл соблюдения заповедей— о том искатели или глубоко не задумываются, или решают чаще всего просто: ради лучшего устроения жизни на земле. Справедливость такого вывода для всех очевидна и несомненна. Да ведь и впрямь так: хорошо было бы жить, когда бы все заповеди соблюдали. Сверх того— не стоит и голову ломать? Когда же кто-либо додумается (как тот же лорд Редсток), что в следовании заповедям проявляется благодарность твари Творцу— то уж премудрость наивысшая.

Однодум Рыжов и следует заповедям неукоснительно, чем угождает своему автору, не поколебавшемуся произвести его в праведники. Лескову и самому, как помним, по душе пришлось самостоятельное разумение Евангелия, он и от героя не большего потребовал.

Идеал Лескова— идеал сугубо эвдемонический, автор более всего болеет об устроении земного бытия. Проблемы подлинно духовные его в творчестве мало занимают, религиозность его— душенного свойства. Эвдемонический же тип культуры может искать опору для себя только в установлении строгих этических норм— не в чём ином. Поэтому и отношение к религии при таком типе культуры не может не быть преимущественно прагматическим: религия становится потребною исключительно для обоснования и укрепления морали. Неслучайно же и протестантские учения появляются в момент утверждения эвдемонического идеала, заменившего собою ценности сотериологические: о спасении заботиться оказалось не нужным: о том уже Сын Божий позаботился— человеку осталось попечение о земном бытии.

«Так, религиозный опыт заменяется и вытесняется моральными переживаниями. Мораль становится над религией; и ею, как критерием, одобряется или осуждается всякое религиозное содержание; действенность её собственного опыта распространяется и на сферу религии, которой ставятся определённые рамки»382,— так И.Ильин писал, разумея Толстого, но то же можно отнести и к жизнепониманию Лескова— и вообще принять как закон существования всякого абсолютизирующего себя морализма.

Рыжов именно «однодум»: его мысль однобока и прагматична: он утвердил себя на буквальном следовании заповедям— и на том стоит, не задумываясь над сложностью бытия. Один из ранних рецензентов справедливо заметил о лесковском герое: «От «Однодума» веет холодом. <...> Невольно поднимаются один за другим вопросы: есть ли у него сердце? Дороги ли ему хоть сколько-нибудь окружающие его грешные, заблуждающиеся души?» (6,640).

Вот один из эпизодов жизни Рыжова:

«Чаю они не пили и не содержали его в заводе, а мясо ели только по большим праздникам— в остальное же время питались хлебом и овощами, квасными или свежими с своего огорода, а всего более грибами, которых росло в изобилии в их лесной стороне. Грибы эти «баба» летнюю пору сама собирала по лесам и сама готовила впрок, но, к сожалению её, заготовляла их только одним способом сушения. Солить было нечем. Расход на соль в потребном количестве для всего запаса не входил в расчёт Рыжова, а когда «баба» однажды насолила кадочку груздей солью, которую ей подарил в мешочке откупщик, то Александр Афанасьевич, дознавшись об этом, «бабу» патриархально побил и свёл к протопопу для наложения на неё епитимии за ослушание заветов мужа, а грибы целою кадкою собственноручно прикатил к откупщикову двору и велел взять «куда хотят», а откупщику сделать выговор» (6,225).

Как говорится, воля ваша, но Рыжов излишне мелочен в своей педантичности. Он дотошен в мелочах, но о заповеди любви к ближнему этот прямолинейный пуританин, кажется, не имеет никакого понятия. Недаром у него жена безымянна: просто «баба». В нём нет должной для любви теплоты душевной, он по-своему жёстко рационален в своей праведности, сух и каменносердечен.

Особо отличился Рыжов в эпизоде с губернатором:

«...Вступив в храм, губернатор не положил на себя креста и никому не поклонился— ни алтарю, ни народу, и шёл как шест, не сгибая головы к амвону.

Это было против всех правил Рыжова по отношению к богопочитанию и к обязанностям высшего быть примером для низших,— и благочестивый дух его всколебался и поднялся на высоту невероятную.

Рыжов всё шёл следом за губернатором, и по мере того, как Ланской приближался к солее, Рыжов всё больше и больше сокращал расстояние между ним и собою и вдруг неожиданно схватил его за руку и громко произнёс:

— Раб Божий Сергий! входи в храм Господень не надменно, а смиренно, представляя себя самым большим грешником,— вот как!

С этим он положил губернатору руку на спину и, степенно нагнув его в полный поклон, снова отпустил и стал навытяжку» (6,236-237).

Губернатор, спору нет, недолжным образом себя повёл, но что сказать о Рыжове? Да одно: деспот. Из таких натур легко формируются изуверы, ради соблюдения формы ни перед чем не останавливающиеся.

Всё это истекает от неправославного понимания самого смысла соблюдения заповедей, от одностороннего, поверхностного их восприятия.

Профессор А.И.Осипов верно отметил, что Православие «всецело устремлено на исцеление души, а не на заработок блаженства и рая. Преподобный Симеон Новый Богослов указывает: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека (т.е. открывает человеку) его немощи». Обратим внимание, что подчёркивается преподобным Симеоном: исполнение заповедей делает человека не чудотворцем, пророком, учителем, не достойным всяких наград, даров, сверхъестественных сил— что является главнейшим следствием «исполнения» заповедей во всех религиях и даже целью. Нет. Христианский путь ведёт человека совеем к иному— к тому, чтобы человек увидел глубочайшую повреждённость человеческого существа, ради исцелении которой воплотился Бог Слово и без познании которой человек в принципе неспособен ни к правильной духовной жизни, ни к принятию Христа Спасителя»383.

Духовное стремление к следованию заповедям рождает таким образом в душе человека то смирение, без которого невозможно дальнейшее возрастание его в духе. Но эвдемоническая культура, ориентированная на земное блаженство,— вне духовности. Исполнение заповедей при таком типе культуры рождает скорее гордыню, упоение собственной праведностью, самозамкнутость в этой праведности. Прежде здесь уже говорилось о том. Теперь пришлось вновь вспомнить, ибо это проявляется в однодуме Рыжове и слишком расходится с православным сознаванием себя в мире— Лесков в конце повести ещё раз свидетельствует:

«Умер он, исполнив все христианские требы по установлению Православной Церкви, хотя Православие его, по общим замечаниям, было «сомнительно». Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакий...» (6,243).

Для автора, однако, это не явилось большим пороком, он счёл возможным пренебречь такою сомнительностью веры, ибо для него оказалась важнее праведность однодума, в опоре на которую он видит самоё возможность утверждения в жизни нравственных норм, без каковых эта жизнь, в его ощущении, обречена на распад.

Подобное упование на собственные силы человека вне его связи с полнотою Истины можно отнести к заурядным издержкам гуманизма. Антропоцентризм и антропомерность самой идеи праведничества у Лескова несомненно позволяет сопрягать её именно с гуманистическим миросозерцанием.

 

Вслед за однодумом Рыжовым Лесков вывел на всеобщее обозрение ещё одного антика— в котором как в праведнике и сам автор долго сомневался: причислять ли его к означенной категории человеков. Диковинность его натуры подчёркнуто обозначена диковинным же прозвищем— Шерамур, вынесенным в название появившегося в 1879 году рассказа.

Впрочем, Шерамур настолько праведен, что не раздумывая отдаёт нуждающемуся последнюю рубашку с себя— в буквальном смысле:        

 «...Завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где она?— отвечал:

— Скинул.

— Для какой надобности?

— У другого ничего не было» (6,251).

Однако самого же автора обескураживает слишком убогий идеал персонажа, при всём его бескорыстии:

«Герой мой— личность узкая и однообразная, а эпопея его— бедная и утомительная, но тем не менее я рискую её рассказывать.

Итак, Шерамур— герой брюха; его девиз— жрать, его идеал— кормить других...» (6,244).

Слова «не хлебом единым жив человек» для Шерамура— совершенная бессмыслица: он не то что какие-либо душевные потребности отвергает, но даже обычные гигиенические навыки, поскольку это уменьшает средства человека «самому пожрать и другого накормить».

Всем своим поведением Шерамур походит на юродивого, но Лесков точен в определении подобного праведничества: «Чрева-ради юродивый»— такой подзаголовок даёт автор своему рассказу.

Христа ради юродивым Шерамур быть просто не может, поскольку и Евангелие воспринимает своеобразно: «Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много хорошего. Почеркать бы надо по местам...» (6,258). Весь курьёз таковой бесцеремонности в том, что тут Шерамур поразительно похож на Толстого, так же решительно «почеркавшего» евангельские тексты. Не было ли в словах Шерамура и собственного лесковского отношения к Евангелию? Неприятие своё Церкви писатель, во всяком случае, герою передал: не случайно Шерамур с такою решительностью опровергает некоего мужика, едущего с заработков на родину: «Вытащил кошель и хвалится: «Видишь, говорит, что есть названье от Бога родитель,— вот я родитель: <...> что заработал— вот всё оно цело— деткам везу; а ещё захочу, так и в церкву дам за своё здоровье. Понимаешь?»— «Глупо, говорю, в церковь давать».— «Ну, этого, говорит, ты не смей, а то вот что...» И кулак мне к носу» (6,262). (Народную религиозность, ненароком высвеченную, тоже отметим.)

Шерамур, кажется, человек вовсе бессмысленный и никчёмный, но зачем-то же писатель завёл о нём разговор. Лесков старается и в существовании этого брюхопоклонника отыскать смысл и пользу: и для того вводит в повествование суждение некоей набожной старушки, к которому как к окончательно истинному прибегает в своих раздумьях о бытии Шерамура:

«Ей не понравилось легкомыслие и шутливость, с которыми мы относились к Шерамуру; она не стерпела и заметила это.

— Нехорошо»,— сказала она,— человек ничавошный, над ним грех смеяться; у него есть ангел, который видит лицо.

— Да что же делать, когда этот человек никуда не годится.

— Это не ваше дело: так Бог его создал .

—  Да он и в Бога-то не верит.

— А Господь с ним— глуп, так и не верит, и без него дело обойдётся, ангел у него всё-таки есть и о нём убивается.

— Ну уж будто и убивается?

—  Конечно! Он к нему приставлен и соблюдает. Вы как думаете: ведь чем плоше человек, тем ангел к нему умней ставится, чтобы довёл до дела. Это и ему в заслугу. <...> Что они вам мешают, дурачки! их Бог послал, терпеть их надо, может быть он определится к такой цели, какой вы все ему и не выдумаете» (6,288-289).

В конечном итоге выходит: Шерамур, может, и понадобился-то автору, чтобы именно народную веру способнее разглядеть:

«...Если сам Шерамур не годится к праведным даже в качестве юродивого, то тут есть русская няня, толстая баба со шнипом, суд которой, по моему мнению, может служить выражением праведности всего нашего умного и доброго народа» (6,301).


Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!