Вторая строфа. Первый из трех 3 страница
В руках он держал зеленую ветвь остролистника, только что срезанного и, вероятно, ради противоречия этой эмблеме зимы, был усеян всевозможными летними цветами. Но что еще было страннее в его одежде, это то, что поверх его головы сверкало сияние, озарявшее, вероятно, в минуты радости и горя все мгновения жизни. Свет этот выходил, как я уже сказал, из его головы, но он мог его затушить, когда хотел, большой воронкой, или чем-то вроде нее, положим, – воронкой, прижатой подмышкой.
Тем не менее, этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек на себя исключительного внимания Скруджа. Занял его, собственно говоря, пояс; то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя, так или не так, примет соответственно выражение. То – существо однорукое, то – одноногое, то – на двадцати ногах без головы, то – голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собою, больше чем когда-нибудь.
– Милостивый государь! – спросил Скрудж, – вы ли, предсказанный мне дух?
– Я.
Голос был так сладок, так приятен, и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.
– Да кто же вы? – спросил Скрудж.
– Прошлый праздник.
– Прошлый? А давно ли? – продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.
– Последний.
Если бы кто-нибудь спросил Скруджа – почему? Он бы не ответил, а всё-таки сгорал желанием – нахлобучить на своего посетителя известную уже читателям воронку и попросил об этом духа.
|
|
|
– Вот еще! – крикнул призрак. – Не угодно ли вам затушить мирскими руками небесное пламя? Вот еще!.. Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку из одного черствого самолюбия и заставили нести ее веки и веки?…
Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или «принакрыть» какого бы то ни было духа. Потом он осмелился его спросить: что ему угодно?
– Вашего счастия, – ответил призрак.
Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что покойная ночь гораздо бы скорее достигла предложенной цели. Вероятно, дух поймал его мысль налету, потому что немедленно сказал:
– Вашего счастия, т. е. вашего спасения… так берегитесь же…
При этих словах он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.
– Встаньте и идите за мной! – сказал он.
Напрасно Скрудж проповедовал бы, что время года и час не соответствовали пешеходной прогулке, что на постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр его стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, т. е. в туфлях, в халате и в ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, – напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки, Скрудж встал, но, заметя, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.
|
|
|
– Вы подумайте: я ведь смертный – упасть могу.
– Позвольте только прикоснуться сюда, – сказал дух, положив ему руку на сердце: – вам придется вынести много еще пыток. – Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и потьмы и туман, потому что день был зимний и снег забелел.
– Господи! – сказал Скрудж, всплеснув руками, и всматриваясь. – Да ведь здесь я вырос!
Дух посмотрел на него благосклонно. Тихое, мгновенное его прикосновение пробудило в старике былую чувствительность: пахнуло на него чем-то прошлым, чем-то таким ароматным, что так и повеяло воспоминаниями о прежних надеждах, прежних радостях и прежних заботах, давным-давно забытых!
– У вас губы дрожат! – сказал призрак. – И что это у вас на щеке?
– Ничего, – прошептал Скрудж странно взволнованным голосом: – не страх мне вырвал щеку, это не признак его а просто – ямочка. Ведите меня, куда надо.
– А дорогу вы знаете? – спросил дух.
– Я-то! – крикнул Скрудж. – Да я найду ее с завязанными глазами.
|
|
|
– Странно, в таком случае, что вы не забыли в течение стольких лет! – заметил дух. – Пойдемте.
Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тех пор, пока перед ними не показался в отдалении городок с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.
– Это ведь только тени прошлого, – сказал призрак, – они не видят нас.
Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них и называл по имени.
И почему он был так доволен их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?
И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда услыхал обоюдные поздравления с наступающим праздником на пути ко всякому перекрёстку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был – парадокс. Ничего он ему никогда не принес.
– Школа еще не совсем опустела: там остался еще одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! – сказал дух.
– Узнаю, – подтвердил Скрудж и вздохнул глубоко. Свернули они с большой дороги на проселок, коротко знакомый Скруджу, и приблизились к строению, из темного кирпича с флюгерком наверху.
|
|
|
Над крышей висел колокол; дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их просырели и обомшились, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петлей. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травою. И внутри не сохранило это здание своего былого вида, потому что кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидал бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как одиночествуют. Пахло холодной, нагою тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и всё-таки голодали. Прошли дух и Скрудж в заднюю сенную дверь и увидали длинную, печальную залу с сосновыми школьными скамьями и пульпитрами, выровненными в ряд. У одной из пульпитр, пригретый слабым печным огоньком, сидел одинокий ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.
Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни одного писка мышей, дравшихся за обоями, ни одной полузамороженной капли, падавшей на задворке из водомета, ни одного шелеста ветра в обезлиственных ветвях тощей тополи, ни одного скрипа дверей опустелого магазина, ни малейшего треска огонька в камельке, – ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.
Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого «самого себя» Скруджа, углубленного в чтение.
– Бедный ребенок! – сказал Скрудж и опять заплакал. – Хотелось бы мне, – прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь и отирая рукавом глаза, – хотелось бы мне, да поздно…
– Что такое поздно? – спросил дух.
– Ничего, – ответил Скрудж, – ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне ему дать что-нибудь, вот и всё…
Раздумчиво улыбнулся призрак, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:
– Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидал самого себя уже подростком в той же зале, только побольше темной и побольше закоптелой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; с потолка свалилась кучами известка и оголила матицу [4]. Но – как это всё воочию совершилось, Скрудж не понял, точно так же, как и вы, читатели.
Но понял он вот что: Что всё это было, что из тогдашних школьников остался он в этой зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомой зале взад и вперед в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на сенную дверь. Дверь распахнулась настежь и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками кругом шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
– Голубчик, голубчик мой братец, за тобой приехала? – говорила она, хлопая в ладоши маленькими своими ручонками, и покатываясь со смеху. – Домой! домой! домой!
– Домой, моя малютка Фанни? – спросил мальчик.
– Домой! – повторила она, просияв всем лицом, – и навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой. Отвечал: «можно». И повозку со мною прислал. Неужели ты уж большой? – продолжала она, поглядев на Скруджа во все глаза… – Стало быть, ты сюда никогда уж не вернешься?… На святках мы с тобой повеселимся.
– Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? – крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, еще раз расхохоталась и приподнялась на цыпочки – поцеловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
В сенях они услыхали страшный голос:
– Выкинуть чемодан мистера Скруджа!.. скорей!..
Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, – потряс ему руку так, что привел его в неописанный трепет, ради разлуки. Затем и братца и сестрицу пригласил он в отжившую свой век залу, до того низкую, что можно было принять ее за погреб, и до того холодную, что в простенках ее окон мерзли и земные и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодую чету таким легоньким винцом, и таким тяжелым пирожком, словом, такими лакомствами, что когда выслал невзрачного своего служителя – угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, – почтальон отвечал, что если намеднишним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки; радостно простились дети с воспитателем и весело пронеслись по садовой просеке, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.
– Была в ней искра Божьего огонька, – сказал призрак, – и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…
– Правда ваша, – отвечал Скрудж, – и оборони Бог мне с вами об этом спорить.
– Ведь она, кажется, была замужем, – спросил дух, – и умерла, оставив по себе двух детей?
– Одного, – отвечал Скрудж.
– Ваша правда, – продолжал дух, – одного – вашего племянника.
Скруджу стало как-то неловко, и отвечал он коротко:
– Да.
Несмотря на то, что Скрудж только что выехал из школы, очутился он на многолюдных улицах какого-то города: словно тени пронеслись перед ним, не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. Было ясно, по ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах, что и там празднуют канун Рождества Христова; как ни темен был вечер, улицы осветились.
Дух остановился у двери какого-то магазинчика и спросил у Скруджа: узнает ли?
– Это что за вопрос?.. – сказал Скрудж. – Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.
Оба вошли. При виде старичка в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что будь в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, он бы наверное стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:
– Да ведь это сам Феццивиг воскрес, и да простит старика Всевышний!
Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, обдернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:
– Эвенезер! Дикк!
Былой Скрудж вошел в сопровождении своего былого товарища.
– Да это, наверное, Дикк Уиллькинс! – заметил Скрудж призраку. – Да смилуется надо мною Бог: это он, когда-то любовно мне преданный!
– Ну же, ну, ребята! – кричал Феццивиг. – Что теперь за работа?… Сочельник, Дикк! Сочельник, Эвенезер! Живо – ставни на запор!
Вы никогда и не поверите, как кинулись оба молодца на улицу со всех ног: раз-два-три – и дело было кончено!.. Только запыхались, как скакуны…
– Го-го! – кричал Феццивиг, – долой всё отсюда, ребята! Простору, простору! Мигом, Дикк, мигом, Эвенезер!
Долой!.. да они бы синя пороха не оставили в глазах у самого Феццивига… Всё подъемное исчезло во мгновение ока; пол был выметен и вспрыснут; лампы зажжены; в камелек брошен целый ворох угля: из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач со своими нотами, вскарабкался на кафедру и стал пилить по струнам – хоть за бока держись!.. Появилась и леди Феццивиг – олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие миссы Феццивиг, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними вся молодежь, прислуживавшая в доме; служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши… Всё это вышло, всё заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Феццивигов, неустанно путая фигуры и теряя каданс… Наконец, старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: «Баста!» Артист утешился, опрокинув себе в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пилить. Только немедленно же принялся опять за свое, с прежним, нет – не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.
Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потом отведали сочельнического пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг после бульона и жаркого произвел скрипач (между нами, – такой чертовской плутяга, что ни мне, ни вам не провести его), когда запилил: «Sir Robert de Coverly» [5]. Тогда-то вышел на средину старик Феццивиг с мистрисс Феццивиг. Оба они стали в главе танцующих. Вот так уж была им работа: вести и направлять двадцать игр, или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!.. Но если бы пар было больше вдвое, или даже и вчетверо, старик Феццивиг и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и мистрисс Феццивиг также… Потому: заключала в себе она достойную, истинно полную половину мистера Феццивига… Если это не похвала, приищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, – да простят нам это сравнение, – были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И, когда старая чета Феццивигов окончательно исполнила «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Феццивиг так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах, как I…
Наконец, в одиннадцать часов бал кончился и супруги, пожимая руки своим посетителям, поздравили их, на прощанье, с наступающим праздником. Пожали они на прощанье руки и у своих приказчиков, а те, как им и подобало, отправились залечь в заприлавочную.
Всё это время Скрудж был, правду молвить, чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым я: везде и повсюду он узнавал самого себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дикка сияющие лица исчезли, только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…
А Дух впился в него своими пронзительными взорами, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.
– А ведь не много требуется, – сказал он, – чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?
– Не много? – повторил Скрудж.
Дух подал ему знак – вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Феццивига…
– А за что они его восхваляют? – прибавил дух. – Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены?.. Неужели же стоит его за это славословить?
– Не в том дело, – заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое я, – дело не в том, дух!.. От Феццивига зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить, всё это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, ото всего, чего ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести нельзя. И что же! Скажет слово – золотом осыплет.
Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.
– Что с вами? – спросил призрак.
– Ничего особенного, – ответил Скрудж.
– Однако же мне показалось?.. – настаивал призрак.
– Ничего! – поспешил удостоверить Скрудж. – Ничего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и всё.
В это время былое я Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились, бок о бок, на вольном воздухе.
– Мне пора! – проговорил дух, – живей!
Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидал второе я. Был он, правда, немного постарше, – в полном цвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нем свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться, какая страсть овладела этою душою; по тени можно было уже определить подросток дерева.
Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.
– Нет нужды, – говорила она тихим голосом, – нет нужды, вам, по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.
– Перед каким это идолом? – спросил Скрудж.
– Перед золотым тельцом.
– И вот людская справедливость! – вскрикнул он. – Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.
– Вы слишком боитесь общественного мнения, – так же нежно продолжала молодая девушка, – вы пожертвовали лучшими вашими надеждами – для избежания позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими – всё в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?
– Так что же? Положим, что я умнею с годами… Для вас-то я всё тот же!
Она покачала головой.
– Разве я изменился?
– У нас давнишние обязательства… Скрепили мы их, бедняги, оба – довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор…
– Да ведь я тогда был ребенком, – нетерпеливо заметил Скрудж.
– Ну, а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?
– Я этого не говорил, – опять заметил Скрудж.
– Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?
Скрудж хотел было ответить, но она продолжала:
– Вы поступили бы плохо, женившись на мне, потому что скоро бы раскаялись и с радостью ждали бы дня нашей несомненной разлуки.
Вот что сказала она и исчезла.
– Дух! – начал Скрудж. – Нельзя ли мне ничего такого не показывать? Отведите меня домой… что вам за охота меня мучить?
– Еще одна тень! – крикнул призрак.
– Ой, нет, нет!.. – завопил Скрудж. – Не показывайте уж мне ничего такого…
Но неумолимый призрак сжал его в своих крепких объятьях и заставил насильно вглядываться в былое.
Мигом перенеслись они в иное место, и иной вид поразил их взоры. Увидали они небольшую, не роскошную, но приятную и удобную комнату. У жарко разведенного, зимнего камелька сидела хорошенькая молодая девушка, до того похожая на первую, что Скрудж сбился было с толку. Но скоро увидал он и свою первую знакомку, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, целой ватагой детей. Нельзя даже и приблизительно представить себе, что это был за шум и гам, поднятый ребятишками. Так и напоминали они собой старую сказку о сорока молчаливых детях, только наоборот: каждый из них пошел бы один за сорок.
Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!