КНИГА ПЕРВАЯ. ОБ УСТАНОВЛЕНИИ ОСНОВАНИЙ. 3 страница
4. Теория круговорота
Представление о непрерывном развитии человеческого рода («поступательном движении наций») является неотъемлемой частью философии Вико. Но это представление лишено у него той отвлеченности, которая побуждала Перро или Фонтенеля смотреть на всю Предшествующую историю с презрением самодовольного литератора. Вико понимает «вечную прелесть» детства человеческого общества и не стремится отбросить чувственно-практическое «простонародное» отношение к миру ради успехов сиятельного рассудка. Он превосходно рисует, как «героический век» — эпоха личной зависимости, господства и рабства, фантастического права и суровой аристократии, век слабого рассудка и живого воображения, мифологии и эпоса — уступает место демократическим порядкам и рациональной прозе, господствующей в республиках (символом которых является не копье, а кошелек и весы). Вико прекрасно понимает прогрессивность этого перехода. Картина жестокого угнетения народа землевладельческой аристократией, набросанная в нескольких главах «Новой науки», превосходит самые смелые рассуждения просветительной эпохи. Ненависть к остаткам средневековья у Вико поистине органическая, нисколько не книжная, как у многих писателей XVIII века. Но вместе с тем Вико
XIX
М. Лифшиц
сомневается в том, что победа буржуазной цивилизации над эпохой поэтического варварства является абсолютным прогрессом. Ее прогрессивность исторически относительна. Вместе с фантастикой «героической эпохи» из общественной жизни исчезает какой-то элемент народности, которого не может вернуть даже «милостивое право, оцениваемое по равной для всех полезности причин». Формальная независимость личности не заменяет естественной свободы, охраняемой обычаем. Не является ли чувственное сознание, основанное на ярких и общедоступных образах, более демократическим, более близким к телесно-практической жизни простого народа, чем «тайная мудрость философов», прозаическая и холодная? Что может быть более равнодушным к страданиям и радостям человечества, чем рассуждения de more geometrico? Народы — «поэты по своей природе».
|
|
|
Вико еще не известны противоречия развитого капиталистического строя. Он судит только на основании тех круговоротов, которые испытывали более ранние и простые общественные организмы. Однако в этих пределах его рассуждения безукоризненны. Туман героических времен рассеивается, демократия побеждает, а вместе с ней приходят гуманность и самосознание. Но эта победа недолговечна. Народная свобода в республиках, символом которых является кошелек, становится удобной ширмой для обогащения немногих. Частные интересы побеждают общественное начало, и свобода превращается в рабство. «После того, как Могущественные в народных республиках стали направлять Общественный Совет в личных интересах своего Могущества, после того, как Свободные Народы в целях личной пользы дали Могущественным соблазнить себя и подчинили свою общественную свободу их властолюбию, тогда возникли партии, начались восстания и гражданские войны, и во взаимном истреблении наций возникла форма Монархии». Благословенное рабство, ибо оно сохраняет частицы справедливости! Благородные управляли своими вассалами или клиентами на основе варварских обычаев, неписаных и тайных законов. Плебейская масса боролась за писаные законы, за рациональную юриспруденцию. И что же? «Тирания законов» необычайно выгодна для могущественных и враждебна естественному праву народов. Казуистика героических времен, сохранявших буквальное значение законодательных формул, не исчезает, а только видоизменяется. Она переходит в формализм юристов — казуистику в собственном смысле слова, известную только образованным нациям. Так цивилизация приводит к новому варварству, варварству рассудка, рефлексии. «Как и во времена варварства чувств, варварство рефлексии соблюдает слова, а не дух законов и установлений, но второе значительно хуже первого, так как первое верило, что справедливое — это то, что его поддерживало, то есть звуки слов; второе же знает, что справедливое — это то, что его поддерживает, то есть то, что
|
|
|
|
|
|
XX
Джамбаттиста Вико
имеют в виду установления и законы, но стремится обойти это суеверием слов».
Итак, справедливость общественных установлений остается в области отвлеченных идеалов; на практике идеальные нормы осуществляются только посредством самых уродливых извращений. Дух нового мира — лицемерие. Да и сами по себе отвлеченные формулы права настолько узки, что справедливость находит себе защиту только в милости. В систематическом учении Вико имеется характерная непоследовательность. Показывая, как «человеческая природа» угнетенных народов побеждает «героическую природу» благородных, Вико сближает этот процесс с общим развитием сознания от бесформенной и туманной фантастики к рассудочному мышлению демократических времен. Согласно этой схеме, высшей формой юстиции должны быть суды, основанные на строжайшем соблюдении рациональных норм. Пусть погибнет мир, но совершится правосудие! Однако в действительности Вико считает более демократическим и гуманным судопроизводством то, которое обращается с нормой закона более или менее свободно. В своем отвращении к «тирании законов» Вико близок к идеям Возрождения, как они выступают перед нами в комедии Шекспира «Мера за меру». Не господство непогрешимых законов, а наоборот: отступление от норм рациональной юриспруденции явится основой «человеческого», «милостивого» правосудия. Это правосудие не довольствуется формой, но «рассматривает истинность фактов и милостиво склоняет смысл законов везде, где того требуют равные условия».
|
|
|
Если два человека равны перед законом, но не равны на самом деле по своему материальному положению, то для сохранения справедливости необходимо следовать «истинности фактов», нарушая формальную правильность закона. «Узкий горизонт буржуазного права» не был секретом для Вико, но он полагал, что единственной возможной гарантией справедливости явится допущение какого-то остатка иррациональных времен. Чувство должно спасти рассудок от бессмыслицы, монархия — от жестокости республик, основанных на богатстве. И Вико грезит о высшем типе судов — «судов, совершенно не упорядоченных». «В них господствует истинность фактов; под диктовку совести везде, где встретится нужда, на помощь им приходят милостивые законы во всем том, чего требует равная для всех полезность причин. Они овеяны естественным стыдом, плодом образованности, а потому и гарантией в них служит добросовестность — дочь культуры, соответственно искренности Народных республик и еще того больше — благородству Монархии, где Монархи в такого рода судах торжественно ставят себя выше законов и считают себя Подчиненными только совести и Богу». Много времени спустя эти рассуждения повторил Бальзак в «Банкирском доме Нюсинжен».
Вико различает монархию, следующую за народными республиками, и первоначальную монархию «божественных времен» (римских царей или греческих базилевсов). Первая отвечает в извест-
XXI
М. Лифшиц
ном смысле интересам плебеев, так как она подчиняет себе «могущественных», опираясь на ненависть к ним со стороны простого народа. Вико рисует картину утверждения монархии по образцу итальянских государств эпохи Возрождения или императорского Рима. Его монархизм местами — простое историческое наблюдение, местами — идеалистическая утопия в духе теоретиков просвещенного абсолютизма или скорее в духе Гегеля. При этом повсюду Вико дает понять, что демократия является высшим результатом культуры, и только в силу превратности вещей она недолговечна и нуждается в сохранении ее прогрессивного зерна посредством отхода к монархии. Однако рабство в качестве гарантии свободы дорого обходится человечеству. Возникает развитая государственная система, воплощенная в особе монарха, «который силой оружия берет на себя все общественные заботы и предоставляет подданным заботиться о своих частных делах; у подданных остается та забота о делах общественных, и лишь постольку, какую и поскольку им разрешает Монарх». Нация погружается в политический индифферентизм. «... Когда граждане становятся почти чужестранцами в своих нациях, тогда оказывается необходимым, чтобы монархи их направляли и представляли».
В монархиях, пишет Вико, народ отдыхает от гражданских войн и партийной борьбы, но вместе с тем он утрачивает живую общественную активность и подлинный гражданский героизм. Странное дело! «Почему в незрелые времена Рима римляне были чрезвычайно мудры в государственных делах, тогда как в просвещенные времена, по словам Ульпиана, государственные дела разумеют лишь отдельные и весьма немногие люди, опытные в управлении?» Варварские времена скупы и корыстолюбивы, образованные — гуманны и великодушны. Однако римские и греческие герои остаются образцами доблести и самопожертвования, а новые народы более склонны к удобствам, погружению в частную жизнь и показывают мало примеров настоящего героизма. Или все это только заблуждения историков?
Вико думает иначе. Гражданский ум и великодушие римлян не заключали в себе того идеального гуманного содержания, которое предполагают в них писатели, зараженные «предрассудком о недостижимой мудрости древних». Но в «героические времена», когда государство носило аристократический характер, каждый из героев «лично обладал значительной частью общественной пользы». Этой частью была его семейная монархия — господство над сыновьями и слугами (famuli). «И ради этого великого личного интереса, сохраненного для них Государством, они естественно отодвигали на задний план меньшие личные интересы. Поэтому они естественно и великодушно защищали общественное благо, то есть благо государства, и мудро судили о государственных делах».
Это был героизм естественный, который во многих отношениях
XXII
Джамбаттиста Вико
прямо противоположен гражданскому героизму в общечеловеческом смысле этого слова. Возможность настоящего гражданского героизма возникает только вместе с переходом от варварства к цивилизации. Но она погибает в самом своем зародыше. В республиках общественное благо распылено на множество мельчайших частей, в монархиях подданным предлагают заниматься своими личными интересами, предоставив заботу об общественном благе суверенному государю. Развитие человечности происходит вместе с падением всесокрушающей общественной энергии, которой так богаты были варвары (она раскрывалась не только в господской доблести благородных, но и в соревновании с ними подчиненных сословий). «Героизм теперь по самой природе гражданственности невозможен». В республиках герои единичны, как Катон Утический (да и тот лишь благодаря своему аристократическому духу). В монархиях героями называют тех, кто верно служит своим суверенам, «Поэтому нужно прийти к заключению, что героя в нашем смысле угнетенные народы жаждут, философы изучают, поэты воображают, но гражданская природа... не знает такого рода благодеяний».
Итак, поступательное движение наций полно самых глубоких противоречий. Создает ли оно гарантии действительной народной свободы? Не вырождается ли общественная энергия народов вместе с развитием общественного богатства, обособлением государства от общества, утверждением формального права, изучаемого особым сословием юристов, — вместе с победой эгоистического рассудка над бессознательным общественным чувством примитивных народов? Да, на высшей ступени цивилизации народы снова впадают в состояние варварства, вначале совершенно иного, чем варварство эпохи Гомера или Данте. «Так как Народы, подобно скотам, привыкли думать только о личной пользе каждого в отдельности, так как они впали в последнюю степень утонченности или, лучше сказать, спеси, при которой они, подобно зверям, приходят в ярость из-за одного волоса, возмущаются и звереют, то тогда, когда они живут в наивысшей заботе о телесной преисполненности, как бесчеловечные животные, при полном душевном одиночестве и отсутствии иных желаний, когда даже всего лишь двое не могут сойтись, так как каждый из них преследует свое личное удовольствие или каприз, — тогда народы, в силу всего этого, из-за упорной партийной борьбы и безнадежных гражданских войн начинают превращать города в леса, а леса — в человеческие берлоги. Здесь в течение долгих веков варварства покрываются ржавчиной подлые ухищрения коварных умов, которые варварством рефлексии сделали людей такими бесчеловечными зверями, какими сами они не могли стать под влиянием первого варварства чувств: ведь второе обнаруживало великодушную дикость, от которой можно было защититься или борьбой, или осторожностью, а первое с подлой жестокостью, под покровом лести и объятий, посягает на жизнь и имущество своих ближних и друзей. Поэтому народы от такой
ххш
М. Лифшиц
рассудочной злости, применяемой в качестве последнего лекарства провидением, настолько тупеют и глупеют, что не чувствуют больше удобств, изысканности, наслаждений и роскоши, но одну лишь необходимую жизненную полезность».
Эти страницы — одно из самых блестящих изображений мелочности и эгоизма человеческих нравов в обществе, основанном на частной собственности. Буржуазное общество, это «духовное царство животных», по выражению Гегеля, описано Вико во всех его морально-психологических особенностях, описано с дерзкой полнотой и откровенностью, с подлинны»: даром исторического предвидения<...>.
Учение Вико о «круговороте» отражает некоторые реальные стороны поступательного движения наций. Многие предсказания «Новой науки» подтвердились в самых широких размерах; позднейшие критики буржуазной цивилизации в XIX веке повторяют рассуждения Вико о «новом варварстве». Но, как всякий пророк, Вико рассуждает туманно, с оттенком мистицизма. Реальные картины действительности подернуты у него фантастической дымкой, ослаблены бессознательным впечатлением общественного круговорота малых культур. Это впечатление носит еще слишком непосредственный и провинциальный характер, чтобы искры самосознания, те «блестки гениальности», которые Маркс находил в «Новой науке», могли осветить всеобщие формы диалектического движения истории. Идея круговорота становится односторонней, и древний предрассудок поглощает едва родившуюся научную истину.
Человечество стоит перед дилеммой, — писал Ленин в 1917 году: «или пожертвовать всей культурой, или же революционным путем сбросить с себя капиталистическое ярмо, устранить господство буржуазии и завоевать социалистическое общество и прочный мир» . Вико не знает подобной дилеммы. Падение культуры является для него неизбежным. Правда, Вико придает большое значение революции масс. Но он не верит в прочность завоеваний народа. «Люди сначала стараются выйти из подчинения и жаждут равенства, — таковы Плебеи в Аристократических республиках, которые в конце концов изменяются в Народные. Потом они стараются превзойти равных,— таковы Плебеи в Народных республиках, искажающихся в республики Могущественных». Все это в конце концов приводит к анархии, при которой «столько тиранов, сколько в государстве наглецов и разбойников». Тогда начинается период отрезвления, и народы находят выход в подчинении монарху. Таков извечный круговорот всех революционных эпох.
Ограниченность этого представления не нуждается в доказательствах. Но не следует забывать, что для прежней истории мнение
"За хлеб и мир". Ленин. Сочинения, т. XXII, стр. 145. XXIV
Джамбаттиста Вико
Вико имело свое объективное оправдание. Идея круговорота гораздо старше идеи прогресса, и, конечно, она небеспочвенна.
Наш мир подобен колесу, что вверх и вниз стремит судьба. Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба: Приходит тот, уходит сей, а он работает всегда.
Эта гномическая мудрость старых поэтов часто встречается у народов древности и средневековья. Ее наиболее известными образцами являются Экклезиаст и отрывки из поэмы Гераклита. Настроение, лежащее в основе этих изречений, передает одну из объективных сторон древней истории — присущие ей черты постоянного возвращения к одному и тому же исходному пункту. Люди приходят и уходят, шумные политические события сменяют друг друга, рушатся и вновь создаются великолепные царства, а бедный феллах по-прежнему ковыряет землю. О повторении одних и тех же форм в истории древнего Востока пишет Энгельс в статье «К истории первоначального христианства». Греческий полис и средневековые городские республики также прошли однообразный путь подъема и увядания, согласно тому порядку гражданских и политических форм, который Вико считал основанием «вечной идеальной истории».
Европейская цивилизация нового времени разорвала замкнутую оболочку прежних культур. Но при всей быстроте движения, свойственной капиталистическому строю, старые «азиатские» черты извечного круговорота в нем сохранились. Движение культуры было поверхностным и непрочным, оно задевало лишь узкую верхушку, оставляя в тени все остальное человечество. Недаром скептики XVI столетия — Монтень и Шарон — сравнивали народную массу с неподвижной почвой, молчаливым основанием, на котором совершаются все земные события. Назначение почвы — терпеть. Владыки приходят и уходят, сменяются правительства и системы, политическая феерия проносится над согнутыми спинами людей, а земля по-прежнему требует пота и крови. «Я видел старые времена, — говорит старик Фуршон в «Крестьянах» Бальзака,— и вижу новые, милейший мой ученый барин, вывеска другая, это правда, но — вино все то же! Сегодняшний день только младший брат вчерашнего. Да. Напишите-ка об этом в ваших газетах! Разве мы раскрепощены? Мы по-прежнему приписаны к тем же селениям, и барин по-прежнему существует: называется он — труд! Кирка остается по-прежнему единственной нашей кормилицей. На барина ли работать или на налоги, которые все лучшее у нас отбирают, — все одно, жизнь проходит в поте лица...»
Начиная с эпохи Возрождения, народы не раз поднимались для защиты своих интересов. Но эти движения, полные самых драматических эпизодов, еще не могли осуществить глубочайшие устремления плебейской массы: они неизменно оканчивались отливом революционной волны. Одни угнетатели сменяли других, на место аристократии божьей милостью приходила аристократия капитала. Незадолго до своей гибели предшественник пролетарского коммунизма Гракх Бабеф писал: «Сильные мира сего оригинально пони-
XXV
М. Лифшиц
мают слово «революция», когда утверждают, что революция у нас уже произошла. Лучше бы они сказали — контрреволюция. Еще раз: революция — это всеобщее счастье, но этого-то у нас и нет, следовательно — революция не совершена. Контрреволюция — это несчастье подавляющего большинства; это у нас есть, следовательно — у нас имела место контрреволюция»*.
Так оценивал буржуазную революцию во Франции один из самых последовательных борцов за народные интересы. Гибель революционных поколений, годы величайшего напряжения, голод, иностранное нашествие, бесчисленные жертвы гражданской войны — все это, казалось, было нужно лишь для того, чтобы на почве, обильно политой кровью, могли расцвести спекуляция и грюндерство. Люди, выдвинутые революцией, погибали на эшафоте или становились сенаторами Империи, как Мален, герой романа Бальзака «Темное дело». На сцену выступили деятели, подобные Фуше и Талейрану, практические учителя скептицизма, условности всех норм добродетели и права. Отсюда черпали свои идеи и внутренне опустошенные молодые люди начала XIX столетия.
Конечно, ни сама идея круговорота, ни связанное с ней скептическое умонастроение не могли исчерпать всего содержания революций прошлого. В этой идее отразилась только одна из сторон исторического развития, имеющая лишь относительное значение. Мы знаем теперь, что гибель революционных поколений не была напрасна. Они внесли свою лепту в предысторию социалистического общества и подготовили конечное торжество народа. С более широкой точки зрения не существует «круговоротов»: они растворяются в «поступательном движении наций» — движении к социализму. Но в определенные трагические периоды прежней истории эта конечная цель была еще слишком далека, а бремя сегодняшних жертв так тяжело и мучительно, что сами массы приходили к философии старика Фуршона и на долгие годы погружались в состояние политической апатии. Периоды квиэтизма и безразличия неизменно следовали за революционными бурями прошлого. Это была благодарнейшая почва для всякого преклонения перед стихийным ходом вещей, для фатализма в духе Платона Каратаева. Отрицательные стороны прогресса, страдания подавляющего большинства людей казались бессмысленными, ибо практически они были оторваны от положительных результатов истории. Философия, которая хотела подняться над отрицательной мудростью скептицизма, как философия Вико, искала мистических связей. Именно в этой бессмыслице она стремилась открыть глубокий исторический смысл. Так, Вико восхваляет монархию, хотя превосходство «народных правлений» для него совершенно понятно. Он принимает и оправдывает все и во всяком несчастии, ниспосланном человечеству, видит перст провидения. Все целесообразно. Пускай народы, уставшие от бесплодных гражданских войн и предавшиеся всем порокам «варварства рефлексии» — роскоши, изнеженности, скупости, зависти и спеси, — теряют свою национальную незави-
Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!