КНИГА ПЕРВАЯ. ОБ УСТАНОВЛЕНИИ ОСНОВАНИЙ. 2 страница
Народы древности и средневековья находились в состоянии ребячества. История их баснословна. Теперь наступило время, когда просвещенные нации уже не могут верить в забавные выдумки древних историков. Голландец Якоб Гроновиус и англичанин Генри Додвелл отвергли традиционный рассказ о возникновении римского государства. Само существование Ромула стало для них сомнительным. Издания Монфокона Муратори поколебали прежнюю беллетристическую манеру писать историю. Мифология древних народов, воскресшая в эпоху Ренессанса, снова подверглась суровому осуждению. «Нас так приучили в детстве к мифологическим сказаниям греков, — говорит просвещенный картезианец Фонтенель, — что, когда мы становимся способны рассуждать, мы более не замечаем, насколько они удивительны. Но если отделаться от привычки, то нельзя не прийти в ужас при мысли о том, что вся история одного народа представляет собой нагромождение химер, фантаадй и абсурдов. Возможно ли, чтобы все это выдавали за правду? До какой степени это признавалось ложью? Как велика была любовь этих людей к явным и нелепым выдумкам, и почему она не сохранилась впоследствии?»**.
Письмо к Н.Даниельсону от 10 апреля 1879 г. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXVII, стр. 34.
* Ср. Paul Hazard. «La crise de la conscience europeenne» (1680-1715), Tome I (Paris, 1935), p.67.
XII
' Джамбаттиста Вико
В то время как Вико писал свою «Новую науку», во Франции происходила оживленная полемика литераторов, известная под именем «спора древних и новых». Картезианцы Перро, Фонтенель, позднее Удар де Ла Мот восстали против безусловного авторитета античности с точки зрения строгого рационализма. Сравнивая страну Гомера с образованной Францией, они находили, что первая похожа на деревню, а ее герои — на грубое простонародье. Древние времена были дики, безнравственны и полны всевозможных предрассудков. «Эти времена, именуемые героическими, — говорит Ла Мот в «Рассуждении о Гомере», — кажутся царством самых неправедных и самых низких страстей и прежде всего — триумфом скупости». «Героям «Илиады» не хватало какого-то достоинства, неизвестного в то время и в той стране, где писал Гомер». «Нет никакого сомнения в том, что в эпоху Гомера в его стране умы еще не достигли утонченности последующих времен»*.
|
|
|
Аббат Депон («Lettre sur «1'Iliade» de La Motte», 1714) считает «свержение» Гомера столь же необходимым, как и переворот, произведенный в философии Декартом. Аббат Терасон в «Dissertation critique sur 1'Iliade» (1715) объявляет античность эпохой варварства, слабого рассудка и неразвитой морали. В посмертном сочинении «La philosophic applicable & tous les objets» (опубликованном в 1754 г.) он развивает идею непрерывного прогресса человеческого рода от жалкого ребяческого состояния до совершенной зрелости, достигаемой народами под эгидой абсолютной монархии. Аббат Терасон был прямым последователем Перро, провозгласившего первенство нового искусства над художественным гением древности. Если мы превосходим древних «в искусствах, тайны которых доступны вычислению и измерению», то нельзя предположить, что мы можем уступать им «в делах вкуса и фантазии, каковы красоты поэзии и красноречия»**.
|
|
|
Другим вариантом картезианской идеи прогресса, перешедшей по наследству к просветителям XVIII в., был взгляд Фонтенеля. Он отделяет эпоху воображения и поэзии от последующего века прозы и механических искусств (промышленности). Но отсюда следует, что поэзия стала уже невозможной, ибо она — результат невежества и отсталости. Этот вывод действительно сделали современники Вико во Франции. Они отвергали все, что противоречит сиятельной прозе царствования Людовика XIV. Даже защищая Гомера от нападок последователей Декарта, мадам Дасье сравнивает внутрен| нюю стройность «Илиады» с планировкой Версаля. Мифы древних — детские сказки. Поэзия со своими рифмами и размерами — нелепое стеснение. Для того, чтобы лишить себя возможности точно выражать свои мысли, люди изобрели специальное искусство.
|
|
|
La Motte. «Discours sur Homere». 1714. Oeuvres (Paris, 1754). Т. 2, pp. 41, 42.
Perrault. Paralleles des Anciens et des Modernes. 1688. I Vol. Preface.
ХШ
At. Лифшиц
Поэзия враждебна разуму, говорит Ла Мот. Не довольствуясь исправлением «Илиады», он пишет собственные произведения — оды и трагедии в прозе. Чем больше развивается разум, тем меньше места для воображения. Последние поэты будут философами, предсказывал аббат Трюблэ в 1735 г.*
Итак, не только мифология, — сама поэзия враждебна цивилизации. Поэтическое творчество основано на воображении, иллюзии. Оно обманчиво, химерично. Это — ложь, а всякая ложь, даже приятная, может скорее принести вред, чем пользу. Так определяет значение поэзии знаменитый Жан Леклерк, которого Вико почтил латинским посланием. Прогрессивное развитие народов отбрасывает поэзию, как пережиток темных баснословных времен древнейшей истории. Весьма интересно, что за девять лет до появления «Новой науки» в Париже вышла книжка одного из мелких представителей картезианского движения — аббата д'0биньяка «Conjectures academiques sur 1'Iliade d'Homere», (1715), в которой уже доказывалось, что произведения Гомера суть беспорядочное собрание басен, распевавшихся на ярмарках слепыми и что сам Гомер никогда не существовал.
|
|
|
Эти итоги популярной философии до некоторой степени подготовили выводы «Новой науки». К началу XVIII столетия идея непрерывного развития цивилизации уже находилась в широком употреблении. С этой идеей была неразрывно связана критика всех предшествующих форм общественной жизни и прежде всего — варварски-героических, то есть феодальных порядков. Традиционные представления об историческом прошлом народов утратили всякую достоверность в глазах ученых. Мировоззрение прежних эпох было отвергнуто как нелепый клубок предрассудков и химерических представлений. Поэзии, силе воображения и чувственному восприятию мира новая философия предпочитала трезвую ясность идеи и прозаический характер изложения. Вместе с темными временами древности и средневековья подверглись осуждению предания и сказки простого народа, остатки средневековой народной драмы. Философия торжествующей прозы обладала в эту эпоху своеобразным величием. Ее по-своему разделяли величайшие представители метафизики XVII столетия. Так, Лейбниц рассматривал сферу искусства как предварительную ступень научного мышления — область малых и темных представлений. На этой идее основана и книга немца Баумгартена, которого принято считать основателем эстетики как науки.
Здесь впервые в наивной, почти схематической форме проявилась двойственность буржуазного сознания. С одной стороны, действительное освобождение мысли от темной доисторической бессмыслицы «поэтических времен» — времен Ахиллеса и Роланда, языческой и христианской мифологии. И наряду с этим движени-
L'abbe Trublet. «Essai sur divers sujets de la litterature et de morale», p. 148.
XIV
Джамбаттиста Вико
ем вперед — нелепые выдумки взбесившегося рассудка, враждебного творческой энергии и свободной игре духовных способностей человека. Кабинетная тупость и спесь одичавшего индивидуального сознания, далекого от чувственно-практической жизни народа, породила метафизическое, одностороннее представление о прогрессивном развитии духовной культуры. Маркс отвергает это представление в «Теориях прибавочной стоимости»: «... капиталистическое производство враждебно некоторым отраслям духовного производства, каковы искусство и поэзия. Не понимая этого, можно прийти к выдумке французов XVIII столетия, осмеянной уже Лессингом: так как мы в механике и т. д. ушли дальше древних, то , почему бы нам не создать и эпоса? И вот является Генриада взамен Илиады»*.
Чтобы понять отвлеченный и механический характер буржуазной теории прогресса, достаточно сопоставить оптимизм картезианцев со всеми бедствиями первоначального накопления, обнищанием крестьянства, усилением религиозного фанатизма, упадком искусства и свободной мысли эпохи Возрождения. Но для стран европейского Запада теория цивилизации имела свои объективные основания. После бурного взрыва классовой борьбы на грани нового времени сложилась компромиссная форма развития — абсолютная монархия. Утратив свои городские свободы и уступив первое место в государстве дворянам, буржуазия приобрела ряд несомненных преимуществ. Прежде всего она стала классом в широких национальных рамках. Ее измена крестьянству и раболепство пер'д самодержавием до некоторой степени окупались успехами внешеэй торговли, появлением мануфактур, уничтожением феодальной раз-дробленности централизованной государственной машиной. Декарт, Гоббс и Ньютон, Спиноза и Лейбниц создали грандиозную картину мира, построенную на принципах универсальной научной логики. Буржуазное общество вышло из пеленок провинциального быта на большую дорогу истории.
В Англии и Франции теория цивилизации, устраняющей в своем постепенном развитии все недостатки общественной жизни, не была простым лицемерием. Она заключала в себе прогрессивные материалистические элементы. Иначе обстояло дело в такой стране, как Италия. Падение культуры Ренессанса не искупалось здесь широким национальным развитием. Наоборот: разложение городской демократии стало прологом глубокого национального упадка. Жалкие монархии утвердились на месте цветущих городских республик. Торговля итальянских городов, и без того разрушенная глубоким хозяйственным кризисом, окостенела под игом стеснительной регламентации. В этих монархиях чувствовали себя прекрасно только многочисленные помещики. Все остальные классы были придавлены. Войска и чиновники католического величества, короля Испании, грабили страну и помогали грабить ее многочис-
«Теории прибавочной стоимости», т. 1, 1936 г., стр. 239.
XV
М. Лифшиц
ленным мелким пиявкам<...>. Моральное ничтожество итальянской буржуазии, преклонявшейся перед господством «сеньоров», хорошо обрисовано Манцони в его историческом романе. Только в сердце народа не затухало пламя ненависти к чужеземным захватчикам и многочисленным мелким тиранам из помещичьего класса. В 1647 г. Неаполь был потрясен восстанием Мазаниелло, испугавшим всю монархическую Европу. Народ инстинктивно чувствовал, что жалкая итальянская цивилизация была отвратительной плесенью на теле общества.
В этих условиях рационализм картезианцев принял особенно мелкий и односторонний характер. Вико был одинок, среди итальянских ученых своего времени. Ему пришлось испытать на себе все неудобства, проистекающие из одиночества: травлю, замалчивание и связанную с этим бедность — все, чем литературные йеху могут ответить на презрение, которое должен испытывать к их бездарным рассудочным фикциям такой человек, как Вико. Благодаря своему глубокому демократическому чутью, он разгадал безжизненность метафизических учений, их отчужденный характер, далекий от реальных интересов народа. Вико относится к своим научным противникам, как Свифт к обитателям летающего острова Лапута. Самые изощренные построения человеческого ума, созданные посредством безукоризненной логики, самые отвлеченные понятия он сопоставляет с действительным миром истории, в котором все происходит гораздо менее гладко и рационально, чем это хочется нашему рассудку. В «Новой науке» особенно поражает глубокое понимание аграрной основы мировой истории, превосходный анализ классовой борьбы у древних народов, учение о государстве как средстве защиты господствующей формы собственности.
Если сравнить «Новую науку» с лучшими произведениями позднейшей просветительной литературы, то различие с самого начала бросается в глаза. Вико ближе к простым материальным отношениям общественной жизни, он смотрит на них глазами крестьянина, он умеет читать слова «деревенские» и «лесные». Одним из главных предметов осмеяния и критики является для него «тщеславие ученых». Мы не найден у Вико гражданского пафоса и демократической морали просветителей. Он вообще не учит какому-нибудь общественному поведению, не убеждает в полезности хороших законов, а только следит за действительным развитием законодательства и «всех человеческих и гражданских вещей». Но иногда сквозь запутанное, местами педантски-сухое изложение какого-нибудь отрезка истории блеснет такое яркое пламя ненависти к угнетателям, такая глубокая уверенность в верховном праве народа, как главной движущей силы истории, что весь гражданский пафос литературы XVII—XVIII столетий и вся ее теория цивилизации покажутся бледной кабинетной выдумкой.
Вико слишком близок к трудящемуся человечеству и слишком осторожен в своем оптимизме, чтобы отдаться энтузиазму и провозгласить окончательную победу разума над стихией. Он хорошо понимает противоположность классовых интересов и готов пове-
XVI
Джамбаттиста Вико
рить всякому новому достижению и всякому новому слову, только изучив его материальное содержание. Просветитель рассуждает с точки зрения развитого индивидуального сознания, Вико — с точки зрения большой массы людей, которая не всегда достаточно сознательна, но всегда озабочена делом реальнейшей необходимости и потому разумна в историческом смысле этого слова. Отсюда ясно, что древние обычаи народов, легенды, поверья, мифы варварских времен Вико не может рассматривать как простой клубок «предрассудков»; нет абстрактной противоположности между варварством и цивилизацией, чувством и разумом, поэзией и наукой.
Учение Вико сложилось в эпоху разносторонней критики средневековья. Он сам считает научную критику своей специальностью. Однако презрение к прошлому, стремление очистить интеллект от всяких исторических наслоений и сделать его достоянием математики и отвлеченной морали — эти популярные идеи XVII— XVIII столетий чужды «Норой науке». Своеобразие Вико состоит именно в том, что его исторический анализ переходит в критику современной ему научной критики и обращается не только против феодального и архаического прошлого, но и против претензий и спеси буржуазного рассудка. Так, доказав, что Гомер никогда не существовал, что имя его — псевдоним народов Греции, которые сами творили свои легенды и мифы, Вико признает «Илиаду» и «Одиссею» двумя сокровищницами простонародной мудрости целой исторической эпохи. Чувства Ахилла грубы и ложны с точки зрения последующей цивилизации, но они заключают в себе глубочайшую истину как ступень духовного роста общества, как отражение живых и реальных общественных отношений.
Если эпоха науки («тайной мудрости философов») превосходит эпоху поэзии («простонародной мудрости» героических времен) в смысле демократизма и цивилизации, то, с другой стороны, время Гомера и Данте богаче творческой энергией, силой воображения и своеобразной народностью. «Поэтически возвышенное всегда должно быть едино с народным». Это единство Вико находит у древних и средневековых поэтов, а в новое время только в одном классе общества — крестьянстве. «Во всякой деятельности люди, не склонные к ней по природе, добиваются ее упорным изучением материала; но в Поэзии совершенно невозможно добиться чего-нибудь посредством мастерства тому, кто не склонен к ней по природе». Так пишет Вико, устанавливая аксиомы «Новой науки». «В силу выставленной выше аксиомы, в каждой способности может преуспеть посредством техники тот, кто не склонен к ней по природе, но в Поэзии совершенно невозможно тому, кто не склонен по природе, преуспеть при помощи техники, — в силу этого Искусства Поэтики и Искусства Критики служат только для того, чтобы воспитать талант, но не могут сделать его великим, так как утонченность — это малая добродетель, а величие по самой своей природе пренебрегает всем малым: великий разрушительный поток не может не нести с собою мутную воду и не переворачивать камни и стволы
XVII
М. Лифшиц
своим стремительным течением; поэтому так называемые «низкие вещи» столь часто встречаются у Гомера. Но из этого не следует, что Гомер перестает быть Отцом и Царем всех возвышенных поэтов». Его сила неразрывно связана с неразвитостью общественных отношений древнейшей Греции. «При такой человеческой необходимости народы, которые почти целиком были телом и почти совершенно лишены были рефлексии, обладали чрезвычайно живыми чувствами для ощущения частностей, сильной фантазией для восприятия и расширения последних, острым умом для сведения их к соответствующим фантастическим родам и крепкой памятью для их удержания; эти способности, правда, принадлежат сознанию, но все они корнями своими уходят в тело и от тела берут свою силу... Смысл Поэзии доказывает, что никому невозможно стать одинаково возвышенным Поэтом и Метафизиком: ведь Метафизика абстрагирует сознание от чувств, а Поэтическая Способность должна погрузить все сознание в чувства; Метафизика возвышается до Универсалий, а Поэтическая Способность должна углубиться в частности». Общий характер мышления древних времен— поэтический, даже в тех случаях, когда его содержанием являются право, политика или представление о космосе. Общий характер мышления цивилизованных времен — более отвлеченный, насыщенный рефлексией. Эта манера мышления облекается в форму «тайной мудрости», то есть специальной науки, доступной немногим. «Но так как Тайная Мудрость может принадлежать лишь немногим отдельным людям, то гармония поэтических героических характеров (в чем заключается вся сущность Героических Мифов) не может быть теперь достигнута людьми, как бы они ни были сведущи в Философии и в Искусствах Поэтики и Критики; именно ради этой гармонии Аристотель прославляет Гомера как недостижимого в своей лжи; то же самое говорит Гораций, признавая неподражаемость его характеров». Это относится ко всей поэзии неразвитых народов, столь презрительно отвергнутой писателями XVII—XVIII столетий. «Люди детского мира были по природе возвышенными поэтами».
Преимущества «Новой науки» заключаются в глубоком диалектическом взгляде на историю духовной культуры, на ее своеобразное, противоречивое развитие. Историческая теория познания Гегеля и Маркса уже проглядывает в гениальных набросках Вико*. Но эти преимущества «Новой науки» вытекают из тех же общественных условий, которые сделали рационализм на итальянской почве особенно жалким. Глубокий упадок культуры и аграрно-провинциальный характер развития Италии XVII—XVIII веков обнажили классовое отношение верхов и низов и свели их к самой
Не трудно было бы показать, что известные рассуждения Маркса о «детстве человеческого общества», как оно отразилось в греческой мифологии и поэзии, имеют непосредственное отношение к «Новой науке» Вико.
XVHI
Джамбаттиста Вико
простой и грубой форме. Возвышение дворянства на развалинах городской демократии делает нам понятным блестящий анализ «героического общества» в книге Вико — общества, во главе которого стоят «благородные», «патриции», «герои». Яркий контраст между нищетой и богатством, слабое развитие «среднего состояния», которое в Англии и Франции как бы заполняло пропасть между цивилизацией и народом, — вот истинная основа глубокого исторического реализма «Новой науки». Идея «среднего состояния» была опорой теории цивилизации, залогом устранения общественных противоречий, источником оптимизма в науке XVII—XVIII столетий; но вместе с тем она явилась источником всех иллюзий буржуазной демократии. Английские просветители с особенной тщательностью разрабатывали теорию цивилизации как философию компромисса.
В Италии дело обстояло иначе. Недоверие ко всяким политическим рецептам, идущим сверху, отсутствие национальных иллюзий, привычка к смене властей, не изменяющей угнетенного положения народа, — все эти черты итальянского простолюдина выступают у Вико то своей положительной, то своей отрицательной стороной. Они порождают его примирение с жизнью, политическое безразличие, переходящее иногда в раболепство; они являются также источниками его необыкновенных достоинств. Вико ближе к тем грубым временам, когда классовое господство еще не было покрыто дымкой буржуазной свободы. Вместе с тем он ближе к историческому материализму, созданному в XIX веке Марксом и Энгельсом.
Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!