Марка Теренция Варрона, ВОРОНА 27 страница
— Я ничего не знаю про ту службу… о которой Вы не решаетесь мне сказать, но эта служба… что ж, ее, по крайней мере, можно обмануть как‑нибудь.
— Да, да, Петр! — Казалось, Эмма Ивановна уцепилась за удачную мысль. — Там у Вас все же человек, человека можно обмануть, людей часто обманывают… Но как обмануть, Петр? Что сделать? Я готова, только… Вы должны мне посоветовать.
Теперь рассмеялся Петр.
— Милая вы Эмма Ивановна! Тут нельзя ничего советовать, тут каждый сам решает — и никому не сообщает о своем решении. Потому что эта система подслушиваний действует безотказно. Везде. Кажется, она подслушивает даже мысли. Так что решения следует принимать очень быстро — причем те, которые кажутся самыми дикими, самыми нелепыми: по‑другому невозможно нарушить навязываемый ход событий.
Эмма Ивановна сжала голову ладонями и застонала почти:
— Ой, Петр, Петр… никаких диких мыслей не приходит на ум! Что же делать, миленький? Ах да… говорить же нельзя, я забыла. А за ним ведь сейчас уже охотятся — иначе его не предупреждали бы! Может быть, его даже… уби‑и‑или, — она закачалась в разные стороны, — или прямо теперь убива‑а‑ают. Убивают? — И Эмма Ивановна закричала в пространство: — Его убили, Петр, или вот‑вот убьют!
— Есть у вас бумага и карандаш? Я все дома оставил, — быстро сказал Петр.
— Есть! — Эмма Ивановна спотыкаясь подошла к шкафчику, принялась искать. — Вот. А что Вы решили, Петр? Хотя… да‑да, молчите, молчите, умоляю вас!
|
|
|
Петр что‑то писал на листке — недолго. На короткое время задумался, встал. Прошелся по комнате. Эмма Ивановна стояла у стола увядшей такой фиалкой. А Петр остановился у двери на балкон.
— Я выйду покурить, можно? У меня привкус мяты во рту…
— Это я корвалолу напилась… Да Вы здесь курите!
— Не от корвалола… так уже было! Раньше… Я выйду все‑таки. Он вышел на балкон и достал сигарету. Зажег. Посмотрел на улицу. Слегка повернув голову в сторону Эммы Ивановны, сказал: — Там листок на столе… прочитайте.
Эмма Ивановна потянулась за листком. На листке были цифры и что‑то еще. Она взглянула на Петра — и увидела… увидела его в горизонтальном положении над перилами балкона.
— Петр! — крикнула Эмма Ивановна, все уже поняв, но успела сделать лишь один шаг к балкону. Над ним завис дымок и несильно пахло табаком. На улице было тихо.
— Петр выбросился из окна, — произнесла Эмма Ивановна и потрогала рукой сердце, выскочившее наружу и стучащее по платью. — Почему… выбросился… Петр? — Она задыхалась. Сердце грозило упасть на пол. Придерживая его, чтобы не упало, она дотянулась до телефона.
Взглянула на часы: одиннадцать. На улице уже может никого и не быть. Сивцев Вражек пуст вечерами. Набрала ноль‑три.
|
|
|
— Человек выбросился с балкона.
— Фамилия?
— Немедленно приезжайте по адресу. — Она продиктовала адрес и уронила трубку. В трубке продолжали говорить. Потом трубка гудела, очень неприятно. Эмма Ивановна громко положила ее на место. Встала. Мир качался весь. Взяла записку Петра, долго читала короткий совсем текст:
«151‑02‑72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу». «151‑02‑72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу». «151‑02‑72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу». 151‑02‑72…
— Алло. Эвридика Эристави?
— Да. Добрый… Добрая ночь.
— Это Эмма Ивановна Франк.
— Как? — опешила девушка.
— Эмма Ивановна Франк. Вы не могли бы сейчас прямо приехать ко мне?
— Куда?
Эмма Ивановна продиктовала адрес.
— Еду, — откликнулась Эвридика и опустила трубку. Спустя минут двадцать она уже вышла из такси в Сивцевом Бражке.
Дверь долго не открывали. В проеме еле держалась на ногах фиолетовая женщина‑из‑телепередачи. В облаке больничного запаха. Она почти упала на руки Эвридике. И заплакала — так тихо, что как бы и не заплакала. Эвридика стояла прямо и держала ее за плечи. Потом повела в комнату, усадила в кресло. Эмма Ивановна сидела, как посадили. Не двигаясь вообще. Не глядя на Эвридику. Не говоря ничего. Эвридика подняла листок бумаги около кресла. Прочитала. Почерк Петра. Позвоните сразу. Сразу — это когда? Сразу после чего?
|
|
|
— Там на улице — что, возле дома? — Голоса у Эммы Ивановны почти совсем не было.
— Я не понимаю Вас… Там ничего.
— Петр выбросился с балкона.
— Насмерть? — в голове у Эвридики стало пусто.
— Нет! — срочно солгала Эмма Ивановна. — Я уже позвонила в больницу. Его увезли на «скорой».
— Спасибо, — зачем‑то сказала Эвридика.
— Вы сядьте, сядьте, — забормотала Эмма Ивановна. — Вы сядьте, девочка.
— Позвонить можно от Вас?
— Конечно.
Эвридика набрала номер. Долго ждала соединения. Когда соединение произошло, ровным голосом сказала:
— Преступник. — И трубку опустила.
— А‑а, Вы туда… — догадалась Эмма Ивановна и слабо помотала чуть дрожащей головой. — Там не виноваты. Петр сам.
— Вы, значит, в курсе? — Эвридика присела на подлокотник, поближе к Эмме Ивановне.
— Теперь да. Мне Петр рассказал сегодня. Сейчас… — уточнила она, глядя, как в бинокль, в две фиалковые слезы.
— А СтаниславЛеопольдович… тоже уже?
— Он просто исчез за полчаса до звонка Петра. Я оставила его в очереди в булочной, а сама пошла чайник ставить. Дура.
|
|
|
— И я дура, — сказала Эвридика. — Надо было мне вместе с Петром к Вам идти. — Она долго молчала. — И Марк Теренций Варрон исчез. Это птица такая, синяя. Мы из Тбилиси вернулись, а его нет… Вообще‑то, говорят, птицы целенаправленно не летают: зона‑миграции и все такое прочее. Мы в самолете с орнитологом разговаривали.
Эвридика обняла Эмму Ивановну. Та пахла фиалками и корвалолом.
— Скоро и мы с вами исчезнем, — начала как бы утешать она старушку. — Исчезнем или погибнем. Во‑имя‑общего‑дела! — усмехнулась Эвридика, и ее передернуло. — Исчезнем‑или‑погибнем.
— Опять? — спросила Эмма Ивановна.
Эвридика пропустила это «опять» мимо ушей. И сказала:
— Надо куда звонить, чтобы узнать… о Петре?
— Как это называется… справки о несчастных случаях, вроде. У меня где‑то есть телефон. Хотя, наверное, можно и в «скорую»: они же забирали.
Эвридика взяла телефон на колени..
— Минут пять… или десять — подождите звонить. — Выслушайте меня, я постараюсь очень быстро. Выслушайте меня внимательно. И запомните все, что я скажу. Это, девочка, Вам нужно знать обязательно. Станислав Леопольдович благословил бы меня…
Телефон не зазвонил — он взвыл, взревел, как «скорая помощь», как пожарная машина, как милиция — как все сразу. Эвридика чуть не уронила аппарат с колен. Трубку взяла Эмма Ивановна.
— У Вас — что, не все дома? — почти что зло сказал уже знакомый ей очень низкий мужской голос.
— Не все, — громко ответила она. — У нас не все дома. Нет Станислава Леопольдовича и Петра!
Глава ПЯТНАДЦАТАЯ
А мир УЖЕ шумел
А мир уже шумел. Причиной же шума… Впрочем, разговор это долгий и начинать его придется издалека, сосредоточив внимание на том отрезке времени, который выпал из предшествующей главы. Теперь автору все чаще приходится делать не вполне понятные, наверное, читателю прыжки… события совпадают во времени, накладываются друг на друга, герои не хотят подчиняться, капризничают, м‑да.
Сухими буратиньими шагами Аид Александрович возвращался домой, и — по мере того, как сухими буратиньими шагами Аид Александрович возвращался домой, — рассудок возвращался к Аиду Александровичу. Так, вместе с Аидом Александровичем, и рассудок возвращался домой — к маленькой старушке, носившей чай на подносике и любившей Аида Александровича. А маленькая старушка была когда‑то давно прехорошенькой девушкой, еще раньше — тоже кем‑нибудь была, правда, Аид Александрович никак не мог представить себе, кем именно, — тем более, что при нем никогда она не бредила, слава Богу.
А нянька Персефона и до сих пор — огонь. Деньги у буфетчицы украла — чертову, между прочим, прорву денег… рублей пятьсот, не меньше. Смешная старуха, пламенная. Наверное, Жанна д'Арк в прошлом. Кто‑любит‑меня‑за‑мной!
До чего же приятно быть сумасшедшим… За поступки свои не отвечать: он‑бежит‑себе‑в‑волнах‑на‑раздутых‑парусах! И как легко все сходит с рук: сумасшедший — что с него возьмешь? Я‑тебя‑сейчас‑под‑орех‑разделаю‑и‑мне‑ничего‑не‑будет… Глупый все‑таки это был выбор: если уж идти в психиатрию — так психом, но никак не доктором! Псих — это, по крайней мере, ярко. Я Наполеон. Почему‑то чаще всего именно Наполеон. А что — очень продуктивная для психа фигура: маленький человек с несоразмерными замыслами… ходячее, так сказать, противоречие. Если придумывать психам символ, это непременно фигурка Наполеона.
Но ведь не каждый псих в прошлом — Наполеон: где ж взять столько наполеонов! Конечно, в состоянии бреда человек не обязательно сообщает, кем он точно был, но обязательно — кем он был в сердце своем. Интересный, между прочим, поворот: Наполеон и иже с ним как аккумуляторы человеческих желаний.
Однако вот я и дома. У подъезда — две темные фигуры, хохочут. Идут к нему навстречу: а‑а, Рекрутов с лаборанткой — Оленькой, кажется.
— А мы Вас ждем — с отчетом! — прямо‑с‑ума‑сойти! — это уже Оленька, тоже подшофе. — Мы, во‑первых, в церкви венчались, а потом на защиту ходили в МГУ… филологическая защита — умрешь! Некто Продавцов Вениамин Федорович. Гениальную ахинею нес — про избыточность. Потом нас в милицию отвезли — хотели дать пятнадцать суток за хулиганство, но отпустили.
— Со штрафом?
— Пустяки, — сказал Рекрутов.
— Издержки — за мой счет, — предупредил Аид Александрович, вынимая кошелек и по‑царски расплачиваясь.
— Ни‑ни‑ни… — Пьяный Рекрутов отодвинул руку‑дающего.
— Берите, Рекрутов. Деньги ворованные.
— Да ну? Тогда больше давайте.
— И так много даю, — отрезал Аид Александрович.
Рекрутов поделил ворованное на две части: одну часть Оленька взяла — отнюдь не без удовольствия.
— А что у Вас, Аид Александрович? В смысле новостей.
— Все нормально. Ресторан и цирк. В ресторане кровавое побоище, в цирке — выступление с группой дрессированных собачек. Да, еще по Садовой гарцевали — на палочке верхом. Нянька Персефона — прелесть.
Утром как ни в чем не бывало Аид Александрович пришел на работу. Вахтер смотрел подозрительно:
— Вы, Аид Александрович, это… в порядке?
— В каком смысле? — невинно осведомился Аид Александрович.
— Ну… здоровы? — Вахтер смутился весь.
— Не вполне, — сокрушился Аид Александрович. — У меня сильное расстройство желудка. А у Вас желудок нормально функционирует? Не беспокоит?
— Да нет, спасибо, — обалдел вахтер.
С неделю Аид ходил подавленный. Никто не напоминал ему ни о чем: Аида явно избегали, стараясь не попадаться на глаза. Только развязный Рекрутов не стеснялся заглядывать к нему. Вот и сегодня…
— Ihre Konigliche Hoheit, — сказал он, отвесив грациозный поклон, — я хотел бы просить Вас о получасовой аудиенции.
— Будьте бесцеремонны, — посоветовал Аид Александрович и завалился в кресло. Рекрутов как мог завалился на стул.
— А Вам удивительно подходит титул, — польстил он. — Наверное, в прошлом Вы были королем. Или царем. Не припоминаете?
— Припоминаю, — буркнул Аид Александрович. — Во всяком случае, есть один свидетель, он утверждает, что я действительно Фридрих II, Великий. Только прошу Вас не расспрашивать меня ни о чем таком… это, видите ли, мое собачье дело, дорогой Сергей Степанович.
— Ну и ладно, — согласился Рекрутов. — Я тогда тоже не стану рассказывать Вам о моем прошлом, когда узнаю, — вот вам, Аид Александрович!
— Между прочим, — с некоторой уже серьезностью подхватил тот, — а что Вы сами о себе на сей счет думаете?
«Это мое собачье дело», — хотел огрызнуться Рекрутов, но не стал, а ответил — тоже уже вполне серьезно: — Видите ли… я не знаю такого состояния deja vu — можете себе представить? Оказывается, у всех было что‑нибудь подобное, а у меня — никогда.
— Вас это беспокоит? — с улыбкой спросил Аид Александрович.
— Да. — Рекрутов сказал свое «да» почти обиженно и стал смотреть в окно.
— Сергейстепа‑а‑аныч! — позвал Аид. — Не горюйте, это ведь не у всех должно быть. И вообще… ничто не должно быть у всех сразу. Кроме того, есть ведь другая версия — более надежная, которая, я надеюсь, вам известна?
— Известна, известна, — пробубнил (вправду, кажется, огорченный) Рекрутов. — Это версия, в соответствии с которой воспоминания о прошлых жизнях объясняются тем, что в сознании человека смешиваются представления о прожитом и не прожитом, а только читанном, придуманном и так далее… криптомнезия. Скучная версия.
— Согласен, скучная. Но официальная.
— Ваша мне нравится больше.
— Да она не моя! Этой версии несколько тысяч лет.
— Как версии — да. Но вы же доказываете… Состояние бреда…
— Ничего я не доказываю, милый Сергей Степанович. Знаете, совсем недавно выяснилось, что и дневник, в общем‑то, не мой.
— А чей? — обомлел Рекрутов. Аид Александрович пожал плечами.
— Не спрашивайте меня, Сергей Степанович, ни о чем, что касается этих дел. И, если хотите, примите один совет — примете?
— Приму. — Рекрутов окончательно перестал понимать Аида Александровича.
— Знаете, что… дорогой Вы мой коллега, не живите Вы так уж всерьез. Человек свободен лишь тогда, когда делает глупости — очаровательные непредсказуемые глупости, — вот такие, например…
Аид Александрович достал из портфеля бутылку явно‑дареного‑коньяку, очень импортного, взял со стола два стакана, налил по полному, потом подошел к окну и медленно, с глубоким‑что‑называется‑чувством, вылил остальное на улицу. Оттуда полетели ругательства.
— Бранятся! — возмутился он. — Можно подумать, я им помои на голову вылил! Французский коньяк, между прочим… Наполеон! — Он перегнулся через подоконник. — Это Вам, — закричал он вниз, — для стимуляции мании величия!.. Здравствуйте. — Отошел от окна. Выругался. И пожаловался Рекрутову:
— Увидели меня, заулыбались, понимаете ли… Приветствовали. Рабы‑с, Сергей Степанович, рабы! Я им всякую дрянь на голову — помои французские! — а они приветствовать… Потому что это я сделал. А попробовал бы кто‑нибудь другой — Вы или нянька Персефона… такой бы хай подняли! Рабы… Ну, что ж. — Аид поднял стакан. — За очаровательные глупости, а? Рекрутов кашлянул.
— Вроде нельзя на работе… Аид Александрович? Вы же никогда не позволяли себе… раньше.
— Раньше! — передразнил Аид. — Раньше я думал, что сам себе князь. А теперь, когда надо мной князь на князе и князем погоняет…
— Я не понимаю вас. — Рекрутов взглянул честными глазами. — И потом — мне сегодня выступать. Встреча со школьниками московских школ… трансляция по телевидению. Я не буду коньяк… тем более столько.
— Вы должны хлопнуть этот стакан — весь. Не хотите за очарова‑теяьные‑непредсказуемые‑глупости — давайте тогда за мое здоровье, Вам ведь мое здоровье дорого?
Рекрутов смутился. Аид был явно не в себе. Здоровьем спекулирует… странно.
— Ну, если пригубить только, — сбавил категоричности Рекрутов.
— Не пригубить, а стакан! — Аид категоричности не сбавлял.
— Но у меня же выступление!
— Тем более, милый человек! Явитесь туда — вдррабадан: наше Вам, дескать, с кисточкой! Выступление — подумаешь!.. У меня, вон, жена на сносях…
— Как, простите? — совсем потерял лицо Рекрутов.
— Так! Рожать скоро будем. Семерых. — Он сунул стакан в руки Рекрутову и произнес гипнотически серьезно: — Полный стакан, Сергей Степанович. По случаю беременности моей жены и позднего моего отцовства.
По такому случаю грех было не выпить — и Рекрутов, конечно, выпил… не веря, впрочем, ни одному слову Аида. Тот улыбался, как дитя, причем как не одно дитя — как несколько.
— Теперь идите встречайтесь со школьниками‑московских‑школ. Привет телевидению!
— Можно, значит? — усомнился Рекрутов. — Это ведь на полдня, но я Лену Кандаурову попросил за меня тут… с больными ‑
— Да какие тут больные! — расхохотался Аид. — Тут их сроду не было. Я вот сейчас и Лену Кандаурову отпущу. Привет! — и он весело помахал Рекрутову.
Рекрутов вышел, имея в сердце страх — небезосновательный, кстати. Проходя мимо комнатки няньки Персефоны, заглянул к ней, спросил:
— С Аидом — что, Серафима Ивановна?
— Порядок! — засмеялась нянька Персефона, кушая гранат. Ну, если порядок…
На Шаболовке Рекрутов был уже пьян. Ну, не вдрррабадан, конечно, как обещал Аид, но все‑таки… Однако встреча с московскими школьниками, старательно бубнившими наизусть явно‑не‑свои‑вопросы, шла как по маслу.
— Сергей Степанович! — Хорошо отрепетированная девочка улыбалась во весь Союз Советских Социалистических Республик. — Как Вы думаете, сможет ли отечественная медицина добиться того, чтобы человек жил вечно?
— Отечественный человек или вообще человек? — слетел с катушек Рекрутов и сам не заметил как. Другие, впрочем, заметили…
— Вообще человек, — уточнила девочка‑интернационалистка.
— А зачем тебе, чтобы он жил вечно?
— Ну как же… — Девочка облизала сразу высохшие губы, но нашлась: — Это же так прекрасно — жить вечно!
— Прекрасно? — усомнился Рекрутов. — А мы и так живем вечно. И последние исследования, проведенные в нашей клинике, убедительно об этом свидетельствуют.
Кинокамера заплясала по стенам телестудии, по потолку: оператор, кажется, был опытным отечественным человеком.
— Простите‑пожалуйста‑не‑могли‑бы‑Вы‑рассказать‑об‑этом‑по‑подробнее, — отбарабанил мальчуган, по‑видимому, точно следуя предполагавшейся партитуре.
— С удовольствием, — обрадовался Рекрутов и начал рассказывать подробнее, прекрасно понимая, что делать этого не следует, поскольку права такого ему никто не давал. Однако же французский коньяк… Наполеон… для стимуляции‑мании‑величия, как говаривал Аид Александрович…
— Мы ведем — вот уже более тридцати лет — записи бреда больных, находящихся в состоянии глубокого шока. Изучая их речь, мы заметили интересные вещи. Многие из больных — почти все — рассказывают о событиях, которые просто не могли иметь место в их жизни: слишком уж давно события эти происходили. Представьте себе, например, человека, который в бреду сообщает новые подробности Отечественной войны 1812 года, причем подробностей этих вычитать негде… — И, стремительно трезвея, Рекрутов на память начал приводить примеры — много примеров, в частности пример с Эвридикой Александровной Эристави… Говорил он страстно — о душе, о духовной преемственности людей, о бессмертии, о многократности возвращений наших на землю. Едва лишь он сделал паузу, чтобы перейти к религиозно‑философским системам греков и индусов, ведущая радушно произнесла:
— Благодарим‑Вас‑Сергей‑Степанович‑за‑чрезвычайно‑интересную‑встречу. — И — уже в камеру: — Наша передача окончена. До свиданья.
После этого на телевидении пустили чуть ли не двадцатиминутную музыкальную заставку на фоне чередующихся (неактуальных для весны) пейзажей.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 48; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!