Nel mezzo del cammin di nostra vita 20 страница
и месяц начал к западу клониться,
а ты… ты все не спишь. Ты — ночи птица:
сова? едва ль! скорее соловей…
Увы, родная Марфина сестра,
непрочная опора для семейства:
она не носит дойного ведра
и в полдень сонные свершает действа…
Пусть днем она не делает добра,
но ночь ее — во власти чародейства.
Днем спит она, сжимая в кулаке
свой первый палец. Странную картину
являет ночь: совместно в котелке
Мария варит и грибы и тину.
Четыре паука на потолке
плетут одну и ту же паутину.
Пока пчелоподобная жена
часы полезным отдает работам,
Мария застывает у окна,
подняв лицо к божественным высотам.
Она сродни лунатикам — она
тревожит лиру по нездешним нотам…
Но упрекнуть придется мне ее
за то, что люлька у детей сырая,
что у нее не глажено белье,
что грабли зацветают средь сарая,
что стало мхом вязание ее
и что игре ее — не видно края,
еще — за обвалившийся плетень,
за всё в саду погибшее богатство,
за каждый без труда убитый день,
за вечное с мечтою панибратство,
за праздность, за лирическую лень,
короче — за земное тунеядство.
Мария в узах брачного кольца
кой-как свое свершает бабье дело.
Она готовит душу для конца.
Но будет ли душа сильнее тела,
и свет ее посмертного лица
таким живым, каким она б хотела?..
Церковные стекла
По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,
по витражам — сиянье, страданье небесных послов.
|
|
|
В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,
в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.
Долго сердцу немыслимо в собственном соке вариться,
скоро, сердце, тобою совсем переполнится лоб.
Это, может быть, в первом изгнанье о нас говорится,
это, может быть, первое яблоко гонит нас в гроб.
Вот качается плод, называемый белым наливом,
вот срывается он и пленительно падает вниз
на карниз, где Адам и жена его жмутся пугливо,
треугольным листком создавая подобие риз.
О тяжелые роды, о тяжкие своды Руана,
музыкальные храмы, донашивающие крест.
Над холодной эмалью — служанки, встающие рано,
дождевые погоды и жирные воды окрест.
И обилие памятных мест. Ничего не считая,
не гуляя почти и почти что совсем не дыша,
лишь одних похорон поучительный звон почитая,
продолжительно к праху готовится наша душа.
Облако
Вода, вставая утром из русла,
питает облако своим туманом.
Туман, что через жизнь я пронесла,
и не был и не может быть обманом.
Туман, слезою капая из глаз,
быть может, продолжает то движенье,
тот начатый за облаком рассказ,
которого конец есть возвращенье.
Пусть дождь идет, туманное звено
то снизу вверх, то сверху вниз сдвигая…
|
|
|
Конечно, эта жизнь идет на дно,
но, кажется, за ней встает другая.
1956
Юрий Терапиано
«По утрам читаю Гомера…»
По утрам читаю Гомера —
И взлетает мяч Навзикаи,
И синеют верхушки деревьев
Над скалистым берегом моря,
Над кремнистой узкой дорогой,
Над движеньями смуглых рук.
А потом выхожу я в город,
Где, звеня, пролетают трамваи,
И вдоль клумб Люксембургского сада
Не спеша и бесцельно иду.
Есть в такие минуты чувство
Одиночества и покоя,
Созерцания и тишины.
Солнце, зелень, высокое небо,
От жары колеблется воздух.
И как будто бы все совершилось
На земле, и лишь по привычке
Люди движутся, любят, верят,
Ждут чего-то, хотят утешенья
И не знают, что главное было,
Что давно уж Архангел Божий
Над часами каменной башни
Опустился — и вылилась чаша
Прошлых, будущих и небывших
Слез, вражды, обид и страстей,
Дел жестоких и милосердных,
И таких же, на полуслове,
Словно плеск в глубоком колодце,
Обрывающихся стихов…
Полдень. Время остановилось.
Солнце жжет, волны бьются о берег.
Где теперь ты живешь, Навзикая?
Мяч твой катится по траве.
Египет
Гор-Сокол — тотем древних египтян,
бог и наименование царя. Египтяне
|
|
|
называли себя: «Шемсу-Гор» —
«Служители Гора» и говорили, что предки
их пришли из далекой, лежащей за
«Уази-Орейта» — за «Очень Зеленым
морем» — страны.
Завоевание
Шемсу-Гор, служители Гора.
Бронза ножей, тетива и стрела,
Легких собак остроухие своры
И на шестах сокола.
Полем идем и дивимся и спорим,
В воздухе — ибисов крик.
Сразу за «Очень Зеленым», за морем
Скрылся родной материк.
Здесь — лихорадки, речные туманы,
В топях болот — преисподняя, ад;
Важно идут по холмам павианы,
Львы и гиены рычат.
И, сотрясая свой щит антилопий,
Варвары с песьим лицом
Нас осыпали ударами копий,
Нас окружали кольцом.
Но, укрываясь от стрел за заборами,
Мы осушали болота и рвы,
Строили крепости воины Гора
В зарослях дикой травы.
И, торжествуя над лесом и ямами,
Мерно скрипя на ходу,
Плуг, запряженный волами упрямыми,
Первую вел борозду.
Царство
Строили Сноффру и Хуффу строители
Прочный для вечности дом,
В Элефантину ходили воители
С прямоугольным щитом.
Вам, фараоны, на небе даяния,
Мир вам, крестьяне, солдаты, купцы —
Каждому впишут слова покаяния
В грамоте смертной писцы.
Фиг и магнолий и зарослей тисовых
|
|
|
Рощи на страже земли,
Где, в тайниках и гробах кипарисовых,
Мумии предков легли.
Медленно пастыри гнали упорные
Широкорогих быков средь болот,
Жители сеяли в борозды черные
Рожь, золотую как мед.
Но вдоль пустынь, от подземного Стикс
И от Песчаной Косы,
Крались с востока жестокие гиксы,
Жадные пастыри-псы.
Империи
Слышишь шум: топот ног, клич и звоны,
Стук колес в африканской пыли?
Это с юга идут легионы
От Египта до края земли.
«Бич народов, гроза и проказа» —
Тугмес Третий стремит знамена
И врубает на скалах Кавказа
Свой картуш и свои письмена.
Царь царей, в бело-красной короне,
В желтом платье, с крючком и бичом,
Всех врагов в соколиной погоне
Ты сразил серповидным мечом.
Для тебя восседают во храме
Боги-предки средь каменных стел,
С зверообличными головами,
С страшной мощью неистовых тел.
И народ твой, на сфинкса похожий,
Грозной тенью идет на нас,
Словно бред, что видения множит
Воспаленных бессонницей глаз.
Александрия
Здесь, под звук дикой лиры Скамандра,
Из туманов морей и дождя,
Шли в Египет полки Александра
Богом сделать царя и вождя.
«Тут, над морем, — гласит нам преданье, —
Царь, пришедший из северных стран,
Вдохновенный, в пылу созиданья,
Намечая для города план,
Сыпал известь; ее не хватило —
План велел продолжать он мукой;
Налетев, стая птиц легкокрылых
Расклевала муку под рукой…»
Так, от царственного мукомола
К высшей доле для мира влеком,
Город встал вдоль широкого мола
Метить небо своим маяком.
Грек, еврей и сириец из Гада,
Скифы шли от бунтующих рек —
И вошла «Александра Услада»
В Александра блистательный век.
Все к истокам великого крипта
Вслед его путеводной звезде
Приходили — пустыней Египта,
Приплывали по сладкой воде.
Здесь, верхом на усталой кобыле,
Генерал санкюлотов, твой брат,
Вел в удушливом облаке пыли
К пирамидам бессмертных солдат.
Так, порой, проникая в сосуды,
Что гробница нам вновь отдала,
Свежий мед — несказанное чудо —
В них нетленным находит пчела.
1926
Пантикапея (Город Керчь)
Л. Л. Домгеру
Сияющая, мраморная, в воду
Нисходит пристань кругом, как венец.
Привязанные лодки на свободу,
Качаясь, рвутся с бронзовых колец.
Вверху амфитеатром синим горы
Теснятся в небо, и Тезеев храм
Готов принять процессии и хоры,
Идущие к аттическим богам.
Эллада в скалах Таврии нетленна,
И корни лоз и рыба в глубине,
Забывши обо всем, что современно,
Классической покорствуют весне.
Пантикапея древняя, тебе ли
Я песнь размером варварским пою
В стране, где грек, играя на свирели,
Умел прославить родину свою.
В день Покрова
I. «Как звезда над снежными полями…»
Как звезда над снежными полями,
В августе — над золотом садов,
В ночь весеннюю — над тополями
Русских сел и русских городов
Ты восходишь, наш покров незримый,
Матерь Божия. Любви Твоей
Над землею, некогда любимой,
Милость драгоценную пролей.
Дни проходят, тишиной томимы,
Гибели и смерти нет конца,
Ты, Которой служат серафимы,
Ты, Которой служат все сердца,
Милость ниспошли свою святую,
Молнией к стране моей приди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади!
II. «Только гибель и воспоминанье…»
Только гибель и воспоминанье…
Ясны сумерки. Гроза прошла.
За рекой на дальнем расстояньи
В городе звонят колокола.
Гулкий, смутный звон средневековый.
И, как в детстве, в церкви на стене
Пальцем мне грозит старик суровый
И святой Георгий на коне
Топчет разъяренного дракона.
И звучат в душе, звучат слова —
Строфы покаянного канона
О тщете земного естества,
О бесстрастии, об одоленьи
Духа злобы, о грехе моем —
Темном, тайном, данном от рожденья —
Страшно быть с душой своей вдвоем.
* * *
Раненный, в Ростове, в час бессонный,
На больничной койке, в смертный час,
Тихий, лучший, светлый, примиренный,
До рассвета не смыкая глаз,
Я лежал. Звезда в окно светила.
И, сквозь бред, постель оправить мне
Женщина чужая подходила,
Ложечкой звенела в тишине.
III. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»
Матерь Божья, сердце всякой твари,
Вечная, святая красота!
Я молюсь лишь о небесном даре,
О любви, которая чиста,
О любви, которая безгрешна,
О любви ко всем и ко всему,
Я молюсь, и снова мрак кромешный
К сердцу приступает моему.
Милость ниспошли свою святую,
Молнией к душе моей приди,
Подними и оправдай такую,
Падшую, спаси и пощади!
Музе
I. «В Крыму так ярко позднею весною…»
В Крыму так ярко позднею весною
На рейде зажигаются огни,
Моя подруга с русою косою
Над атласом склонялась в эти дни.
Шли корабли в морской воде соленой,
Весь мир следил за ходом кораблей;
Над темной бездной, над волной зеленой
Неслась надежда Родины моей.
А девочке с глазами голубыми
И мальчику — тревога без конца:
Мечтали мы над картами морскими,
И звонко бились детские сердца.
Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре
С разбитых башен русский флаг спадал,
И опускалась и тонула в море
Моя любовь среди цусимских скал.
II. «Ты, милая, со мной вдвоем бежала…»
Ты, милая, со мной вдвоем бежала
В глухую ночь без света и тепла,
Когда все время пушка грохотала,
Когда резня на улицах была.
Стихия распаленная кипела,
В крови взвивались флаги над мостом,
Но в темноте любовь моя горела
В огромном мире страшном и пустом.
Любовь моя! Меж рельс, под поездами
Глубокий снег был так прекрасно-бел.
Шли на Восток, на Юг. Повсюду с нами
Суровый ветер верности летел.
III. «Тевтонское полотнище алело…»
Тевтонское полотнище алело
Над Францией, придавленной пятой,
И радио безумное хрипело,
Фанфары выли в комнате пустой.
А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,
Ты мерзла в очереди под дождем,
Но Родина перед тобой сияла
Звездой рождественской в снегу чужом.
Как в детстве, наклонялись мы с тобою
Над картой — мы б не разлучались с ней!
Спи, милая, с моею сединою,
Спи, милая, с любовию моей!
Ты можешь видеть чудные виденья,
Как потонувший Китеж под водой:
Пространства нет и нет разъединенья,
Нет лишних лет на родине земной.
Туман над затемненною Москвою,
В кольце осады сжатый Ленинград,
Мой древний Крым — они перед тобою,
Они с тобой, как много лет назад.
И Бог воздал мне щедростью своею:
Цусимы знак — в пыли влачится он;
Вот мой отец под Плевной: вместе с нею
Опять народ ее освобожден.
Мой друг, под Львовом в ту войну убитый —
Он слышит гвардии победный шаг;
Вот наш позор, отмщенный и омытый —
Над Веной, над Берлином русский флаг.
IV. «Любовь моя, за каменной стеною…»
Любовь моя, за каменной стеною,
За крепким частоколом — не пройти.
Любить вот так, любовию одною
В последний раз — и не иметь пути?
Склонись опять над картой, с затрудненьем
Ищи слова, знакомые слова;
Ты, девочка моя, скажи с волненьем:
«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».
Задумайся о славе, о свободе
И, как предвестье будущей зари,
О русской музе, о родном народе
Поэтов русских строфы повтори.
«С непостижимым постоянством…»
С непостижимым постоянством,
Чрез Формы призрачный налет,
Геометрическим пространством
Мне мир трехпланный предстает.
Внутри параболы и дуги;
Шары прозрачны, как хрусталь;
Сближаясь на магнитном круге,
В контактах вспыхивает сталь.
Мир полый, четкий и блестящий!
В нем различаю без труда
Теченье воли настоящей,
Колеса, рельсы, провода, —
Но брызгами кипящей ртути
Вдруг разлетаются тела —
Там — подчиненные минуте,
Здесь — взмаху точного угла.
«Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе»…»
Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе».
Огромный прокуренный зал, под названием «Хлам»[99]
Вот Лившиц читает стихи о «Болотной Медузе»
И строфы из «Камня» и «Tristia» — сам Мандельштам.
Морозный февраль, тишина побежденной столицы.
О, как мы умели тогда и желать и любить!
Как верили мы и надеялись, что возвратится
Былое величье, которого всем не забыть.
А после — походы в холодной степи и раненье.
Уже в Феодосии встреча: — «Вы, Осип Эмильевич, здесь?»
— «А где Бенедикт?» — «Да, погиб Маккавейский в сраженье». —
«А Петников[100] — жив, но куда он уехал?» — «Бог весть!»
Тогда мы надеялись: будет недолгой разлука —
Как много с тех пор стало горьких потерь и разлук!
Летела стрела — и опять Аполлон Сребролукий
На новую жертву свой тяжкий нацеливал лук.
Успение
Ну, а в комнате белой как прялка
стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим,
вином из подвала…
О. Мандельштам
Тяжелые груши уложены тесно в корзины,
Блестит янтарем на столах виноград золотой,
И воздух осенний и запах арбузный и дынный
На каменной площади празднуют праздник святой.
Я с радостью тихой гляжу на раздолье природы —
Такое богатство, как было и в крае моем,
Где волны кипели и тщетно искали свободы,
И в погребе пахло полынью и новым вином.
А тот, о котором сегодня я вновь вспоминаю,
Как загнанный зверь, на дворе под дождем умирал.
Как лебедь, безумный, он пел славословие раю
И, музыкой полный, погибели не замечал.
Орфей погребен. И наверно не будет рассвета.
Треножник погас, и железный замок на вратах.
И солнца не стало. И голос умолкший поэта
Уже не тревожит истлевшего времени прах.
«Летом душно, летом жарко…»
Летом душно, летом жарко,
Летом пуст Париж, а я
Осчастливлен, как подарком,
Продолженьем бытия.
С мертвыми веду беседу,
Говорю о жизни им,
А весной опять уеду
В милый довоенный Крым.
И опять лучи, сияя,
Утром в окна льются к нам,
Море Черное гуляет,
Припадает к берегам.
И как будто время стало
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 79; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!