Марка Теренция Варрона, ВОРОНА 28 страница
Из студии Рекрутов выходил один. С ним даже не попрощались. Правда, кое‑что все‑таки ему было сказано. И поделом, кстати. А мир уже шумел…
И шумел Аид Александрович, вместе со всеми посмотрев в холле злополучную встречу‑с‑московскими‑школьниками. Правда, шумел у себя в кабинете — одна только нянька Персефона его и слышала: под руку, что называется, подвернулась. А выходя из его кабинета, сказала у приоткрытой двери:
— Нашли кому довериться: Рекрутову! Лучше бы мне доверились: нешто я бы не поняла, что не один раз живем, — эка новость! Я про себя это самое, может, уж давно знаю!
И нянька Персефона гордо и очень плотно закрыла‑за‑собой‑дверь. Идти к Аиду Александровичу, пьяному и в гневе, больше не захотелось никому. Кроме, оказывается, одного постороннего, по поводу которого заву позвонили по внутреннему телефону:
— Аид Александрович, тут просят разрешения к вам пройти. Старик‑какой‑то‑очень‑интеллигентного‑вида.
— Пусть войдет.
Ну, началось, значит… И действительно началось. Старик представился Станиславом Леопольдовичем и продолжил:
— Я видел по телевизору передачу и сразу приехал к Вам.
— Сожалею, но я не имею к этой передаче ни малейшего отношения. Вам следует дождаться Сергея Степановича Рекрутова.
— Простите, это ведь Ваш сотрудник?
— Но он никогда не ставил меня в известность о своих изысканиях.
— Однако теперь, когда Вы видели передачу… Вас, что же, это совсем не заинтересовало?
|
|
|
— Ни в какой степени. Похоже, это заинтересовало Вас.
— Очень! — горячо согласился старик.
— Почему, позвольте спросить?
Ага‑а‑а, Аид Александрович!.. Врач‑то в вас все‑таки побеждает психа. Профессия, видите ли, великое дело!
— Почему заинтересовало? Потому что Ваш молодой коллега совершенно прав, — убежденно произнес посетитель.
И заинтриговал‑таки Аида. Как автор, между прочим, и ожидал — не обманулся, стало быть, в своих ожиданиях.
— Вы присаживайтесь, — сказал Аид. — И разрешите спросить, чем Вы занимаетесь?
— Я тень, — с охотой и живостью отвечал гость.
— Очень интересно, очень и очень интересно! — Аид в минуту похудел и птичьими своими глазами вцепился в посетителя. — Станислав Леопольдович, кажется, Вы сказали?.. Значит, Вы, Станислав Леопольдович, тень. Оригинальное занятие. Расскажите, пожалуйста поподробнее, в чем оно состоит.
— У Вас тон очень психиатрический… Ну ладно. Всего несколько недель назад я мог бы легко доказать Вам, что со мной не нужно так разговаривать. Но теперь у меня нет доказательств, потому как я, кажется, больше не тень.
Так, агрессивность пошла, констатировал Аид Александрович, а вслух сказал:
|
|
|
— Что же случилось?
— Об этом есть смысл рассказывать лишь после того, как Вы поверите, что около двухсот лет я действительно был тенью. — Голос глухой, спокойный.
— Я Вам верю! — присягнул Аид.
— Все‑таки психиатрический, крайне психиатрический тон… Впрочем, допускаю, что в заявление мое нелегко поверить нормальному человеку. Но Вы, пожалуйста, выслушайте меня. Sine ira et studio, так сказать.
— С превеликим удовольствием. Задержитесь только на минутку, можно? — он набрал номер и попросил по внутреннему телефону: — Прошу вас, до моего распоряжения не впускайте ко мне никого, я буду занят с пациентом. — И — обратясь к Станиславу Леопольдовичу: — Я весь внимание.
— Вы уверены, что я Ваш пациент? — улыбнулся Станислав Леопольдович. — М‑да… Ну тогда слушайте.
Рассказывал он вещи, не оставлявшие никакого сомнения в полном и застарелом его психическом расстройстве. Это была целая шизофреническая концепция — прекрасно, надо сказать, выстроенная на основе всего‑навсего одной ложной мотивации: аз есмь тень. Под столом Аида Александровича бесшумно работал магнитофон: на кассету накручивался монолог посетителя — самый потрясающий из тех, какие приходилось слышать заведующему отделением соматической психиатрии, который на сумасшедших собаку съел. А красивая, между прочим, концепция… поэтическая. Ничего удивительного: старик‑то рафинированный, из недобитых. И древний очень, так что было, как говорится, время подумать. Schatten‑Kultur, значит… А действительно, о тенях всерьез почти не задумываются. Вопрос, дескать, решенный. Как же решенный, когда вот сколько всего!
|
|
|
Станислав Леопольдович рассказывал, не останавливаясь: об Элизиуме, о порядках в «Атлантическом государстве», о своей многолетней работе. Наконец, о контактной метаморфозе — открытии, за которое его якобы наградили тенью‑ордена. (Причем никакой тени‑ордена… ни‑тени‑так‑сказать‑ордена на груди у старика не было!) Оказывается, сущность его открытия состояла в том, что при некоторой внешней стимуляции тень способна «материализовываться» в неотличимое от живых существо и даже создавать вокруг себя особого рода квазиреальное поле, то есть, попросту говоря, обстановку, на фоне которой данное существо удобнее всего воспринимать и которая добавляет происходящему реальности… Дальше шли какие‑то немыслимые технические подробности — и в конце концов Аид Александрович понял, что речь идет о специфической разработке психологического навыка, известного под названием «выдавать желаемое за действительное». Специфика же состоит в том, что желаемое выдается за действительное не на словах, а материально — на деле, если угодно. Стало быть, достаточно живому человеку очень сильно захотеть встречи с тем, кого уже нет или еще нет, тень — путем исполнения контактной метаморфозы — может помочь ему в этом. Даже в случае, когда признаки «желаемого» не слишком хорошо осмыслены человеком, — правда, тогда и «действительное» оказывается несколько бледнее, не столь выразительным, как это‑бы‑нужно… Иными словами, контактная метаморфоза есть вид тончайшей духовной связи между человеком и тенью‑оттуда: что, фигурально выражаясь, породил в душе своей, то и получай. И веруй в то, что кто‑то опекает тебя, не дает тебе пропасть в мире эмпирических сущностей. Веруй в то, что не только они, эмпирические эти сущности, есть в мире, а и другое есть: высшее.
|
|
|
— Но обман же получается! — не выдержал Аид Александрович, на мгновение утратив психиатрическую дистанцию, и враз почувствовал себя самым одиноким стариком на свете.
Однако, по словам посетителя, обмана‑то как раз и не получается. Какой же обман, когда действительно есть это высшее, когда действительно тень способна взять на себя заботу о человеке, опекать его!.. Правда, пока тени не делают этого, но, если оно в принципе возможно, почему бы не поставить перед ними таких задач!
Да он умница, этот мой сумасшедший… Жалко, пленка кончилась: записать бы его рассуждения о необходимости привить человечеству знание касательно многократности появления каждого человека на Земле — тоже посредством теней, которые должны осторожно воспитывать человеческую душу. Или вот рассуждение о гениальных догадках древних… Америка, Африка… индейцы, туземцы. Азия, особенно индусы: 550 рождений Гаутамы — 4 раза в виде Мага‑Брамы, 20 раз в виде дэва Секры плюс обезьяна, слон, рыба, древесный дух… Древняя Греция — четыре воплощения Пифагора, которые он помнил: Евфорб, Гермотим, петух, верблюд. Диоген Лаэртский — он помнил чуть ли не пять воплощений… Споры Гераклита с пифагорейцами… Платон и неоплатоники… «Гимны Орфея», орфико‑пифагорейская традиция в «Меноне», «Федоне», «Федре»… Неосознанное знание. Древние евреи — «гилгул»… Библейские «перевоплощения» Адама в Давида и далее в мессию, Каина в Иофора, Авеля в Моисея… Раннее христианство… Манихеи. Средневековые несторианцы, друзы Гермонской горы, насаиры… Фурье, Сом‑Дженинс… Отличие метемпсихозы от более культурных трансцендентальных теорий…
— Остановитесь, — сказал Аид Александрович. — Я сейчас умру.
— Ничего, — психиатрическим‑тоном реагировал Станислав Леопольдович, — это ненадолго… Китай, Египет, Silicernium, апостол Павел…
«Несчастный!» — подумал Аид Александрович, а старик рассказывал уже о последних событиях своей жизни — об «ученике», встреченном им на одном из московских бульваров, о некоей прекрасной‑даме…
Аид Александрович почти вырубился (да простят мне читатели это слово) и очнулся лишь тогда, когда сумасшедший вдруг запел. «Что с ним?» — подумал Аид и наконец прислушался. Голос посетителя сильно изменился: стал он вдруг молодым и очень чистым. Перед Аидом Александровичем сидел тиролец в зеленых штанах до колен, в шляпе с перышком — и распевал тирольскую песенку со старинным рефреном «дол зеленый — йо‑хо!». «Когда было это?» — подумал Аид Александрович и вспомнил внезапно: было. Давно было, никто не помнит уже точно, когда именно, но — было! Все вместе рас‑пе‑вали… Мир еще был молодым — и мы понимали друг друга и верили друг другу! Сколько лет этому человеку? Лет… двадцать. Он рассказывает о том, как пришел к какой‑то девушке и объяснялся ей в любви, а она почему‑то не хотела слушать. Почему не хотела?.. Какая глупая девушка и какой несчастный молодой человек! Он поет хорошо — про дол зеленый йо‑хо! Разве можно его не слушать?
И, сам не заметив как, Аид Александрович был уже побежден — врач‑психиатр был побежден в нем, а остался молодой человек с пылающим лицом и густой шевелюрой, подросток… он раскачивался в такт песенке и подпевал бы, если б знал слова… Слов только не знал! Или знал?
Знал, конечно, и сейчас вспомнит: вот‑вот… — Она опять называла меня «магистр», — рассказывал тиролец, — и каждый раз, когда она говорила «магистр», я чувствовал привкус мяты — знаете, холодок такой: прошлое! Доброе‑старое‑время! Уж не вернется больше, думаешь, как вдруг — «магистр!»… и привкус мяты. И, верите ли, время перестало быть: орфизм, сами понимаете, Нестареющее Время… гениально, гениально! Время, значит, перестало быть: сколько нам лет, забыл, который век, который год, который час, забыл. О‑то‑не‑соловья‑то‑жаворонка‑пенье… И знал ведь, понимал ведь, что возмездие — будет, что я тень и, стало быть, права не имел! А сам смотрел на нее — и не исчезал, не исчезал — и все. Уже темно было, и она — девочка совсем! — плакала: дескать, монтекки‑и‑капулетти — нам почему‑то нельзя было быть вместе, а мы — были!
— Да, да! — подхватил Аид Александрович, нам с нянькой Персефоной тоже вместе никак нельзя, никак… а мы вместе! А нельзя…
— Можно! — гремел тиролец. — Можно! Всем, кто любит, со всеми, кто любит, — можно. Я тоже думал: нельзя, уходить надо, сжиматься в точку и лететь в царство мертвых, на Атлантиду лететь, а быть с ней, с девочкой этой, нельзя! Она молодая, у нее волосы совсем светлые, лен — висюлечки такие, сосулечки… И голос чистый — и из хора выбивается: «дол зеленый, йо‑хо!», а я старый, мне далеко за двести лет, она не для меня. И все равно оставался, оставался, оставался. Пусть что старый, пусть, что мне далеко за двести, а у нее — дол зеленый, йо‑хо! Она в халатике была легком, а тут скинула и говорит: «Ужинать не будем, не хочется. Раздевайся, магистр!» — и постель была уже постелена, и цветы голубые — мелкие‑мелкие — на белье цвели: на простынях, на подушках… на лице у нее, на груди — повсюду. И она передо мною — нагая, совсем святая — стояла. Я помню только, что мне раздеваться нельзя, что я труп… холодный весь, ледяной, что и вообще‑то нет меня. И что я ее заморожу, убью холодом своим — эту жизнь, эту былинку с дола зеленого! И тогда она вдруг говорит мне: «Господи, магистр, какой ты красивый! Ты самый красивый на свете и юн до неприличия. Как могу я так стоять здесь перед тобой, ведь мне за шестьдесят!» И я засмеялся в ответ, от того засмеялся, что она меня так обманывает: ей ведь не может быть за шестьдесят, она ребенок, маленькая совсем девочка… деточка! А она мне пуговицы на рубашке расстегивает. И я, понимаете ли, испытываю ужас: вдруг нет ничего под рубашкой, я ведь тень, я умер несколько столетий назад!.. Но вот как‑то я разделся — и мне стыдно и страшно, что она ко мне сейчас прильнет — и все поймет наконец, и испугается, и погибнет. И точно: обняла меня, вздрогнула, как будто ножом ей в сердце ударили и жизнь ушла из нее. Чувствую, слабеет она у меня в руках, тело холодным становится — что делать? Сам‑то я — совсем лед, холод елисейский, но нет… вот кровь ее словно в меня перелилась — и согревает меня. Я ее в постель уложил, руку хватаю: пульс слабый, сердце останавливается… Я трясу ее, и обнимаю, и целую: очнись. Кло, очнись! Аид Александрович поднялся и пошел к окну. Он не мог больше слушать его, этого сумасшедшего, этого безумца…
— Она умерла? — спросил, глядя в окно.
— Жива, — бесконечно усталым голосом сказал старик, — жива, слава Богу. Но так мы всю ночь друг друга из Элизиума вынимали: то она меня, то я ее, а когда уже светать начало, сил совсем не осталось: лежим, смотрим друг на друга и плачем. С тех пор я… все вернулось ко мне, понимаете, — жизнь вернулась! Сначала любовь, а потом жизнь. Но я ведь не за жизнью к ней приходил: я только сказать приходил… напомнить: дол зеленый, йо‑хо! А она не только вспомнила про дол зеленый — она мне жизнь дала, девочка эта. От своей жизни кусок оторвала: возьми, дескать, — могу и всю отдать, но с тобой хочу еще побыть — хоть до утра, хоть час!..
Сказать Аид Александрович не мог уже ничего — он только кивал… часто‑часто кивал.
— Теперь Вы верите мне? — тиролец опять превратился в нормального сумасшедшего старика. Аид Александрович молчал и не знал.
— Тогда позовите ее, она внизу, в холле. Пусть я, по‑Вашему, сумасшедший, но она… когда Вы увидите ее, Вы поймете, насколько она не сумасшедшая. — Старик снял трубку внутреннего телефона, протянул ее доктору: — Эмма Ивановна Франк, Эмма Ивановна Франк…
— Алло, — сказал Аид Александрович, — пригласите пожалуйста ко мне девушку, которая дожидается в холле. Ее зовут Эмма Ивановна Франк.
И вот — вошла: пожилая женщина, спокойная и строгая. И спокойно улыбнулась сквозь строгость. Аид Александрович озадачился и не поверил:
— Вы — Эмма Ивановна Франк?
— Да. — Одними почти глазами — нездешними, лесными глазами: подснежник? фиалка?
— Садитесь пожалуйста, — привстал врач. — Аид Александрович Медынский. Завотделением.
И что‑то случилось с глазами: они выцвели. Сразу и окончательно.
— Значит, это Вы и есть Аид Александрович Медынский. Понятно. Идем, магистр. — Эмма Ивановна поднялась.
— А в чем дело? Постойте!
Но они уже уходили. Аид Александрович бросился им наперерез, загородил дверь.
— Так в чем же дело, Эмма Ивановна?
— Наверное, Вам все‑таки лучше пропустить нас, не требуя объяснений. Вам они могут не понравиться.
— Я приму любые, — буркнул Аид Александрович и обратился к одному только Станиславу Леопольдовичу: — Вы что‑нибудь понимаете?
Но Станислав Леопольдович в союзники не пошел. Он только сказал: — Меня как будто не просят понимать. Я привык доверять Эмме Ивановне, мы с ней больше двухсот лет знакомы.
— Значит, Вы готовы принять объяснения, — усмехнулась Эмма Ивановна, не глядя на врача. — Было бы естественнее… в Вашем случае быть готовым их дать.
— Дать объяснения я тоже готов, — устал Аид Александрович, — но должен, по крайней мере, знать, каких именно объяснений от меня ждут. — Он сказал это мягко: ему нравилась пожилая чета — вопреки всему.
— Вы идете ва‑банк? — невинно спросила Эмма Ивановна. — Понимая, что в любом случае можете упрятать в психушку нас обоих?
— Кло… — вмешался Станислав Леопольдович. — А ты… не слишком агрессивна?
— Нет, — просто ответила Эмма Ивановна. — Но этому не очень честному и, по‑видимому, не очень порядочному человеку угодно играть в кошки‑мышки. А я не хочу соглашаться на роль мышки в его игре.
— Знаете что, — Станислав Леопольдович немножко сконфузился смотреть на Аида Александровича. — Я уверен, Эмма Ивановна никогда бы не позволила себе, не будь у нее достаточных оснований…
— Я искренне верю, — искренне поверил Аид Александрович. — Но хотел бы все‑таки узнать, каковы эти основания, — допускаю даже, что они достаточны.
— Значит, Вы склонны прибегнуть к данной стратегии. — Выцветшие глаза ее совсем утратили признак цвета. — Хорошо. — Она взглянула на Станислава Леопольдовича. — Видишь ли, магистр… Аид Александрович — это именно тот человек, который в первую нашу ночь позвонил мне… не знаю уж, откуда у него мой телефон, — и сказал, что ты сумасшедший, сбежавший из психушки, объяснил, как вести себя с тобой, и пообещал забрать тебя на машине обратно, едва лишь ты покинешь мою квартиру. Я поэтому еще тебя не отпустила никуда, хоть и поверила твоим словам окончательно гораздо позже… — Она презрительно взглянула на Аида Александровича. — В постели, с Вашего позволения. У меня — все. Очередь за вами, Аид Александрович.
— К счастью, я не стоял в этой очереди, — удалось все‑таки сострить Аиду.
— Остроумно, — оценил Станислав Леопольдович. — И тем не менее…
Аид Александрович подошел к Эмме Ивановне почти вплотную: фиалка? подснежник? И перед лицом фиалки? подснежника? твердо произнес:
— Я никогда не звонил Вам, Эмма Ивановна.
Прошло время.
— Он не звонил тебе, Кло. — От голоса Станислава Леопольдовича вздрогнул даже Аид.
— Но ты же не слышал… — немножко сдаваясь, упорствовала все‑таки Эмма Ивановна. — Мне представились: Аид Александрович Медынский, врач из Склифософского. Я отчетливо помню.
— Забудь, — сказал Станислав Леопольдович.
— Но почему?
Тот развел руками.
— Трудно объяснить… Аид Александрович не мог звонить. Это… как бы сказать, не вписывается в сценарий.
— В какой сценарий? Я не понимаю, магистр.
— В сценарий жизни, Кло. Есть такой сценарий. Но о нем ничего не знают живые. Только мертвые знают одни. — Он улыбнулся и прямо взглянул в глаза врача. — Инцидент исчерпан, Аид Александрович.
— Просто исчерпан — и все? — не поверил Аид. — Без выяснения того, кто же все‑таки звонил в первый ваш вечер?
— Без выяснения. — Станислав Леопольдович поджал губы. — За нами подглядывают и подслушивают нас каждую минуту. Помнишь, Кло?
— Помню, — поежилась Эмма Ивановна. — Простите меня, Аид Александрович.
И тут Аид заплакал — может быть, в первый и в последний раз в жизни. Слезы текли обильно, но не было стыдно плакать! Он смотрел на двух этих святых, которые одним поступком только дали ему на старости лет самый, может быть, нужный урок — урок отказа от очевидного во имя Высших Соображений… туманных, но Высших. И тогда Аид встал, и обнял Станислава Леопольдовича, и плакать продолжал — у него на плече. Школьник. Дитя.
— Полно, — сказал Станислав Леопольдович. — Все в порядке.
— Все в порядке, — повторил Аид. — Я присягаю, что Вы в здравом уме.
— Ну… постольку‑поскольку, — улыбнулся Станислав Леопольдович — и улыбнулась Эмма Ивановна, не в ответ на улыбку — сама по себе. — А исследования‑то все‑таки Вы вели, ведь правда? — Станислав Леопольдович подмигнул Аиду. — Во‑первых, потому что ваш молодой коллега утверждал следующее: записи бреда делались в больнице тридцать лет. Не мог же он делать их с рождения — ему на вид не больше тридцати!
— И потом… он такой румяный, — рассмеялась Эмма Ивановна.
— А во‑вторых? — спросил школьник‑Аид.
— Во вторых… — Станислав Леопольдович вздохнул. — Во‑вторых, опять же противоречие — со сценарием. Это мы с вами, дорогой Аид Александрович, шли навстречу друг другу: Вы — отсюда туда, я — оттуда сюда. Из пункта А и пункта Б два пешехода вышли навстречу друг другу с одинаковой скоростью… С одинаковой, прошу заметить. А Ваш коллега слишком молод и ходит чересчур быстро.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 47; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!