Марка Теренция Варрона, ВОРОНА 19 страница
— Наше министерство культуры, — вздохнул Стас, приобняв Эмму Ивановну.
И на‑большооом‑веселе ребята отправились на сцену.
— Сделайте вид, что все трезвы! — крикнула вслед Эмма Ивановна и принялась убирать со стола — долго, с удовольствием.
— Эм, Вас объявили.
О, господи… Дмитрий Дмитриевич, наверное, в зале: дошел, небось, за два‑то часа! А у нее голова кружится: как петь? Впрочем, если для Дмитрия Дмитриевича… И птичкой выпорхнула на сцену.
Дмитрия Дмитриевича не было. Дмитрий Дмитриевич, наверное, потерялся. Или обиделся и обиженный ходит по Москве. Какое все‑таки свинство — бросить его одного посреди столицы‑нашей‑Родины… Но звучит уже «Снился мне сад…» — и надо потихоньку выходить на авансцену. Это, между прочим, Сергей придумал: сначала начать петь, а потом уже медленно двигаться к освещенному участку сцены.
Смешные они, эти ребята. Эм‑у‑меня‑есть‑предложение‑как‑вас‑подать‑сначала‑вы‑не‑видны‑а‑слышен‑только‑голос‑и‑лишь‑потом‑вы‑появляетесь‑во‑всей‑красе!.. Эмма Ивановна сказала тогда: «Сереженька, будьте проще. Я слишком стара, чтобы выходить на сцену сразу. Конечно, надо подготовить публику по крайне мере голосом — иначе она же умрет со смеху, увидев на сцене такую развалину!..» Да уж, рискованное это было решение — петь в молодежном ансамбле… Как она вообще отважилась на такой шаг! Манечка впала в транс: вспомни‑сколько‑тебе‑лет‑тебе‑шестьдесят‑три‑года‑тебя‑же‑освищут! Между прочим, могли бы и освистать. Запросто. В кафе по вечерам одна молодежь приходит, а тут она — со своими романсами. Бабуля‑на‑покой‑не‑пора? И такое бывало… Слава богу, закончилось. Стас говорил, что слышал, как молодой человек в их кафе девушку приглашал: «Пойдем, там одна бабуля поет — классно!» Ну, бабуля так бабуля. Когда женщине за шестьдесят, неудивительно, что ее называют «бабуля»: бабуля она и есть. А вот «поет классно» — это надо заслужить. И трудно заслужить, кстати говоря. Единственный способ заслужить — петь классно. Так она и поет.
|
|
|
"Снился мне сад в подвенечном уборе.
В этом саду мы с тобою вдвоем.
Звезды на небе, звезды на мо‑о‑оре…"
И действительно классно поет Эмма Ивановна Франк. Эм‑я‑от‑вашего‑голоса‑с‑ума‑схожу! — это Бес… Есть от чего сойти с ума: голос ей сама природа ставила, никто не вмешивался — никакие учителя. И никто не использовал — никакие театрально‑зрелищные учреждения: для друзей только всю жизнь пела. Причем по первой же просьбе, безотказно. Хоть и ученики в классе просили — она, сколько себя помнит, немецкий преподавала, — хоть кто.
|
|
|
— Эмма Ивановна, спойте, пожалуйста! — Это, как правило, вместо проверки‑домашнего‑задания.
— Ну, что ж, — и какую‑нибудь старонемецкую песню — чем не урок? Ужасно любили Эмму Ивановну Франк в спецшколе, да пришлось уйти на пенсию: ставки в спецшколе нарасхват…
Здесь, в кафе, ее тоже любят. И здесь не надо на пенсию идти. Между прочим, даже какая‑то публика образовалась — «своя».
" Я помню вальса звук прелестный
— Весенней ночью в поздний ча‑ас:
Его пел голос неизвестный,
И песня чудная лилась…"
Что‑то случилось с Эммой Ивановной Франк на строчке «Да, то был вальс, старинный, то‑омный…» — в зале даже есть перестали. Стас взглянул на Сергея — тот показал глазами куда‑то в направлении входа. Там медленно и постепенно (плешь‑лицо‑шея‑плечи‑розы‑руки…) образовывался в дверях запыхавшийся старичонка с внушительным букетом‑алых‑роз.
«Да, то был ди‑и‑ивный вальс!»
— Пропала наша Эм, — шепнула Павлу Бес.
А Эмма Ивановна смотрела только на старичонку: это ему она изо всех сил жаловалась на то, что теперь‑зима, что ели‑вроде‑бы‑те‑же, покрытые‑сумраком, что за‑окном‑шумят‑метели, но… милый, милый Дмитрий Дмитриевич, звуки‑вальса‑не‑звучат больше, это самое печальное, милый Дмитрий Дмитриевич… жизнь, видите ли, прошла, и один Вы можете ответить мне, «Где ж этот вальс, старинный, то‑омный, Где ж этот ди‑и‑ивный вальс?»!
|
|
|
А переставшие есть уже не смотрели на сцену: они смотрели туда, куда посылала свои жалобы симпатичная‑старушка‑Эмма‑Ивановна‑Франк и где совершеннейшим бревном стоял маленький‑старичок‑вы‑полненный‑в‑коричнево‑синей‑гамме — стоял навытяжку, держа перед собой букет, с места не сдвинувшись и даже не шелохнувшись ни разу. Дальше случилось совсем уж невероятное.
— Миллион‑алых‑роз, — объявил в микрофон несколько обалдевший Стас после того, как Эмма Ивановна Франк наклонилась к его уху, — для нашего гостя из Воронежа Дмитрия Дмитриевича Дмитриева. Музыка Раймонда Паулса на стихи Андрея Вознесенского.
— За месяц предупреждать надо, — заворчал Володя‑ударные‑инструменты.
«Жил‑был художник один…» — начала Эмма Ивановна Франк и сделала из простецкой, в общем, песенки такую трагедию, которая и не снилась ее авторам… Низкий надтреснутый голос, поставленный самою природой, пел о чуде, руками одного человека содеянном и руками другого человека разрушенном, о счастье необладания, о любви без предмета, без цели, без смысла… обо всем. И падали на пол ложки и ложечки, вилки, ножи, чашки, тарелки, сердца — и сваливались в кучу, на которую никто не обращал больше внимания, потому что улетели посетители кафе далеко‑далеко, откуда не видно уже этой‑жизни, а видна та‑жизнь, другая‑жизнь, жизнь‑вечная‑и‑прекрасная…
|
|
|
На обратном пути Дмитрий Дмитриевич молчал так, будто его убили. С этого памятного вечера он вообще стал говорить совсем мало — с трудом удавалось вытянуть из него даже односложный ответ. Зато он ежедневно ходил на концерты, а дома эдаким хвостом… хвостиком сопровождал Эмму Ивановну из комнаты в комнату: ей, честно сказать, было неловко.
Разрушил все это телефонный звонок из Воронежа. Дмитрий Дмитриевич опустил трубку и глаза:
— Мне домой надо, внук звонил. Соскучили без меня.
— Ну, если «соскучили»… — Эмма Ивановна в кровь стерла пальцы о терку. «Морковь‑с‑кровью, блюдо называется». — Тогда, конечно…
Два дня группа «Счастливый случай» скупала в московских магазинах все‑что‑попадалось‑под‑руку. В сопровождении ребят и Эммы Ивановны Дмитрий Дмитриевич благополучно отбыл на Казанский вокзал. Воспитанные ребята, погрузив в вагон багаж, откланялись. Дмитрий Дмитриевич стиснул плечо Эммы Ивановны совершенно уголовным образом.
— Хорошая Вы моя, — сказал. — Совсем не я Вам нужен?
— А кто? — машинально спросила Эмма Ивановна.
— Тот, который… ну, снился Вам… на самом деле. Я — что… — И в первый раз за все это недолгое время он очень аккуратно поцеловал Эмму Ивановну в щечку — три раза.
Поезд почти тронулся.
— Это Вам! — опомнилась Эмма Ивановна, выхватив из сумки большой сверток. — На счастье. Хотя… Вы, по‑моему, уже счастливы.
— Вы простите, если что не так! — высунулся Дмитрий Дмитриевич из тамбура уходящего уже поезда. — Я ведь по‑простому…
— Да что Вы, голубчик! Все было очень хорошо, все правильно было… — Это уже вдогонку. И пошла по перрону.
В купе Дмитрий Дмитриевич развернул сверток. Большой слон‑из‑кажется‑слоновой‑кости лежал на боку.
— Дорогая штука, — отнесся сосед.
— Дорогая… — сказал Дмитрий Дмитриевич и зажмурился.
Глава ДЕСЯТАЯ
Дол зеленый, ЙО‑ХО!
Настоящее одиночество наступило через час с небольшим, когда Эмма Ивановна, вернувшись, домой, увидела стакан, на стенках которого собрались минеральные пузырьки. Это был его‑стакан.
Эмма Ивановна машинально взяла стакан и воду допила; воды не стало в стакане. Побродив по комнатам, нашла носок. Его‑носок — веселенькой такой расцветки с крохотной дырочкой на пальце. Дырочку надо было заштопать. Заштопала. Поискала второй носок, второго не оказалось. «Что же я буду с одним‑то носком делать?» — спросила она вслух, стала на разные лады повторять эту фразу, боясь задать себе вопрос, что бы она делала с двумя.
Дмитрий Дмитриевич Дмитриев уехал из ее жизни на поезде. Эмма Ивановна долго смотрела перед собой, глаза начали слипаться — и поезд мысленно отходил, и вагоны мелькали — один, другой, третий, десятый… стосорокпятый: Господи, чтожеэтозадлинныйпоездтакой! Она очнулась от звонка в прихожей: Дмитрий‑Дмитриевич‑спрыгнул‑с‑поезда‑и‑пришел‑за‑носком!
— Кто там?
— Пожалуйста, откройте, Эмма Ивановна Франк.
— Кому? — хоть и знала уже кому: она вспомнила этот голос сразу.
Что ж такое‑то: никого не было всю жизнь, никто не шел, а тут… Одна — заря — сменить ‑другую и так далее.
— Здравствуйте, магистр, — сказала она, стоя в дверях.
Посетитель как‑то‑даже‑несколько‑отшатнулся — и его рука, не приподнявшись, словно бы приподнялась, заслоняя лицо от взгляда Эммы Ивановны
— Вы… разрешите? — спросил он между тем, глазами показывая в прихожую.
— Да‑да, конечно, — однако с места Эмма Ивановна так и не сдвинулась, не понимая, что возможности пройти не дает гостю. Тот продолжал оставаться в дверях, она же продолжала смотреть на него.
— Я не вовремя. Эмма Ивановна? Вы заняты чем‑то?
— Нет… Да. Просто Вы позвонили очень неожиданно, вот я и…
— Мне прийти в другой раз?
Помотав головой, Эмма Ивановна отступила в прихожую — на один только шаг. Посетитель тоже сделал шаг — дверь не закрывалась. Эмма Ивановна еще отступила — гость еще немножко продвинулся. Проклятая дверь по‑прежнему не закрывалась. Маленькими шагами прошли все же в прихожую — наконец закрылась дверь, чтоб ее!..
— Вот Вы и вошли, — констатировала Эмма Ивановна.
— Вы позволите мне снять пальто?
— Тут вешалка. — Она смотрела посетителю прямо в глаза.
— Где? — спросил тот, тоже не отводя взгляда.
— Сбоку.
— Спасибо. — Медленно расстегивал он пальто с тысячей, казалось, пуговиц. — Вы уходить куда‑то собирались?
— Нет, а… что?
— Просто я подумал: Вы в шляпе…
Эмма Ивановна дотронулась рукой до головы, шляпу стянула: так и стояла со шляпой в одной руке и пестреньким нейлоновым носком в другой. Впрочем, не глядя, бросила шляпу на полку. Вошли в комнату.
— Присаживайтесь, — Эмма Ивановна кивнула на кресло, сама же в кресло это и опустившись — без сил. Гость поискал глазами стул, сел далеко от Эммы Ивановны. Молчали.
— Пожалуйста, говорите, — попросила Эмма Ивановна. — Спросите у меня о чем‑нибудь.
— О чем бы, например?
— Я не знаю.
— Хорошо, спрошу. Вы помните мое имя?
— Да. Станислав Леопольдович.
— А имя Клотильда говорит Вам что‑нибудь? Вы знаете это имя?
Эмма Ивановна кивнула. Гость молчал.
— Знаю. — Эмма Ивановна кивнула еще раз — на всякий случай. — Это такое немецкое имя. Довольно редкое теперь. И что?
— Да ничего, в общем. У Вас оно с чем связано?
Эмма Ивановна немножко подумала — самую малость:
— Клотильда… Будденброк. Она ела очень много.
— А еще?
— Еще… очень набожная была.
— Да нет, я не о Клотильде Будденброк, я о Вас. Что Вы еще можете об имени этом сказать?
— Ничего больше, — устало ответила Эмма Ивановна.
— Хорошо.
— Хорошо?
— Не знаю, впрочем. Почему Вы тогда назвали меня «магистр»?
— Потому что… сон. Я Вас так во сне называла. Несколько недель назад. Но при чем тут Клотильда?
— Видите ли, это имя моей жены.
— Вы женаты, — заключила Эмма Ивановна очень спокойно.
— Она оставила меня много лет назад.
— Вы были женаты, — так же спокойно исправилась Эмма Ивановна.
— Был. Вот Клотильда… Кло и называла меня тогда «магистр». Я подумал что Вы, может быть, с ней знакомы, раз… раз знаете домашнее мое имя.
— Нет, мы не знакомы.
— Значит, сон вещий.
— Как интересно, — без энтузиазма сказала Эмма Ивановна. Повременила и добавила: — Я догадалась, зачем Вы пришли.
— Это нетрудно: я ведь откликнулся на Ваше предложение.
— Вы послушны, — усмехнулась Эмма Ивановна. — Хоть, помнится, и заставляли себя долго упрашивать.
— Вы ничего не знаете обо мне, что же Вы так… — поморщился Станислав Леопольдович.
— Но и Вы ничего обо мне не знаете. — Эмма Ивановна вздохнула. — Я очень, очень устала. Два часа назад я проводила на поезд человека, который говорил, что любит меня и любил… и я думала, что люблю его, что могу любить его.
Станислав Леопольдович смотрел на носок в руке Эммы Ивановны.
— Носок, — сказал он. — Веселенькой расцветки. Трогательно.
— Как Вы можете! — тихо возмутилась Эмма Ивановна.
— Вы любите до сих пор? — почти смеясь.
— Это мое дело, — она защитила себя как смогла. И вдруг призналась: — Сама не пойму. Просто не было никого — и как‑то уже неважно стало… люблю, не люблю.
— Важно. Это всегда важно. — Гость продолжал смотреть на носок.
Эмма Ивановна сжала носок в кулаке, сунула в карман платья.
— Он навсегда уехал. В Воронеж. Домой. И сразу Вы пришли, — она опять усмехнулась, — на освободившееся, так сказать, место… Вы тоже ко мне на месяц? Или нет, даже на вечер один — без чемодана!
— У меня нет ничего, Эмма Ивановна, никаких вещей. Но я к Вам навсегда.
— И он говорил, навсегда. А для Вас навсегда — это… сколько?
— Долго, — сказал Станислав Леопольдович.
— Как долго? До смерти?
— Больше, Эмма Ивановна. Больше. Правда, есть одно обстоятельство… Но потом об этом. Вы не думайте, я все понимаю: очень я поздно пришел. Надо было бы мне первому… до него… А после уже — я считал себя не вправе: я наблюдал немножко за вами — издалека. Вы были счастливы… Как и еще одна пара — молодых совсем людей, за которыми я тоже издалека наблюдал: Петр и Эвридика, мои подопечные, они‑то уж точно счастливы, им не до меня. Я и не вмешивался… у них тоже все быстро…
— Ваши… дети?
— У меня нет детей. Просто я как бы отвечаю за них, но об этом когда‑нибудь совсем потом. Вы успокойтесь только.
— Попробую. — Эмма Ивановна встала: сидеть не могла уже. — Давайте‑ка мы с Вами чаю крепкого…
— Спасибо, — с поспешностью — странной — сказал гость. — Я не могу чай пить, спасибо.
— Не можете? Тогда кофе, да?
— И кофе не надо, спасибо.
Отказ был полным. Настаивать не имело смысла.
— У меня еще вина есть немножко. Знаете… сухое, хотите?
Гость покачал головой — энергично.
— Значит, совсем ничего? Или вот… водички минеральной?
— Эмма Ивановна, — он прижал руку к груди, — не беспокойтесь, прошу Вас. Ничего не надо. Мне нельзя этого ничего.
— А что, что вам можно? Сок, компот, кисель — что? Простой воды выпейте! — почти крикнула она. Пожала плечами, села. И начала рассказывать про какого‑то своего знакомого, у которого кролики. Знакомый был не ее, а Дмитрия Дмитриевича.
— Это очень интересно. — Станислав Леопольдович внимательно выслушал путаный рассказ про кроликов.
— Нет, но так невозможно, я не знаю о чем с Вами говорить… Я вся издергалась. — Она снова поднялась. Отошла к окну.
— Ничего, — гость полуприкрыл глаза, — сейчас… Я все сам. Я люблю Вас.
Эмма Ивановна не поняла сказанного. Она только испугалась — неизвестно чего. Кажется, слов, которые сама произносила чаще, чем «здравствуйте». Но испугалась до смерти.
— Не пугайтесь. Того, кто Вас любит, чего ж пугаться… А любовь всегда бывает или внезапно, или тогда уж никак. Меня, например, совсем не смущает, что несколько часов назад на моем месте сидел Дмитриев‑Дмитрий‑Дмитриевич и рассказывал Вам про кроликов. Я ведь знаю… да и Вы знаете: перед любовью обязательно должны быть какие‑нибудь дмитриевы‑дмитрии‑дмитриевичи.
— Дмитрии‑Дмитриевичи? — Эмма Ивановна перестала слушать. Она не называла этого имени: гость узнал его не от нее. Вскинула голову, взглянула в упор: — Откуда Вам известно имя?
— Имя?.. От Вас. Вы же сами пять минут назад его называли!
Только на мгновение задумалась Эмма Ивановна.
— Вот что, — сказала она. — Ни пять, ни десять минут назад это имя здесь не звучало. Не нужно считать меня слишком старой. Я пока еще отчетливо помню все, что говорю. И прежде чем мы продолжим наш разговор, я хотела бы знать, кто рассказал вам о Дмитрии Дмитриевиче.
Гость с улыбкой смотрел на Эмму Ивановну и рассмеялся по окончании тирады.
— Милая Эмма Ивановна, до чего же Вы грозны! Вот уж не предполагал, не предполагал… Но не волнуйтесь, прошу Вас. Вы все узнаете своим чередом — есть еще время. И я скажу Вам, как я вычислил Дмитрия Дмитриевича — сам, без посторонней помощи. Но сначала… могу ли я попросить Вас ответить на один только вопрос?
— На любой, — холодно сказала хозяйка.
— Я вот говорил, что накануне любви всегда бывают какие‑нибудь дмитриевы‑дмитрии‑дмитриевичи. Но во сне‑то Вы, в конце концов, все равно меня увидели… и вопрос в том, что Вы сейчас, в данный момент, ко мне чувствуете. От этого зависит, продолжать мне или нет. Слишком для меня много поставлено на карту.
— Действительно много? — Эмма Ивановна покачала головой. — Уж не целая ли жизнь?
— Если бы только жизнь! — Станислав Леопольдович махнул рукой. — На карту поставлено мое бессмертие.
— Вы бессмертны, значит? — пошутила, было, она, но осеклась. Гость смотрел на нее умными печальными глазами — глазами не человека даже, глазами человечества, обобщенным взглядом живых‑и‑мертвых. И тогда Эмма Ивановна растерялась.
Она захотела, как можно более честно ответить на вопрос человечества — о том, любит ли она этого человека, но не знала, что ответить, и не знала как.
— Я не знаю, — так и ответила она. — Если бы Вы задали мне свой вопрос раньше…
— Я уже задавал Вам его раньше — много лет тому назад. Вы просто забыли. А тогда Вы сказали мне…
На этом самом месте зазвонил телефон.
— Извините, — вздрогнула Эмма Ивановна и подошла к аппарату. — Алло. Я слушаю, алло!
В трубке молчали. Потом заговорили: без «здравствуйте», без «Вас беспокоит» — голым одним текстом, жутким текстом.
— Я хочу предупредить Вас, — докладывал незнакомый мужчина, — у Вас сейчас сидит человек, три часа назад сбежавший из сумасшедшего дома. Это человек с сильным психическим расстройством: синдром навязчивых состояний. Систематический бред по поводу античной мифологии. Нарушение мотиваций. Ничего не отвечайте мне — просто внимательно выслушайте. Ваш посетитель опасен: говорите с ним как можно осторожнее, но весьма твердо. И постарайтесь по возможности быстро от него избавиться. Обещайте ему все, чего бы он ни попросил, однако ограничьтесь обещаниями, пусть и щедрыми. Возле Вашего дома уже стоит машина: его заберут, как только он покинет Вас. Ничего не бойтесь, держитесь спокойно и просто. — В трубке замолчали.
— Спасибо, — сказала Эмма Ивановна. — Могу я узнать, с кем я говорю?
— Можете. Заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский. Из Склифософского. Больной не знает меня.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 55; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!