О новом отношении к консервативной историографии: через критику к синтезу 10 страница
Не менее настороженно относился Кутон и к жирондистам. Он не разделял их желания привлечь к суду должностных лиц повстанческой Коммуны Парижа, с молчаливого согласия которых толпа плебса совершила 2-4 сентября 1792 г. массовые убийства заключенных в тюрьмах. Сам Кутон вполне терпимо отнесся к этому чудовищному кровопролитию, будучи убежден, что народ всегда прав. 4 сентября именно в тот момент, когда в тюрьмах шла резня, он хладнокровно писал избирателям: "Я только что узнал, что Бисетр, сопротивлявшийся часть ночи, теперь взят и что народ юридически осуществляет там свою верховную власть"[647].
О стремлении Кутона к независимости от враждующих фракций говорит его письмо к землякам от 12 октября: "В Конвенте существуют две партии. Здесь есть люди, чьи утрированные принципы толкают на пагубный путь, ведущий к анархии. Есть здесь и другие люди – хитрые, ловкие интриганы, для которых особенно характерно чрезмерное честолюбие. Они выступают за республику, потому что за неё высказалось общественное мнение, но республику аристократическую, дабы увековечить своё влияние и самим распоряжаться выгодными местами и должностями"[648]. Под первыми Кутон, очевидно, имел в виду сторонников Марата, под вторыми – жирондистов.
Однако в условиях всё более усиливавшейся поляризации сил приходилось выбирать: либо стать на сторону одной из двух враждующих "партий", либо обречь себя на роль статиста в числе других депутатов "болота". Разумеется, для Кутона с его кипучей энергией и огромным честолюбием второе было совершенно неприемлемо. Но к какой из выстроившихся друг против друга фаланг примкнуть? Выбор Кутона определила неудачная попытка войти в состав конституционной комиссии.
|
|
|
Главной целью созыва Конвента было принятие новой Конституции. Выработка этого документа возлагалась на конституционную комиссию. Её члены, таким образом, получали шанс остаться в истории творцами нового, невиданного дотоле по совершенству государственного порядка. А ведь именно этой роли жаждал для себя Кутон. Он даже сделал кое-какие наброски к будущему проекту Основного закона. Но такое назначение не могло состояться без согласия Жиронды, доминировавшей тогда в Конвенте, а потому Кутон попытался заручиться поддержкой её лидеров. Однако они не оценили его доброй воли и тем самым опрометчиво подтолкнули в лагерь своих противников. Среди девяти членов комиссии места для Кутона не нашлось, и жестоко обиженный он открыто принял сторону монтаньяров.
12 октября на заседании Якобинского клуба Кутон фактически объявил войну жирондистам, став с тех пор одним из наиболее решительных их противников. Благодаря авторитету и бьющей через край энергии, он сразу же оказался на первых ролях в стане монтаньяров. Уже 19 октября его включили в состав так называемой вспомогательной конституционной комиссии, созданной монтаньярами в противовес основной, где доминировали жирондисты. Таким образом, новые союзники Кутона охотно предоставили ему возможность испытать свои силы в качестве отца-основателя нового строя.
|
|
|
В ходе процесса над Людовиком XVI Кутон занял самую жесткую и бескомпромиссную позицию. При поименном голосовании он без колебаний заявил о виновности короля, о необходимости предания его смертной казни и отверг предложение обратиться по данному вопросу к мнению народа.
Весна 1793 г. прошла в острой борьбе между "партиями" Горы и Жиронды. Наряду с другими лидерами монтаньяров Кутон не раз вступал в словесные баталии с соперниками. В этот период у него устанавливается хорошее взаимопонимание с Робеспьером, переросшее затем в дружбу. Их сближала общность идей и политики. И тот, и другой были фанатичными приверженцами философской системы Ж.-Ж. Руссо; и тот, и другой предпочитали легальные методы политической борьбы разгулу народной стихии.
|
|
|
Весьма характерно, что если отношения Кутона с Робеспьером претерпели за полгода разительную перемену, то на Марата, фактически подстрекавшего плебс к расправе с неугодными депутатами, Кутон по-прежнему смотрел с плохо скрываемой неприязнью. Он вовсе не был против физического устранения политических противников ("За свою жизнь, – говорил он, – я не обидел и цыпленка, но когда этим людям будут рубить головы, я не отведу глаз"[649]), однако считал, что оно должно быть легальным. В письме землякам от 16 мая 1793 г. Кутон так объяснял эту разницу в подходах: "Я отдам всю свою искалеченную болезнью жизнь на благо народа, но, если мои усилия окажутся бесплодными, я не стану, как Марат или другие схожие с ним злодеи, призывать народ подняться, чтобы сносить головы. Любые кровавые методы вызывают у меня ужас. Нет, в своё время я сумею сказать народу, что, поскольку его друзья не в силах его спасти, он сам должен спасти себя, предав мечу закона (курсив мой – А.Ч.) тех, кто ему изменил"[650]. Позднее, следуя данному принципу, Кутон, как и Робеспьер, будет изо всех сил противиться тому, чтобы террор походил на вспышки слепой ярости. Он весьма негативно отнесется к подобного рода "эксцессам" в Лионе и Нанте, но будет активно проводить политику истребления политических противников с соблюдением, хотя бы минимальным и чисто внешним, юридических формальностей.
|
|
|
Мы подошли к последнему году жизни Жоржа Кутона, ставшему вершиной его политической деятельности и одновременно – последней ступенью перед эшафотом. Именно в этот период он входил в узкий круг избранных, безраздельно управлявших судьбой целой страны. Хотя, как мы видим, Кутон стремился к вершинам власти с самого начала Революции, но, похоже, даже весной 1793 г. он ещё не представлял, как скоро сбудутся его мечты. Плечом к плечу с соратниками-монтаньярами он пытался вытеснить жирондистов с господствующих позиций в Конвенте, с боем беря каждый шаг. И вдруг стихия народного восстания всего за три дня смела его противников и привела якобинцев к заветной цели. Это произошло 31 мая – 2 июня 1793 г.
Конечно, Кутон и его единомышленники внесли немалый вклад в идейную подготовку восстания, изо дня в день с трибуны Якобинского клуба и Конвента внушая рядовым гражданам, что жирондисты "предают" народ и мешают углублению Революции. Однако ни он, ни Робеспьер, ни близкие к ним люди не участвовали в организации восстания, которое было подготовлено вожаками парижских секций, людьми без определенных занятий, для которых в годы Революции бунт стал основной профессией. Более того, Робеспьер и Кутон не считали возможным насильственное изгнание из Конвента законно избранных депутатов, а просили народ лишь оказать давление на его представителей, чтобы колеблющихся склонить на сторону монтаньяров.
31 мая Париж проснулся от набата, в который ударили по приказу повстанческого комитета. Улицы заполняются вооруженными людьми. Барабаны бьют общий сбор. Правда, у организаторов выступления нет ни четкого плана, ни единодушия: кто-то готов довести дело до резни наподобие сентябрьской, кто-то хотел бы ограничиться вооруженной демонстрацией. Город бурлит, но никто не знает, что делать. Не получая приказов, национальные гвардейцы в растерянности топчутся на улицах и площадях. Все ждут, чем завершатся развернувшиеся в Конвенте дебаты. Там жирондисты пытаются добиться осуждения происходящего и привлечь к ответственности зачинщиков движения, а монтаньяры, ссылаясь на волю народа, требуют распустить Комиссию двенадцати, незадолго до того составленную Конвентом из жирондистов для расследования антиконституционных действий Парижской Коммуны и секций[651]. Большинство Конвента колеблется, не решаясь принять чью-либо сторону. Кутон энергично вмешивается в борьбу и заклеймив "адскую клику" жирондистов, предлагает проголосовать за упразднение Комиссии. Интересно, что даже в столь критический момент он не считает возможным солидаризироваться с Маратом, объективно являвшимся в той ситуации его союзником: "Я ни за Марата, ни за Бриссо", – заявляет он[652]. Но и Кутону не удается склонить чашу весов на свою сторону. Только после того, как вооруженная толпа ворвалась в Конвент, а Робеспьер потребовал отдать под суд всю верхушку Жиронды, усталые депутаты всё же декретировали роспуск Комиссии.
Не удовлетворившись достигнутым, Марат и ультралевые агитаторы весь следующий день готовили новое выступление. С утра 2 июня Конвент был окружен батальонами национальной гвардии. Петиционеры коммуны потребовали арестовать депутатов-жирондистов. Прения происходили при нарастающем давлении толпы, вновь проникшей в здание Конвента. Солдаты блокировали двери. Депутаты возроптали: "Конвент несвободен!" Барер предложил коллегам выйти на улицу, дабы убедиться, что никто не хочет чинить насилие над национальным представительством. Но дальше сада депутатов не выпустили. Командующий национальной гвардией Анрио отдал приказ: "Канониры, к орудиям!" Члены Конвента, опустив головы и пряча друг от друга глаза, с ощущением своей полной беспомощности перед столь вызывающе дерзким насилием понуро вернулись в залу, и тут не покидавший своего места Кутон, язвительно улыбаясь, нанес последний удар: "Теперь же, когда вы признаете, что свободны в принятии решений, я требую уже не просто обвинительного акта против 22 изобличенных депутатов, но, учитывая, что общественное мнение решительно высказалось против них, я предлагаю арестовать их..."[653]. Один из лидеров Жиронды и самый блестящий её оратор, Верньо, в сердцах воскликнул: "Кутон жаждет, дайте ему стакан крови!" Но воля Конвента уже была сломлена, и он покорно проголосовал за декрет об аресте жирондистов. Власть перешла к монтаньярам.
Заслуги Кутона в "революции 31 мая – 2 июня" были бесспорны, и косвенным их признанием явилось включение его в состав высшего исполнительного органа Республики – Комитета общественного спасения. Ещё 30 мая, накануне восстания, Кутона временно прикомандировали к Комитету для редактирования проекта конституции, теперь же он (5 июня) стал полноправным его членом. В тот же день членом Комитета был избран Сен-Жюст, а 27 июля туда вошел и сам Неподкупный. С этого времени сплоченный робеспьеристский триумвират постепенно полностью подчиняет себе Комитет, фактически являвшийся революционным правительством Франции.
Изгнание из Конвента и арест депутатов вызвали весьма негативную реакцию в департаментах. Администрации большинства из них выразили свои протесты, в ряде провинций началось вооруженное движение против новых парижских властей. Часть скрывшихся из столицы депутатов нашла убежище в департаменте Кальвадос, ставшем центром так называемого федералистского мятежа. В Лионе, втором по величине городе Франции, большинство населения ещё в конце мая приняло участие в успешном восстании против местных якобинцев, измучивших горожан откровенным произволом. В Вандее всё жарче разгоралось пламя крестьянской войны под роялистскими лозунгами.
Летом 1793 г. Кутону не раз приходилось выступать в Конвенте по вопросам текущей политики. Он настойчиво подчеркивал "законный" характер восстания 31 мая – 2 июня и категорически осуждал любое несогласие с его результатами. Причем для компрометации противников он прибегал даже к самой откровенной фальсификации, обвиняя их в намерениях реставрировать монархию и посадить на престол иностранного принца[654]. Кутон был причастен и к созданию мифа о "контрреволюционном заговоре" в целях убийства Марата[655]. Юная республиканка Шарлотта Корде, по собственной инициативе убившая этого идеолога террора, была объявлена якобинцами, в том числе теми, кто сам ненавидел Марата, орудием "жирондистской клики", лишившей народ его истинного "друга".
В то же время Кутон призывал проявлять разумную осмотрительность в отношениях с мятежными департаментами и советовал не поддаваться чувству мести. Сурово порицая местные власти за поддержку жирондистов и требуя строго покарать их, Кутон, однако, постоянно указывал на необходимость проводить различие между подлинными противниками нового порядка и населением этих провинций в целом. "Конвент не должен обращаться с департаментами, как с иностранными державами", – подчеркивал он в выступлении 13 июня[656].
Предметом особой заботы Кутона было положение у него на родине, в Пюи-де-Доме. Парижские события не вызвали там поначалу ни поддержки, ни протеста: администрация и политически активная часть населения не решались принять чью-либо сторону из-за недостатка информации. Из Парижа от депутатов этого департамента поступали противоречивые сведения: если Кутон полностью одобрял случившееся, то Дюлор, чье мнение пользовалось у земляков не меньшим авторитетом, резко осуждал переворот. Только после того как специальные уполномоченные Пюи-де-Дома посетили Париж и ознакомились с ситуацией, администрация департамента выступила в июле с протестом против посягательств парижского плебса на неприкосновенность депутатов Конвента.
Дальше декларации, однако, дело не пошло. Но возможность присоединения департамента к "федералистскому мятежу" была вполне реальной. Местные власти поддерживали тайную связь с инсургентами. Батальон, снаряженный для отправки в Вандею, задерживался под разными предлогами и в случае восстания мог быть использован против центрального правительства. Обо всем этом Кутон узнавал из многочисленных писем земляков-якобинцев. Он, в свою очередь, призывал их активными действиями нейтрализовать опасную политику местной администрации, инструктировал посланцев Якобинского клуба Клермон-Феррана и снабжал деньгами из секретного фонда Комитета общественного спасения для "формирования общественного мнения"[657]. Одновременно Кутону приходилось заверять Конвент в патриотических настроениях населения Пюи-де-Дома, чтобы не допустить репрессивных мер в отношении своего департамента[658].
И хотя друзьям Кутона в Клермон-Ферране удалось добиться перелома в общественном мнении и удержать сограждан от присоединения к повстанцам, всё же у парижских якобинцев сохранялись немалые сомнения относительно лояльности Пюи-де-Дома. А после того как представитель Конвента при Альпийской армии Э.Л. Дюбуа-Крансе объяснил затянувшуюся осаду Лиона нежеланием властей Пюи-де-Дома прислать подкрепления, в Комитете общественного спасения было предложено отнести данный департамент к числу мятежных со всеми вытекающими последствиями. Только энергичное вмешательство Кутона удержало его коллег от подобного шага[659]. Тогда 21 августа Конвент постановил отправить туда с "неограниченными полномочиями" трех депутатов – Кутона, его друга и земляка Э.К. Менье и бывшего дворянина, опытного специалиста в военном деле А.П. Шатонефа-Рандона. Им предписывалось установить революционный порядок в Пюи-де-Доме и прилегающих местностях, провести мобилизацию рекрутов и принять решительные меры по скорейшему взятию Лиона. Хотя формально "проконсулы" имели равные права, фактически миссию возглавлял Кутон. Он же готовил наиболее важные постановления, которые подписывал вместе с коллегами.
29 августа Кутон и его спутники прибыли в Клермон-Ферран. В городе было неспокойно. Накануне их приезда сторонники лионских повстанцев пытались помешать отправке подкреплений в республиканскую армию. Депутаты тотчас взялись за наведение порядка. Они собрали горожан и жителей близлежащих сел в кафедральном соборе и обратились к ним с речами. Кутон заклеймил мятежный Лион как гнездо роялизма, вторую Вандею. Такое сравнение должно было устрашить местных республиканцев, однако сказанное Кутоном не вполне соответствовало действительности: движение в Лионе начиналось как республиканское и в определенной степени таковым оставалось даже после того, как к нему примкнули роялистские элементы. Затем "проконсулы" выступили в местном Якобинском клубе. Заседание окончилось пением патриотических песен и отплясыванием фарандолы. Необходимое для дальнейших действий настроение в городе было создано.
Конец августа – начало сентября отмечены бурной деятельностью Кутона по организации похода на Лион. Его письма и постановления за этот период свидетельствуют, что ни одна из сторон будущего предприятия не осталась без внимания. Люди, финансы, боеприпасы, продовольствие, медикаменты – все ресурсы были мобилизованы для предстоящей экспедиции. Правда, выполнение поставленной задачи неожиданно осложнилось крупной военной неудачей. Собранные в Клермон-Ферране и с таким трудом отправленные войска, не успев покинуть пределов департамента, лишились командира – генерала Николя, захваченного в плен лионцами в результате смелого набега. Весть об этом вызвала уныние в стане якобинцев. Требовались энергичные меры, чтобы переломить ситуацию.
Кутон и его коллеги объявили всеобщую мобилизацию. Повсюду били в набат. Всех мужчин, способных носить оружие, призывали в ополчение. Они стекались к местам сбора с запасом продовольствия и собственным снаряжением. Ружей не хватало и многие несли топоры, косы, вилы, пики. Однако скопившиеся в городах недисциплинированные новобранцы представляли собой взрывоопасную массу. В Риоме призванные в армию крестьяне учинили беспорядки, разграбив дом зажиточного горожанина. Только решительность жителей этой коммуны, открывших огонь по разъяренной толпе, предотвратила более тяжкие последствия. 5 сентября сюда примчался Кутон. Расправа была коротка: рекрутов отправили на фронт, хозяина разграбленного дома – в тюрьму. И в столь странном решении, и в описании происшедшего в письме Конвенту ярко проявилась характерная черта мировоззрения Кутона – недоверие к зажиточным слоям общества. Согласно его логике, в споре бывшего юриста Старого порядка и крестьян последние всегда правы[660].
Подозрительное отношение Кутона к средним слоям отразилось и в ряде других постановлений. Даже довольно безобидные и вполне объяснимые поступки средних и крупных собственников вызывали у него весьма резкую реакцию. Например, отъезд многих буржуа в сельскую местность из городов, переполненных рекрутами и экзальтированными санкюлотами, Кутон расценил как попытку скрыться от бдительного ока власти и развратить крестьян. Молодежь из буржуазных семей, проводившая свой досуг в кафе за беззаботной болтовней вместо того, чтобы участвовать в шумных патриотических шествиях, также казалась "проконсулу" подозрительной, и он, решив, что юноши не иначе как интригуют в кафе против Революции, приказал им пройти проверку на благонадежность[661]. В официальных документах того времени можно найти и другие примеры искаженного восприятия Кутоном реальности под влиянием идеологических стереотипов.
Риомский эксцесс побудил ускорить отправку ополчения на фронт. 5 сентября войска выступили в направлении Лиона. Это было весьма живописное зрелище: тысячи вооруженных чем попало людей нестройными колоннами брели по пыльным дорогам под трехцветными знаменами, распевая патриотические песни. Кутон не замедлил оповестить Конвент восторженным письмом. Это послание также являет собой удивительный образчик того, как виделась Кутону действительность сквозь призму догматических представлений. Согласно якобинской идеологии, Революцию себе во благо совершал весь народ, готовый на любые жертвы ради Республики. Отсюда – энтузиазм автора письма: "Департамент поднялся весь как один человек"[662]. На самом же деле часть коммун вообще не прислала рекрутов, из других пришли считанные единицы. Те же, кто выступил в поход, ежедневно дезертировали десятками. Невольно этому способствовал и сам Кутон, столь сильно преувеличивавший патриотизм сограждан. Веря в сознательность народа, он издал два постановления, освобождавшие от призыва некоторые категории граждан. Более чем туманную формулировку документа, избавлявшего от воинской повинности тех, "чей труд на их рабочем месте полезен Республике", можно объяснить только искренней убежденностью "проконсула" в том, что все жители департамента, как он сообщал в Конвент, рвутся в бой, следовательно, никому и в голову не придет злоупотребить подобным послаблением. Тем горше оказалось разочарование. После этих постановлений дезертирство приобрело едва ли не повальный характер. Приостановить его удалось лишь ценой больших усилий и самых жестких мер[663].
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 94; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!