Nel mezzo del cammin di nostra vita 22 страница
Двойною каменною сетью
нагроможденных колоннад,
хвалой Людовиков столетью
взнес Сервадони[103] твой фасад.
На вознесенные ступени
всходил Король, бежал народ.
И гул толпы, и хор молений
под окрыленный плыли свод…
А нам, бессильным и неславным,
две башни в зареве утра
гласят двойным столпом неравным
О Massenet и Delacroix.
«Без сил, больной и Богу непокорный…»
Без сил, больной и Богу непокорный —
жить не умел и умереть не смею,
но медленно схожу на нет, уныло тлею
над тленом мертвых лет, над бездной черной.
За радостно-летучие мгновенья,
за грех гордыни — непосильной платой
я заплатил судьбе… и заплачу проклятой
ценой последнего уничтоженья.
1934
«Ты, Россия, дальняя, печальная…»
Ты, Россия, дальняя, печальная,
нелюбимая родная сторона!
Ты в душе — как заповедь прощальная,
памяти усталой ты верна.
По тебе ли к старости соскучился,
или прошлое вдали, как отчий дом,
— оттого, что в мире я намучился, —
расцветает в имени твоем?
Рабья поступь… Нож за голенищем…
Древнего орла тяжелокрылый лёт…
Бродит Лихо по селеньям нищим,
а в полях метелица метет.
1949
Париж
Василий Сумбатов
Два сувенира
Владимиру Смоленскому
Иссохший, легкий, с бронзовою кожей
Он мал и тверд, но это — апельсин.
В моем саду он рос и зрел один,
На золотое яблочко похожий.
Куст был покрыт цветами для невест —
|
|
|
Цветами подвенечного убора,
Но лишь один дал плод, — другие скоро
Осыпались, развеялись окрест.
Храню его, а он благоуханье
Свое хранит, свой горький аромат;
Встряхнешь его — в нем семена стучат
И будят о другом воспоминанье, —
И вижу я пасхальное яйцо,
Полвека пролежавшее в божнице
У няни, и мелькающие спицы
В ее руках, и доброе лицо.
— Со мной им похристосовался Гриша,
Мой суженый, — начнет она рассказ,
И снова я, уже не в первый раз,
О Грише, женихе погибшем, слышу.
Война, набор, жених уйдет в поход
И никогда к невесте не вернется…
Тут няня вдруг вздохнет и улыбнется
И, взяв яйцо, над ухом мне встряхнет.
В сухом яйце постукивает что-то.
— Кто в нем живет? — спрошу я, чуть дыша,
И няня скажет: — Гришина душа! —
И вновь яйцо положит у киота.
«Пушинку с семенем в окно…»
Пушинку с семенем в окно
Трамвая бросил резвый ветер,
И я один ее заметил
И спас от гибели зерно.
В горшок, где лилия всходила,
Я посадил его потом
И скоро позабыл о нем, —
Не до цветов мне как-то было.
Но после я грустил, узнав,
Что лилий заглушил отростки —
Зерном рожденный — серый, жесткий
Крепыш-плебей из сорных трав.
Есть в мире чья-то воля злая, —
|
|
|
Зло под добром укрыто в ней, —
И часто губим мы друзей,
Врагов от гибели спасая.
«В костре заката тлеют головни…»
В костре заката тлеют головни, —
Их не покрыл еще вечерний сизый пепел.
Еще не блещут звездные огни,
И месяц молодой из речки не пил,
Но уж не ярче, а темней небес
На сельской колокольне крест.
Смывает вечер яркие мазки
С картины дня росою холодящей…
Час непонятной сладостной тоски, —
О чем — Бог весть! О жизни уходящей?
Иль о нездешней жизни, о иной, —
Где крылья у меня сияли за спиной?..
«Легко сказать: Бодрись!..»
Легко сказать: Бодрись!
Легко сказать: Забудь!
А если круто вниз
Сорвался жизни путь?
А если я — изгой?
А если я — один?
А если я грозой
Снесен с родных вершин?
Ведь нет подняться сил,
Ведь сломано крыло,
Ведь я не позабыл,
Как наверху светло!
«Гиперборей»
Ахматова, Иванов, Мандельштам, —
Забытая тетрадь «Гиперборея»[104] —
Приют прохожим молодым стихам —
Счастливых лет счастливая затея.
Сегодня я извлек ее со дна
Запущенного старого архива.
Иль сорок лет — еще не старина?
И уцелеть средь них — совсем не диво?
«Октябрь. Тетрадь восьмая. Девятьсот
Тринадцатого года»… Год заката,
|
|
|
Последний светлый беззаботный год.
Потом — не жизнь, — расправа и расплата.
Тетрадь — свидетель золотой поры,
Страницы, ускользнувшие от Леты.
Раскрыл, читаю, а глаза мокры, —
Как молоды стихи, как молоды поэты!
И как я стар! Как зря прошли года!
Как впереди темно, и как пустынно сзади!
Как жутко знать, что от меня следа
Никто не встретит ни в какой тетради.
Мост вздохов
Как мрачен в кровавом закате
Тяжелый тюремный карниз!
Мост вздохов[105], молитв и проклятий
Над черным каналом повис.
Налево — дворец лучезарный,
Ряды раззолоченных зал, —
В них где-то таился коварный
Всесильный паук — Трибунал;
Под крышей свинцовой направо —
Ряд каменных узких мешков…
От блеска, почета и славы
До гибели — двадцать шагов.
Равенна
I. «Давно столица экзархата…»
Давно столица экзархата
Уездным стала городком;
Над ней — закат, но нет заката
Воспоминаньям о былом,
И неувядший блеск мозаик
Сквозь муть пятнадцати веков, —
Как взлет вечерний птичьих стаек, —
Все так же древен, так же нов.
В мозаиках — все неизменно, —
Жизнь застеклилась на стенах, —
И видит старая Равенна
Былое, как в зеркальных снах.
|
|
|
И в те же сны с благоговеньем
Здесь в храмах я вперяю взгляд,
И византийские виденья
Со мной о прошлом говорят.
II. «Закат снижается, бледнея…»
Закат снижается, бледнея,
Вдоль стен кудрявится акант,
Вхожу под купол мавзолея,
Где погребен бессмертный Дант.
Внутри над ветхими венками
Звучит стихами тишина,
И так же здесь душа, как в храме,
Благоговения полна, —
Здесь веет славою нетленной,
Перед которой время — прах,
Здесь вечность грезит вдохновенно,
Заснув у Данта на руках[106].
Рим в снегу
Не яблони ли в небе отцвели?
Не мотыльков ли белых кружит стая?
Не лепестки ль, не крылья ли, блистая,
В морозный день на старый Рим легли?
Нежданный гость полуденной земли —
Везде белеет пелена густая,
Покрыта ей и улица пустая,
И древний храм, и пышный парк вдали.
Когда мороз под ледяным забралом
Шагает вдоль по улицам пустым,
Покрытым серебристым покрывалом, —
И чуждый мир мне кажется родным,
И близок мне — в уборе небывалом —
Великий город семихолмный Рим.
Три смерти
Их было трое — молодых прислужниц
В известной всем таверне Азэлины, —
Все три — красавицы: Сиона дочь Мария,
Гречанка Эгле, Смирна из Египта.
Когда дохнул огнем Везувий на Помпею
И раскаленный град камней, песка и пепла
Низвергнулся на обреченный город,
Веселая таверна опустела.
Все завсегдатаи мгновенно разбежались, —
Кто — по домам, кто — к Сарно, кто — на взморье,
И три красавицы покинули таверну,
И все в один и тот же час погибли…
Прошли века. Обличье тела Смирны
Нашли среди других у алтаря Изиды,
А тело Эгле — в парке пышной виллы —
В объятиях патриция Марцелла,
У цирка в портике нашли Марии тело, —
Она в земном поклоне там застыла
Пред камнем, на котором был изваян
Из слов молитвы «Pater noster» крест.
Песчинка
Как сыплются песчинки дней
В клепсидре жизни струйкой серой!
Как мало их осталось в ней,
И сколько в каждой ясной веры,
Что нет движению конца,
Что в должный миг всегда готова
Рука премудрого Творца
Перевернуть клепсидру снова.
И, краткий вниз свершив полет,
Песчинка средь других ложится
И ждет, когда придет черед
В движенье новое включиться,
Чтоб в этом новом череду
Опять катиться — без заботы
О том, в каком она ряду,
Среди кого, какой по счету.
На пороге
Сжигающая боль в груди,
В глазах — мельканье белых крылий,
И чьи-то руки впереди
Из жизни дверь мне растворили.
За нею нет земных дорог,
Не знаю я, — там сон иль бденье…
Как страшно перейти порог!
И что за ним? — полет? паденье?..
Ответов нет. А боль острей,
Метелью стали крыл мельканья…
О, поскорей бы, поскорей
Прервался ужас ожиданья!
Откройтесь, бездна или твердь,
Коль срок настал покинуть землю! —
Я принял жизнь, приму и смерть,
Но страха смерти не приемлю.
«Было в комнате только одно…»
Было в комнате только одно
Чуть серевшее в мраке окно,
Но — луна показалась едва —
Неожиданно стало их два.
Лунный луч в серебристом огне
Прилетел и прижался к стене,
И раскрылась стена, и за ней —
Легкий танец прозрачных теней.
За окном настоящим слышны
Говор, смех, переплески волны,
А за лунным окном — тишина
Глубока, безмятежна, ясна.
Где мой мир? За каким он окном?
В надоедливом шуме земном
Или в светлом молчаньи луны
На холодном экране стены?
Пусть стена преграждает мой взгляд, —
Для мечты не бывает преград,
И купаюсь я в лунной тиши,
Как в стихии, родной для души.
Сказка с конца
Памяти Е. Ф. Шмурло
В темнице сыро. Ладога туманна,
Туманен узника бездумный взгляд…
Из люльки — мимо трона — в каземат, —
Таков удел шестого Иоанна[107].
Он здесь давно живет под кличкой бранной
Забавой для тюремщиков-солдат,
Без мысли и без чувства автомат,
Полумертвец с улыбкой постоянной.
Здесь жизнью сказка начата с конца, —
Здесь не Иван-дурак до царского венца
Достиг путем удачи иль обмана,
Судьбы неотвратимая рука
Здесь превратила в куклу, в дурака
Несчастного Царевича Ивана.
Прозрачная тьма
Яснее вижу в темноте
Всё, что когда-то видел в свете,
Но впечатления не те
Теперь дают картины эти.
Как будто был я близорук,
И мне теперь очки надели, —
Всё так отчетливо вокруг,
Всё так, как есть на самом деле,
И даже больше, — суть идей
И чувств теперь я глубже вижу,
Кого любил — люблю сильней
И никого не ненавижу.
Первое гнездо
Кн. Е. Н. Сумбатовой[108]
Помнишь дом времен Елизаветы, —
Прихотливо выгнутый фасад,
Временем как будто не задетый,
Хоть построен двести лет назад?
Помнишь толщу крепких стен старинных,
Старых комнат горделивый вид?
В полутемных переходах длинных —
Помнишь коридор — «аппендицит»?
Помнишь — в этой путанице сложной —
Памятник давно отцветших лет,
Пережиток роскоши вельможной —
На алтарь похожий кабинет?
Только крюк от веницейской люстры
Сохранил там купол-потолок,
И, в окно влетая, ветер шустрый
Хрусталем звенеть уже не мог,
Там колонны стройные попарно
Разошлись по четырем углам,
Пахло былью там высокопарной,
Несозвучной нашим временам.
Но для нас уютно и красиво
Было там, — мы жили там вдвоем,
Жили просто, ласково, счастливо,
Хоть в отчизне ширился разгром…
Пусть года промчались, но доныне
Помним мы так ясно, как вчера,
Как часы стучали на камине,
Как текли в беседах вечера,
Как огонь в камине, вечно весел,
Исполнял свой танец боевой,
Как в объятьях мастодонтов-кресел
Так уютно было нам с тобой,
Как колонны мрамор глянцевитый
Золотило солнце по утрам,
Как отец — насмешник сановитый —
Заходил побалагурить к нам,
Как кипел кофейник на спиртовке,
Как вдвоем… да нужно ль говорить?
Наш алтарь в хоромах на Покровке
Нам с тобой до гроба не забыть!
Жизнь
Владимиру Смоленскому
Жить — видеть, слышать и любить
И думать о любимом,
Хотя б горела жизни нить
И становилась дымом.
И ничего не позабыть, —
Заставить разум снова
Вить из кудели дыма нить
Сгоревшего былого.
Град Петра
Рождавшейся Империи столица —
Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград —
Лишь при Империи Ты мог родиться
И вместе с ней Ты встретил свой закат.
Два века роста, пышного цветенья, —
Архитектуры праздник над Невой,
Расцвет искусств, науки, просвещенья,
Поэзии и чести боевой!
Два века славы, блеска и покоя,
Немногих перемен, недолгих гроз!
Жизнь, как Нева, не ведала застоя,
Ты, град Петра, все украшаясь, рос.
Но славы вековой умолкли хоры,
Империя приблизилась к концу,
И прогремели выстрелы с «Авроры» —
Салют прощальный Зимнему дворцу…
Ты имени лишен, но Всадник Медный
Руки не опустил, — придет пора, —
Разгонит он рукой туман зловредный
И впишет вновь на картах: Град Петра.
Дмитрий Кленовский
«Легкокрылым Гением ведомы…»
Легкокрылым Гением ведомы,
Улетели птицы за моря.
Почему же мы с тобою дома
Этим хмурым утром ноября?
Может, нужно было взять котомку,
Палку, флягу, пару верных книг
И пуститься ласточкам вдогонку
Через лес и поле напрямик!
Только тем, кто медлят, невозможно
Причаститься радостей земли.
Через все шлагбаумы, все таможни
Невидимками бы мы прошли.
И наверно б вышли мы с тобою
Завтра утром к розовым камням,
Тонким пальмам, пенному прибою —
Золотым, благословенным дням.
И наверно самой полной мерой
Было б нам, дерзнувшим, воздано
За крупицу настоящей веры,
За одно горчичное зерно.
Прохлада
На рубеже последних дней
Мне больше ничего не надо,
Вокруг меня уже прохлада
Прозрачной осени моей.
Пусть стали медленней движенья
И голос изменяет мне,
Но сердца в полной тишине
Красноречивее биенье.
Ложится сумрак голубой
На тяжелеющие веки,
И так прекрасно быть навеки
Наедине с самим собой.
1947
Долг моего детства
Двоился лебедь ангелом в пруду.
Цвела сирень. Цвела неповторимо!
И, вековыми липами хранима,
Играла муза девочкой в саду.
И Лицеист на бронзовой скамье,
Фуражку сняв, в расстегнутом мундире,
Ей улыбался, и казалось: в мире
Уютно, как в аксаковской семье.
Всё это позади. Заветный дом
Чернеет грудой кирпича и сажи,
И Город Муз навек обезображен
Артиллерийским залпом и стыдом.
Была пора: в преддверьи нищеты
Тебя земля улыбкою встречала.
Верни же нынче долг свой запоздалый
И, хоть и трудно, улыбнись ей — ты.
1949
«Прозрачным сном прекрасна ночь моя…»
Прозрачным сном прекрасна ночь моя,
Мне, пробудясь, листать не нужно сонник,
И круглым хлебцем радость бытия
Кладет мне утром Бог на подоконник.
И, посолив отрезанный ломоть
Дневной заботой, болью и тревогой,
Прияв опять мою земную плоть,
Я дальше мерю долгую дорогу.
И с каждым днем она понятней мне:
В ней поровну всего! И я доволен
Не только тем, что хлеб в моей суме,
Но также тем, что этот хлеб — присолен.
1949
«Корзина с рыжиками на локте…»
Корзина с рыжиками на локте,
А за плечом — мешок еловых шишек.
Опушки леса ласковый излишек —
Не царский ли подарок нищете!
Затопим печку, ужин смастерим
И ляжем спать на стружковой перине.
Есть в жизни грань, где ты неуязвим,
Неуязвим, как ветры и пустыни.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 71; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!