Марка Теренция Варрона, ВОРОНА 21 страница
— Мне казалось, я не помню, но вот же… помню. Было бы кощунственно забыть навсегда, слушай:
Дол зеленый, йо‑хо, дол зеленый, йо‑хо, — собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.
Дол зеленый, йо‑хо, дол зеленый, йо‑хо, — птица пролетела, песню подхватила про зеленый дол.
Дол зеленый, йо‑хо, дол зеленый, йо‑хо, — кто ж найдет отныне песню на чужбине про зеленый дол?
Дол зеленый, йо‑хо, дол зеленый, йо‑хо, — а все та же птица с песней возвратится про зеленый дол!
Доля моя, доля — птица в чистом поле! дол зеленый, йо‑хо, дол зеленый, йо‑хо, — мой зеленый дом!..
Глава ОДИННАДЦАТАЯ
Обалдеть!..
— «Вознамерясь действовать в соответствии с этими обязательствами, Тень Ученого приступила к исполнению „контактной метаморфозы“. Но ведь это была совершенно ненормальная тень…» Все. Больше я ничего прочитать не успел: мама твоя подошла, — закончил Петр.
— Сцену с мамой можно опустить, знаю в подробностях. — Эвридика покачала головой. — Ну, и что ты думаешь? Он написал эту книгу?
— Да нет, вряд ли… Бредовое, конечно, предположение. Чем больше я об этом думаю, тем меньше верю.
— Ничего удивительного. — Эвридика поджала ноги и стала похожа на черного лебедя. — Надо верить не думая. Или верь, или тогда уж думай — одно из двух. Вместе не получится: ни у кого не получалось. А хочешь, — она быстро вскочила со скамейки, — пойдем сейчас прямо в библиотеку и возьмем это руководство, а? Петр! — Эвридика подошла к пруду и, прищурившись, смотрела на двух черных лебедей, про которых Петр сказал: «Это мы. Ты тот, который красивее», — а она ответила: «Они одинаковые».
|
|
|
— Посиди, — попросил Петр. — Посиди, поджав ноги. Будет еще один лебедь.
— Они по три не обитают, — засмеялась Эвридика. — Орнитолог!.. Булочку дать тебе?
— Дать, — сказал Петр.
Булочки они покупали тут же, в Южинском переулке, где их прямо и пекли, — замечательные булочки со всеми делами… изюмом, орехами, цукатами, и очень свежие, всегда очень свежие.
Петр разломил булочку пополам и отдал половину Эвридике. Молча жевал, глядя в пруд; вода была зеленоватой: от весны, наверное. Конец марта.
— Вода зеленая, — сказала Эвридика. — От весны, наверное.
— Ты у меня как Станислав Леопольдович… тоже мысли читал, — вздохнул Петр.
— Прости, — опять засмеялась Эвридика, — я нечаянно. — Она выковыривала из булочки орехи. — А что такое «дол», как ты думаешь?
— Дол?.. Долина. Das Таl. Поэты говорят: die Таlе. Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю: просто смотрю на воду и думаю: дол. Странное слово — дол, да? Доля. Плохо не знать немецкого…
— Скорбь… Знаешь, по‑немецки тоже: die Таlе — долина и еще скорбь, страдание.
|
|
|
— Юдоль, в общем… Дол — юдоль. — Она протянула ему полбулочки. — Продолжай. Когда женщина хочет есть — это как‑то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, не‑вы‑но‑си‑мо‑е.
И Петр продолжил — не без аппетита, надо сказать.
— В библиотеку не пойдем? — беспечно спросила Эвридика.
— Не хочется. — Он опять вздохнул. — И даже не то чтобы не хочется. а… страшно. Я уверен, книги там нет уже. Убедиться страшно. Лучше думать, что она есть. И потом… все равно не он ее написал, чего ты так ухватилась за это мое предположение дурацкое?
— Просто люблю все дурацкое: оно самое надежное, между прочим. Дурак‑дураку‑сделал‑дырку‑в‑боку, дурак‑дураку‑сделал‑дырку‑в‑бо‑ку… Скороговорка.
— Я не могу представить себе, что ты заикалась, — развел руками Петр.
— Я и сама не могу! А ведь всю жизнь заикалась — вспомнить страшно… Вообще говорить не могла. И всего‑то два месяца прошло, а кажется — никогда не заикалась. Я ведь уже приготовилась к тому, что это навсегда — по крайней мере. Бр‑р‑р… — Эвридика поежилась. — Холодно от этих его сведений. Холодно, но… высоко! И пусть, что холодно.
|
|
|
— Да не его это сведения! — махнул рукой Петр: и ста‑а‑арая тоска в голосе. — Мы ведь с ним, в сущности, не поговорили как следует — начали только…
— …и ты сразу заснул. Не понимаю, что с тобой было!
— А он ведь все знает… Хотя, — Петр улыбнулся Эвридике, — меня теперь гораздо меньше интересует все. После того, как появилась ты.
— Плохо, — сказала Эвридика очень серьезно. — Я бы даже, кажется, предпочла не появляться — пусть бы тебя лучше интересовало все. Я — это пустяк. И, знаешь, со мной произошло как раз наоборот. Незадолго до тебя я хотела уже умереть: меня ничто не интересовало. Зато сейчас интересует все.
— И, стало быть, я для тебя — пустяк? — подмигнул ей Петр.
— Да ну… я какие‑то важные вещи говорю, а он смеется!
— Потому что я тебя люблю, а ты меня — нет, — резюмировал он.
— Бог‑с‑вами‑барин… — задумалась Эвридика и внезапно, без перехода, предложила; — Хочешь, я устрою тебе встречу со Станиславом Леопольдовичем?
— Ты?!
— Во всяком случае, я могу попробовать — вдруг удастся. — Эвридика низко‑низко опустила голову — чуть ли не до земли.
— Но как это может удаться? Эвридика… куда ты смотришь?
— Я сейчас. — Она резко поднялась и пошла по аллее. — Жди меня здесь! — помахала она издалека.
|
|
|
— Жду… — тихо ответил Петр, понимая, что его уже не слышат.
Эвридика вышла из скверика, перебежала дорогу — к телефону‑автомату.
— Алло… — ответили ей умирающим голосом.
— Добрый день! — пропела она голосом райской птицы. — Это Эвридика.
Абонент молчал.
— У Вас… какие‑нибудь неприятности? Что‑то случилось?
— Случилось, — буркнул абонент. — Я всю ночь не спал — голова разламывается. Тройничный какой‑то нерв!
— Господи… — сказала Эвридика, — я, значит, совсем не вовремя. Мне, наверное, лучше позднее перезвонить, извините.
— Нет уж, сейчас говорите, если что‑нибудь срочное.
— Да ничего срочного… я не о себе хотела, но это долгий разговор, давайте мы его отложим, пусть голова сначала пройдет.
— Я слушаю Вас.
— Ну тогда… Видите ли, в чем дело: я подумала, что имеет смысл обратиться к Вам… но мне в самом деле неловко в такой ситуации!
— Довольно уже извинений. Позвонили — говорите, что Вы как маленькая!
— Хорошо, хорошо, говорю. Скажите, пожалуйста, это в принципе в Ваших силах — найти в Москве одного человека, при том что известно имя и кое‑какие подробности, в основном странные?
— Я должен найти человека? — возмутились на проводе.
— Да нет же, не должны, конечно… но я хотела попросить Вас помочь нам…
— Вам — это кому? — усмехнулись в трубке.
— Это мне и главным образом Петру… Ставскому, он очень страдает!
— Ничего он не страдает. — отрезал абонент. — Не надо придумывать.
— Я не придумываю, поверьте, он… он страдал.
— Вот так будет точнее. — На том конце провода не давали себя обмануть. — И чего Вы от меня хотите?
— Я просто предположила, что Вы с Вашими возможностями… Ваша профессия — все знать… — Эвридика сбилась.
— Вы же говорили, моя профессия — убивать! — Голос был ироничным.
— Да, я говорила, но не надо поминать старое… Поймите, Вы один могли бы спасти Петра!
— Эвридика, откуда такой пафос… И потом — с чего Вы взяли, что Петра следует спасать? С Петром, насколько мне известно, все в порядке. Я сделал ему королевский подарок.
— Да? Он не сказал…
— Просто не понял, что это мой подарок, — мы же с ним не общаемся. Решил — судьба, мол, и все такое…
— Тогда считайте, что я прошу Вас о чем‑то для себя — не для него. Вы же, помнится, обещали исполнять мои капризы! — Тон Эвридики сделался игривым.
— Эвридика, я не расположен сейчас исполнять капризы, у меня голова болит… тройничный, понимаете ли, нерв.
— Вы сами согласились выслушать меня!
— Да, но искать кого бы то ни было в таком состоянии… увольте.
— Я чувствую… — Эвридика запнулась, — что Вы не хотите продолжать этого разговора. Может быть, я в чем‑то виновата перед Вами?
— К чему реверансы, Эвридика! Мы же договорились: Вы мне ничем не обязаны. А если так, о какой вине идет речь? Мне, правда, прискорбно сознавать, что Вы звоните только тогда, когда вам что‑нибудь нужно… — В трубке усмехнулись. — Наш последний разговор — коротенький, после больницы, помните? — вообще произвел на меня странное впечатление: Вы изволили приказать мне все отменить… я даже не успел ничего сказать в ответ, но я тем не менее далек от того, чтобы ставить Вам в вину такой… м‑м… прагматизм.
— Извините меня… тогда мне просто неудобно было говорить, я звонила из дома. Папа мог услышать… мне не хотелось, — оправдывалась Эвридика.
— Но у Вас достаточно было времени потом, чтобы объяснить мне все это. Впрочем, я не в претензии. Не будьте и Вы в претензии: услуга за услугу! Я не хочу заниматься никакими розысками, идет? Давайте поговорим о чем‑нибудь другом: я еще в прошлый раз собирался сказать Вам одну вещь… прекрасно, что Вы теперь не заикаетесь. Девушке с Вашими данными это, конечно, было ни к чему.
Абонент замолчал.
Молчала и Эвридика. Ее молчание, однако, благоприятного впечатления явно не производило, потому что довольно сурово было ей сказано:
— Наверное, мы можем попрощаться?
Эвридика опять не ответила. Потом заговорила — внезапно и немного раздраженно.
— Я согласна, что не слишком хорошо воспитана, что постоянно делаю какие‑то промахи… но Вы‑то, Вы‑то ведь прекрасно воспитаны и всегда были так любезны со мной! Что же случилось — Вы ведь даже не выслушали как следует то, о чем я собиралась Вам сказать… и у меня возникают некоторые подозрения. Зная вас, я могу предположить, что и Станислав Леопольдович…
— Кто такой Станислав Леопольдович?
— А Вы спросите у меня еще, кто такой Петр, — за компанию! — с вызовом сказала Эвридика, но вызова абонент не принял. Она подождала некоторое время и продолжала наступление. — Вы, конечно, можете прекратить этот разговор… или продолжать говорить со мной как с дурой…
— Эвридика, выбирайте, пожалуйста, выражения!
— Да не в выражениях уже дело. Дело в другом: я начинаю подозревать, что Вы не всегда, мягко говоря, готовы отвечать за свои действия, что Вы… простите, я затрудняюсь выбрать нужное выражение, частенько увиливаете, когда Вам предлагают разговор начистоту. Но такое поведение для Вас — саморазрушительно… Вы не чувствуете, что рубите сук, на котором сидите?
— Все‑таки Вы слишком умны. Эвридика, чтобы играть в наши игры, — вздохнули в трубке.
— Это уже давно не игры, дорогой мой человек. Слишком долго все продолжается и… слишком крутой замес. Так Вы не знаете, кто такой Станислав Леопольдович? Мне рассказать Вам? Я ведь могу рассказать!.. Боюсь только, Вам слушать будет — мучительно.
— Мне мучительно уже. — Акцент был сделан на слове «уже». — У меня сейчас голова лопнет. Считайте, что я отказался выполнить Вашу просьбу, поскольку она идет вразрез с моими представлениями о… о должном. Но могу дать вам один совет. Человек, который Вам нужен… не ищите его. Смиритесь с мыслью, что он выбыл… выбывает из игры — как раз в данный момент или, во всяком случае, очень скоро. Он сам поставил себя… так сказать, вне игры, нарушив некоторые неписаные правила. Самая логика обстоятельств против него — заметьте, не я, но логика обстоятельств. Она убьет его.
— Маньяк, — почти спокойно сказала Эвридика. — Я ненавижу Вас.
— Меня это не интересует, — ответил он ей.
— Напрасно, — возразила она и с сожалением констатировала: — Это непрофессиональный ответ.
— Ну знаете ли, кому‑кому, голубушка моя…
— Вам осталось только напомнить мне, — рассмеялась Эвридика, — что Вы взяли меня с улицы.
— С улицы и взял! — крикнули на том конце провода.
— Так на улицу и пеняйте… если что, — посоветовала Эвридика. Совет прозвучал угрожающе.
— Что Вы имеете в виду? — удивился абонент.
— Мне это трудно предугадать. — От голоса Эвридики можно было замерзнуть. — Одно только обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы не дать Вашим планам осуществиться. Я не остановлюсь ни перед чем: скоро весь мир узнает, кто Вы такой!
— Весь мир? — переспросили в трубке, явно недоумевая. Но ответить было уже некому:
Эвридика, прекрасная гневная Эвридика, с алыми пятнами на щеках, бежало к Петру.
— Что с тобой? — вскочил тот ей навстречу.
— Сейчас, Петр, сейчас… — Эвридика схватила его за руку, и они быстро пошли по аллее, потом по Малой Бронной — причем Эвридика без остановки говорила, говорила, говорила… Петр шел молча, изредка на нее взглядывая — с ужасом.
Примерно через час их можно было видеть на Садово‑Кудринской, прямо посередине улицы: они ловили такси. Машина забрала их, почти не снижая скорости, и притормозила только на Колхозной — напротив Склифософского. Шофер ждал с полчаса — и юная пара, вылетев из подземного перехода, снова прыгнула в машину, которая, развернувшись, понеслась к аэровокзалу: там остановились и стояли минут двадцать, дожидаясь выбежавшего куда‑то Петра. Следующую остановку сделали на Черняховского, около дома Эвридики. Шофер не успел покурить даже — Эвридика с голубым вороном, а Петр со спортивной сумкой в руках появились в арке и снова сели в такси. Дверца машины хлопнула и через десять минут хлопнула опять — уже у дома Петра, где тот пробыл совсем недолго.
— Пожалуйста, Шереметьево‑1, — сказала Эвридика — и на уголовной скорости они подкатили к стеклянным дверям.
— Ну что, Эвридика, — спросил Петр уже у турникета, — ты потом не пожалеешь?
— Никогда. А ты?
— Никогда. Аид Александрович, наверное…
— Тш‑ш‑ш! — прижала палец к губам Эвридика, как будто кто‑то мог их подслушать, черт побери!
— Тш‑ш‑ш! — раздалось из пластикового пакета с изображением носорога в джинсах: Марк Теренций Варрон давал понять, что проникся величавостью ситуации, — он летел контрабандой под видом носорога в джинсах.
Рейс 442 был обозначен как «Москва‑Тбилиси»
… В то же самое время в Склифософского случилось страшное событие: заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский сошел с ума. Он вызвал весь медицинский персонал в свой кабинет и торжественно объявил, что он Фридрих II (Великий), а потому требует отныне относиться к нему с преувеличенным почтением и обращаться не иначе как «Ihre Konigliche Hoheit» — причем все дамы должны делать реверанс, кроме самых пожилых, которым позволителен книксен; мужчинам же вменяется в обязанность отдавать поклон — «вот такой»: тут Аид Александрович грациозно изобразил надлежащий поклон… Сотрудники разошлись в ужасе. Нянька Персефона причитала, надрывая всем душу. Рекрутов был мрачнее двух‑трех туч. Пока остальные обсуждали случившееся, он проник в кабинет к Аиду, плотно прикрыв за собой дверь. Неизвестно, что произошло за плотно прикрытой за ним дверью, однако через несколько минут выбежал Рекрутов с совершенно невменяемыми глазами и, подойдя к хорошенькой лаборантке Оленьке, на которую до сих пор не обращал внимания никогда, во всеуслышание предложил ей немедленно венчаться с ним в церкви. Волоокая Оленька, похожая на коровку из мультфильмов, реагировала на это странно: она потупила взоры и согласилась. Впрочем, на ее месте так поступила бы каждая. Рекрутов кинулся к телефону и, прибегая к нецензурным выражениям, принялся требовать такси‑к‑психушке, по‑видимому, добился желаемого и, обхватив несколько непомерную для себя Оленьку обеими руками, потащил ее по коридору к выходу. Та была в сабо на тоненьком тринадцатисантиметровом каблуке и постоянно подвертывала то одну, а то совсем другую ногу.
— Вот ужас‑то, — перекрестилась нянька Персефона и, утерев слезы, утиной походочкой своею начала опасливо подбираться к кабинету, в котором, к вящему изумлению присутствовавших, и скрылась — впрочем, ненадолго. Возвратясь, она вдруг завизжала и захрюкала, начала метаться по непросторному холлу, остановила бесноватый взгляд на пишущей машинке — надо сказать, внушительных размеров, — вцепилась в машинку эту обеими руками и с удовольствием спихнула ее на пол, сопроводив вредительское сие действие отнюдь не характерным для нее криком: «Банзай!». После чего придурковато улыбнулась и села на стульчик, чинно сложив руки на коленях.
К ней никто не подходил: персонал сбился в стайку и медленно отступал к дверям. Вдруг распахнулся кабинет Аида — и выехал оттуда на палочке верхом Сам Аид Александрович Медынский, белый халат которого был накинут на плечи и развевался, как мантия.
— За мной, вассалы! — скомандовал он и, пришпорив палочку, поскакал по коридору. Обалдевшие вассалы, словно в гипнотическом сне, засеменили следом — сначала по коридору, потом по лестницам и дальше — через двор — по Садовому в сторону Колхозной. Прохожие разбегались и замирали на безопасном расстоянии, а иные поворачивали и тоже шли за нестройной колонной людей‑в‑белых‑халатах, сопровождавших «главного» — лысого старика верхом на палочке. У Самотеки гипнотический сон улетучился из персонала — очнувшийся персонал, ободряемый зеваками, принял меры по обузданию лысого старика — тот взлягивал и грамотно бранился по‑немецки. Когда ему скрутили руки, он громко заржал и по‑русски потребовал овса. Вели старика, по его просьбе, под уздцы. На пороге больницы в одиночестве стояла нянька Персефона — все с тою же придурковатою улыбкой и маленьким веником в руках. Подпустив процессию к дверям, она злорадно оскалилась и принялась охаживать веником всех подряд. Двери оказались запертыми на психиатрический замок — персонал растерялся и на мгновение упустил из поля зрения Аида Александровича, который воспользовался этим немедленно. Он спрятался за распоясавшуюся няньку Персефону, а та кричала, что не даст в обиду Его Королевское Высочество.
Между тем во двор въехало такси и, подкатив к ступенькам, остановилось. Нянька Персефона ловко впихнула в машину Аида, повалилась на него сверху и захлопнула дверцу. Машина рванула с места, в окошке мелькнула рука няньки Персефоны — ключ от входной двери тенькнул об асфальт.
— Неплохо, — сказал Аид Александрович, вылезая из‑под няньки Персефоны, и добавил водителю на ухо: — Точность — вежливость королей.
— Ехать куда?.. король!.. — не проникся водитель.
— На Цветной, — ответил подготовленный пассажир, дождался естественного в такой ситуации «пешком‑бы‑дошли» и закончил: — Пятерка сверху. — И — через паузу: — А трояк снизу. К цирку!
Водитель не понял, но привез к цирку. Цирк зажигал огни. В белых халатах Аид Александрович и нянька Персефона выглядели странно.
— Пожалуйста, — на шаг отступила билетерша. — А что случилось?
— Будет смертельный номер, — сурово пообещал доктор и независимо прошел без билета, протащив еще и няньку Персефону, по поводу которой сказал: — Сестра. — И добавил: — Моя.
Сразу прошли за кулисы, с полчаса побродили там без дела — никто никаких вопросов не задавал. В зал проникли через узкий какой‑то лаз, сели на свободные места в третьем ряду…
На арене были дрессированные собачки. Они как раз выстроились в колонну и прикинулись солдатским взводом. Каждая стояла на задних лапках, а передние прижимала к груди, или что‑у‑них‑там. Дрессировщица лет шестидесяти прилежно пыталась сойти за несовершеннолетнюю. На ней была лимонная пачка с красным бантом на копчике, лиф выглядел как ампирный балкон и сверкал от блесток. Собачки жмурились, но терпели. Волосы дрессировщица имела растрепанные‑живописно, причем рыжие, как и полагается в цирке. Необходимые черты лица, как‑то: брови, ресницы, глаза, рот — были нарисованы на белой поверхности кожи, вследствие чего производили впечатление отдельное и как бы жили самостоятельной личной жизнью, в то время как пунцовый рот оглушительно перекликался с красным‑бантом‑на‑копчике. Толстые ноги дрессировщицы, затянутые в черные чулки, оканчивались крохотными серебряными туфельками, явно напяленными целой армией крепкой прислуги. Туловище — с головой, ногами и руками вместе — казалось реально несуществующим.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 46; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!