Вторая строфа. Первый из трех 1 страница
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Чарльз Диккенс
Николай Лесков
Рождественские истории
(сборник 1 ч.)
Предисловие от составителя
Книга, которую вы собираетесь почитать, вышла в серии «Рождественские истории». В семи книгах серии вы найдете наиболее значительные произведения писателей разных народов, посвященные светлому празднику Рождества Христова.
Под одной обложкой мы собрали рассказы и повести, были и притчи, написанные Андерсеном, Гоголем, Диккенсом, Гофманом и Лесковым, Горьким и Мопассаном.
В «Рождественских историях» вас ждут волшебство, чудесные перерождения героев, победы добра над злом, невероятные стечения обстоятельств, счастливые концовки и трагические финалы. Вместе с героями вы проникнитесь важностью добрых дел человеческих, задумаетесь о бескорыстии, о свете и милосердии, о божественном в человеке. На страницах этих книг вам откроются (или вспомнятся) истины, которыми захочется поделиться с родными, близкими и даже незнакомыми людьми накануне великого праздника.
Рождественский или святочный рассказ – это занимательный, но подзабытый нынче жанр классической литературы. Чего не скажешь о XIX веке, когда этими рассказами взахлеб зачитывалась вся Европа. Англичанин Чарльз Диккенс со своими «Рождественскими повестями» стал не только основателем жанра, но и «изобретателем Рождества». Через некоторое время в Дании внес свою лепту в чтение, расцвеченное рождественским сиянием, сказочник Ганс Христиан Андерсен – написав удивительной силы трагическую и в то же время светлую историю «Девочка со спичками».
|
|
|
В русской литературе рождественский рассказ успешно прижился и приобрел самобытные черты. «Русским Диккенсом» по праву называют Николая Лескова, автора целого цикла святочных рассказов. Наделяя свои произведения моральным подтекстом, элементами фантастики и веселой концовкой, Лесков все же утверждал, что «святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время, и нравы» . В этом жанре писали Достоевский, Чехов, Куприн. И у каждого из них ощутимо то, о чем говорил Лесков.
Дабы не ограничивать околорождественское литературное многообразие лишь святочными рассказами, мы также напомним вам о великом мистике Николае Гоголе и его повести «Ночь перед Рождеством», которая, кстати, была издана на десять лет ранее Диккенсовских повестей.
Нельзя было не включить в список для рождественского чтения притчу Льва Толстого о добром сапожнике «Где любовь, там и Бог», которую в различных пересказах и интерпретациях издают во всем мире и считают одной из настольных книг к Рождеству. Наверняка вам также будет интересно, что думают о Рождестве герои Ги де Мопассана. Удивят вас необычными рождественскими сюжетами и русские литераторы (К. Станюкович, В. Желиховская, Н. Гарин-Михайловский и др.), чье творческое наследие и сегодня заслуживает читательского внимания.
|
|
|
Светлого вам Рождества и увлекательного чтения!
Наталья Уварова
Чарльз Диккенс
СКРЯГА СКРУДЖ. БИТВА ЖИЗНИ. СВЕРЧОК ЗА ОЧАГОМ
СКРЯГА СКРУДЖ
Святочная песнь в прозе
Первая строфа. Призрак Мэрлея
Начнем сначала: Мэрлей умер. В этом не может быть и тени сомнения. Метрическая книга подписана приходским священником, причетником и гробовщиком. Расписался в ней и Скрудж, а имя Скруджа было громко на бирже, где бы и под чем бы ему ни благоугодно было подписаться.
Дело в том, что старик Мэрлей вбит был в могилу, как осиновый кол.
Позвольте! Не подумайте, чтобы я самолично убедился в мертвенности осинового кола: я думаю, напротив, что ничего нет мертвеннее в торговле гвоздя, вколоченного в крышку гроба…
|
|
|
Но… разум наших предков сложился на подобиях и пословицах, и не моей нечестивой руке подобает коснуться священного кивота веков – иначе погибнет моя отчизна…
Итак, вы позволите мне повторить с достодолжною выразительностью, что Мэрлей был вбит в могилу, как осиновый кол…
Спрашивается: знал ли Скрудж, что Мэрлей умер? Конечно, знал, да и как же не знал-то бы? Он и Мэрлей олицетворяли собою торговую фирму.
– Бог весть, сколько уж лет Скрудж был душеприказчиком, единственным поверенным, единственным другом и единственным провожатым мерлевского гроба. По правде, смерть друга не настолько его огорчила, чтобы он, в самый день похорон, не оказался деловым человеком и бережливым распорядителем печальной процессии.
Вот это-то слово и наводит меня на первую мою мысль, а именно, что Мэрлей без сомнения умер, и что, следовательно, если бы не умер он, в моем рассказе не было бы ничего удивительного.
Если бы мы не были убеждены, что отец Гамлета умер до начала пьесы, никто из нас не обратил бы даже и внимания на то, что господин почтенных лет прогуливается некстати, в потемках и на свежем ветерке, по городскому валу, между могил, с единственной целию – окончательно расстроить поврежденные умственные способности своего возлюбленного сына. Что касается собственно Скруджа, ему и в голову не приходило вычеркнуть из счетных книг имя своего товарища по торговле: много лет после смерти Мэрлея над входом в их общий магазин красовалась еще вывеска с надписью: «Скрудж и Мэрлей». Фирма торгового дома была всё та же: «Скрудж и Мэрлей». Случалось иногда, что некоторые господа, плохо знакомые с торговыми оборотами, называли этот дом: Скрудж-Скрудж, а иногда и просто – Мерлей; но фирма всегда готова была откликнуться одинаково на то или на другое имя.
|
|
|
О! Скрудж вполне изучил свой ручной жернов и крепко держал его в кулаке, милейший человек – и старый грешник: скупец напоказ, он умел и нажать, и прижать, и поскоблить, а главное – не выпустить из рук. Неподатлив он был и крепок, как ружейный кремень, – из него же даром и искры не выбьешь без огнива; молчалив был, скрытен и отшельнически замкнут, что устрица. Душевный холод заморозил ему лицо, нащипал ему заостренный нос, наморщил щеки, сковал походку и окислил голос. Постоянный иней убелил ему голову, брови и судорожно-лукавый подбородок. Всегда и повсюду вносил он с собою собственную свою температуру – ниже нуля, леденил свою контору даже в каникулы и, ради самых святок, не возвышал сердечного термометра ни на один градус.
Внешний жар и холод не имели на Скруджа ни малейшего влияния: не согревал его летний зной, не зяб он в самую жестокую зиму; а между тем, резче его никогда не бывало осеннего ветра; никогда и никому не падали на голову так беспощадно, как он, ни снег, ни дождик; не допускал он ни ливня, ни гололедицы, ни изморози – во всём их изобилии: этого слова Скрудж не понимал.
Никто и ни разу не встречал его на улице приветливой улыбкой и словами: «Как вы поживаете, почтеннейший мистер Скрудж? Когда же вы навестите нас?» Ни один нищий не решился протянуть к нему руки за полушкой; ни один мальчишка не спросил у него: «который час?» Никто, ни мужчина, ни женщина, в течение всей жизни Скруджа не спросили у него: «как пройти туда-то?» Даже собака – вожатый уличного слепца, кажется, – и та знала Скруджа: как только его увидит, так и заведет своего хозяина либо под ворота, либо в какой-нибудь закоулок, и начнет помахивать хвостом, словно выговаривает: «Бедняжка мой хозяин! Знаешь ли, что лучше уж ослепнуть, чем сглазить добрых людей?»
Да Скруджу-то что за дело? Именно этого он и жаждал. Жаждал он пройти жизненным путем одиноко, помимо толпы, с вывеской на лбу: «па – ади – берегись!» А затем – «и пряником его не корми!», как говорят лакомки – дети.
Однажды, в лучший день в году, в сочельник, старик Скрудж сидел в своей конторе и был очень занят. Морозило; падал туман; Скруджу было слышно, как прохожие по переулку свистят себе в кулаки, отдуваются, хлопают в ладоши и отплясывают на панели трепака, чтобы согреться.
На башне Сити пробило только – еще три часа пополудни, а на дворе было уж совсем темно. Впрочем, и с утра не светало, и огни в соседних окнах контор краснели масляными пятнами на черноватом фоне густого, почти осязательного воздуха. Туман проникал в дома во все щели и замочные скважины; на открытом воздухе он до того сплотился, что, несмотря на узость переулка, противоположные дома казались какими-то призраками. Глядя на мрачные тучи, можно было подумать, что они опускаются ближе и ближе к земле с намерением – задымить огромную пивоварню.
Дверь в контору Скруджа была отворена, так что он мог постоянно следить за своим приказчиком, занятым списыванием нескольких бумаг в темной каморке – нечто вроде колодца. У Скруджа еле-еле тлел в камельке огонь, а у приказчика еще меньше: просто один уголек. Прибавить к нему он ничего не мог, потому что корзинка с угольями стояла в комнате Скруджа, и всякий раз, когда приказчик робко входил с лопаткой, Скрудж предварял его, что будет вынужден с ним расстаться. Вследствие сего приказчик обматывал себе шею белым «носопрятом» и пытался отогреться у свечки; но, при таком видимом отсутствии изобретательности, конечно, не достигал своей цели.
– С праздником, дядюшка, и да хранит вас Бог! – раздался веселый голос.
Голос принадлежал племяннику Скруджа, заставшему дядюшку врасплох.
– Это еще что за пустяки? – спросил Скрудж. Племянник так скоро шел к нему и так разгорелся на морозном тумане, что щеки его пылали полымем, лицо раскраснелось, как вишня, глаза заискрились, и изо рту валил пар столбом.
– Как дядюшка: святки – то пустяки? – заметил племянник Скруджа. – То ли вы говорите?
– А что же? – ответил Скрудж. – Веселые святки. Да какое у тебя право – веселиться? Разоряться-то на веселье какое право?.. Ведь и так уж беден…
– Полно же, полно! – возразил племянник. – Лучше скажите мне: какое у вас право хмуриться и коптеть над цифирью?.. Ведь и так – уж богаты.
– Ба! – продолжал Скрудж, не приготовившись к ответу, и к своему «Ба!» прибавил: Всё это – глупости!
– Перестаньте же, дядюшка, хандрить.
– Поневоле захандришь с такими сумасшедшими. Веселые святки! Ну его, ваше веселье!.. И что такое ваши святки? Срочное время – платить по векселям; а у вас пожалуй, и денег-то нет… Да ведь с каждыми святками вы стареете на целый год и припоминаете, что прожили еще двенадцать месяцев без прибыли. Нет! Будь моя воля, я каждого такого шального, за поздравительные побегушки, приказал бы сварить в котле, – с его же пудингом, похоронить, да уж, заодно, чтобы из могилы не убежал, проткнуть ему грудь сучком остролистника… Это – вот так!
– Дядюшка! – заговорил было племянник, – в качестве адвоката святок.
– Что, племянничек? – строго перебил его дядюшка. – Празднуй себе святки, как хочешь, а уж я-то отпраздную их по-своему.
– Отпразднуете? – повторил за ним племянник.
– Да разве так празднуют?
– Ну, и не надо!.. Тебе я желаю на новый год нового счастья, если старого мало.
– Правда: мне кой-чего не достает… Да нужды нет, что новый год ни разу еще не набил мне кармана, а всё-таки святки для меня святки.
Приказчик Скруджа невольно зарукоплескал этой речи из известного нам колодца; но, поняв всё неприличие своего поступка, бросился поправлять огонь в камельке и затушил последнюю искру.
– Если вы еще затушите, – сказал ему Скрудж, – вам придется праздновать святки на другом месте. А вам, сэр, прибавил он, обратившись к племяннику, я должен отдать полную справедливость: вы – превосходный вития и напрасно не вступаете в парламент.
– Не сердитесь, дядюшка: будет! Приходите к нам завтра обедать.
Скрудж ему ответил, чтобы он пошёл к… Право: так и сказал, всё слово выговорил, – так-таки и сказал: пошёл… (Читатель, может, если заблагорассудит, договорить слово).
– Да почему же, вскрикнул племянник? Почему?
– А почему ты женился?
– Потому что влюбился.
– Любовь! – пробормотал Скрудж, да так пробормотал, как будто бы, после слов «новый год», «любовь» было самым глупым словом в мире.
– Послушайте, дядюшка! Ведь вы и прежде никогда ко мне не заходили: причем же тут моя женитьба?
– Прощай! – сказал Скрудж.
– Я от вас ничего не желаю, ничего не прошу: отчего же нам не остаться друзьями?
– Прощай! – сказал Скрудж.
– Я истинно огорчен вашей решимостью… Между нами, кажется, ничего не было… по крайней мере, с моей стороны… хотелось мне провести с вами первый день, – ну? что ж делать! я всё-таки повеселюсь – и вам того же желаю.
– Прощай! – сказал Скрудж.
Племянник вышел из комнаты, ни полусловом не выразив своего неудовольствия; но остановился на пороге и поздравил с наступающим праздником провожавшего его приказчика, а в том, несмотря на постоянный холод, было всё-таки больше теплоты, чем в Скрудже. Поэтому он отвечал радушно на приветствие своего поздравителя, так что Скрудж услыхал его слова из своей комнаты и прошептал:
– Вот, еще дурак-то набитый! Служит у меня приказчиком; получает пятнадцать шиллингов в неделю; на руках жена и дети; а туда же – радуется празднику!.. Ну, как же не сам напрашивается в дом сумасшедших?
В это время набитый дурак, проводив племянника Скруджа, ввел за собою в контору двух новых посетителей: оба джентльмена казались крайне порядочными людьми, с благовидной наружностью, и оба при входе сняли шляпы. В руках у них были какие-то реестры и бумаги.
– Скрудж и Мэрлей, кажется? – спросил один из них с поклоном и поглядел в список. – С кем имею удовольствие говорить: с мистером Скруджем или с мистером Мэрлеем?
– Мистер Мэрлей умер семь лет тому, – ответил Скрудж. – Ровно семь лет тому умер, именно в эту самую ночь.
– Мы не сомневаемся, что великодушие покойного нашло себе достойного представителя в пережившем его компаньоне! – сказал незнакомец, предъявляя официальную бумагу, уполномочивавшую его на собрание милостыни для бедных.
Сомневаться в подлинности этой бумаги было невозможно; однако же, при досадном слове «великодушие» Скрудж нахмурил брови, покачал головой и возвратил своему посетителю свидетельство.
– В эту радостную пору года, мистер Скрудж, – заговорил посетитель, взяв перо, – было бы всего желательнее собрать посильное пособие бедным и неимущим, страдающим теперь более чем когда-нибудь: тысячи из них лишены самого необходимого в жизни; сотня тысяч не смеют и мечтать о наискромнейших удобствах.
– Разве тюрьмы уже уничтожены? – спросил Скрудж.
– Помилуйте, – отвечал незнакомец, опуская перо. – Да их теперь гораздо больше, чем было прежде…
– Так, стало быть, – продолжал Скрудж, – приюты прекратили свою деятельность?
– Извините, сэр, – возразил собеседник Скруджа, – дай-то Бог, чтобы они ее прекратили?
– Так человеколюбивый жернов всё еще мелет на основании закона?
– Да! И ему, и закону много еще дела.
– О!.. А я ведь подумал было, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешало существованию этих полезных учреждений… Искренно, искренно рад, что ошибся! – проговорить Скрудж.
– В полном убеждении, что ни тюрьмы, ни приюты не могут христиански удовлетворить физических и духовных потребностей толпы, несколько особ собрали по подписке небольшую сумму для покупки бедным, ради предстоящих праздников, куска мяса, кружки пива и пригоршни угля… На сколько вам угодно будет подписаться?
– Да… ни на сколько! – ответил Скрудж.
– Вам, вероятно, угодно сохранить аноним.
– Мне угодно, чтоб меня оставили в покое. Если вы, господа, сами спрашиваете, чего мне угодно, вот вам мой ответ. Мне и самому праздник – не радость, и не намерен я поощрять бражничанья каждого тунеядца. И без того я плачу довольно на поддержку благотворительных заведений… т. е. тюрем и приютов… пусть в них и поступают те, кому дурно в ином месте.
– Да ведь иным и поступать туда нельзя, а другим умереть легче.
– А если легче, кто же им мешает так и поступать, ради уменьшения нищенствующего народонаселения? Впрочем, извините меня – всё это для меня – темная грамота.
– Однако же вам ничего не стоит ей поучиться?
– Не мое дело! – возразил Скрудж. – Довлеет дневи злоба его. А у меня собственных дел больше, чем дней. Позвольте с вами проститься господа!..
Поняв всю бесполезность дальнейших настояний, незнакомцы удалились.
Скрудж опять уселся за работу в самодовольном расположении духа.
А туман и потемки всё густели да густели, так что по улицам засверкали уже светочи, предназначенные уздоводить извозчичьих коней и наставлять их на правые пути. Старая колокольня с нахмуренным колоколом, постоянно наблюдавшим из любопытства в свое готическое окно, контору Скруджа, вдруг исчезла из вида и стала трезвонить уже в облаках четверти, получасия и часы. Мороз крепнул.
В углу двора несколько работников поправляли газопроводные трубы и разогрели огромную жаровню; кругом теснилась целая толпа мужчин и оборванных ребятишек: они с наслаждением потирали себе руки и щурились на огонь. Кран запертого фонтана обледенел так, что смотреть было противно.
Газовые лампы магазинов озаряли ветки и ягоды остролистника и бросали красноватый отблеск на бледные лица прохожих. Мясные и зеленные лавки сияли такою роскошью, представляли такое великолепное зрелище, что никому бы и в голову не пришло соединить с ними идею расчета и барыша. Лорд-мэр в своей крепости Mansion-House отдавал приказы направо и налево, как и подобает лорд-мэру в сочельник, своим пятидесяти поварам и пятидесяти ключникам. Даже бедняга портной (не далее как в прошлый понедельник подвергнутый денежной пене в пять шиллингов за пьянство и буянство на улице), даже и тот принялся на своем чердачке хлопотать о завтрашнем пудинге, и тощая его половина с тощим сосунком на руках отправились на бойню купить необходимый кусок говядины.
Между тем, туман становится гуще и гуще, холод живее, жестче, пронзительнее. Вот он крепко ущипнул за нос уличного мальчишку, тщедушного, обглоданного голодом, как кость собакой: владелец этого носа прикладывает свой глаз к замочной скважине скруджской конторы и начинает Христа славить, но при первых словах:
Господи, спаси вас,
Добрый господин!
Скрудж так энергично схватывает линейку, что певец, в ужасе, отбегает со всех ног, покидая замочную скважину в добычу тумана и мороза, а они тотчас же врываются в комнату… конечно, из сочувствия к Скруджу…
Наконец пора запереть контору: Скрудж угрюмо сходит со своего табурета, словно подавая молчаливый знак своему приказчику убираться скорее вон: приказчик мгновенно тушит свечу и надевает шляпу.
– Предполагаю, что завтра вы целый день останетесь дома? – спрашивает Скрудж.
– Если это вам удобно, сэр.
– Нисколько это мне неудобно, да и вообще, с вашей стороны несправедливо. Если бы за завтрашний день я удержал из вашего жалованья полкроны, я уверен – вы бы обиделись?
Приказчик слегка улыбнулся.
– А между тем, – продолжал Скрудж, – вы не сочтете в обиду для меня, что я должен вам платить за целый день даром.
Приказчик заметил, что это случается только один раз в год.
– Плохое оправдание и плохой повод – запускать руку в чужой карман каждое 25 декабря, – возразил Скрудж, застегивая пальто до самого подбородка. – Тем не менее, я полагаю, что вам нужен целый завтрашний день: постарайтесь же вознаградить меня за него послезавтра и как можно пораньше.
Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 89; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!