А. Ф. Кони. Харьков, 1870 год. 39 страница
Вообще надо заметить, что там, где преступление являлось результатом страстного порыва, которому предшествовали душевные терзания подсудимого, как результат ревности, перенесенной обиды, постоянного унижения и т. п., присяжные часто бывали склонны к широкому снисхождению, а иногда и к оправданию. Не следует думать, что это было с их стороны признанием, что страсть все извиняет , тогда как она лишь многое объясняет, – нет! Это являлось результатом сознания перенесенных подсудимым мук, прежде чем он совершил свое злое дело, страданий, выпавших на его долю до того, как он предстал перед судом, и соображения о том, что ему еще предстоит в случае обвинительного вердикта. Из таких соображений вытекли, по всем вероятиям, и те оправдательные решения столичных присяжных по делам об облитии серной кислотой, которые возбудили основательную тревогу в обществе, как бы знаменуя собой практическую безнаказанность одного из самых ужасных видов мщения. Полоса подобных решений прошла в начале восьмидесятых годов и во Франции, начавшись с вызвавших страстную полемику дел Марии Бьер, Тилли и др. По‑видимому, эти приговоры были своего рода протестом, хотя и неуместным, но объяснимым для тех, перед кем на судебном следствии раскрылась житейская драма подсудимой, протестом против нравов, допускающих легкомысленное, грубо животное и бессердечное отношение к душе потерпевшей и к самому ее существованию. В бездушно брошенной на произвол судьбы девушке (иногда матери внебрачных детей) после того, как прошла ее молодость и ее миловидность утратила пряную заманчивость в глазах того, кто ими воспользовался «в свое удовольствие», в жене, сделавшейся без всякой вины предметом надругательства и глумления со стороны внезапно появившейся, ничем не связанной с общим супружеским прошлым, соперницы, присяжные сердцем почувствовали жертву, доведенную до отчаяния. Так оправдали они еще недавно охарактеризованную свидетелями с лучшей стороны швею, плеснувшую кислотой в шофера при знатном доме, когда на суде обнаружилось, что после девятилетнего ухаживанья он обольстил ее обещанием жениться, а когда возник вопрос о дне свадьбы, грубо оскорбил ее, заявив: «У меня таких, как ты, много, не могу я на всех жениться». Так, не решились они обвинить двух жен, брошенных с малолетними детьми мужьями, и обливших кислотой соперниц, нагло издевавшихся над обреченными на нищету… Совсем иначе поступили они в Петербурге, не дав даже «снисхождения», когда перед ними предстал лукавый искатель богатых невест, ослепивший, с медленно созревшим и тщательно обдуманным умыслом, молодую великодушную девушку в отместку за отказ выйти за него замуж.
|
|
|
Почти всегда, несмотря на неблагоприятную обстановку дела, присяжные являлись сознательными противниками тех подсудимых, бездушная, черствая, холодно рассчитанная, обдуманно корыстная деятельность которых вела к страданиям, несчастью и горю потерпевших. Но и при этом они отводили обыкновенно большое место даже и в таких преступлениях накопившейся горечи и раздражительности обвиняемого, вызванным условиями его несчастной личной жизни. Таким образом, отнесясь строго и без признания смягчающих обстоятельств к жене чиновника, воспитаннице института, доведшей падчерицу до голодной смерти от такого истощения, что в ее исхудалом теле под кожей завелись насекомые, или к вышеупомянутому купцу‑истязателю, они, однако, как видно было из доходившего до Сената дела, оправдали несчастную чахоточную поденщицу, брошенную своим любовником, расправлявшуюся после тяжелого рабочего полуголодного дня слишком круто с жившими в «углу» и вызывавшими жалобы других квартирантов детьми. Присяжные, по моим воспоминаниям, особливо в провинции, редко бывали увлечены некоторыми из защитников, любивших одно время советовать им вдуматься в слова Шекспира: «Нет в мире виноватых!» Продолжение этих слов: «Одень злодея в золото – стальное копье закона сломится безвредно, одень его в лохмотья – и погибнет он от пустой соломинки пигмея» – огромному числу из них было, конечно, неизвестно, но житейский смысл и голос сострадания, очевидно, побуждали их войти в положение одичавшей в борьбе за кусок хлеба носительницы «лохмотьев» и твердо удержать в руке по двум другим делам «стальное копье закона».
|
|
|
|
|
|
Отсюда видно, как огульные нападки на присяжных по многим делам более поспешны, чем справедливы, особенно потому, что при этом совершенно забывается деятельность суда коронного в тех местностях, где нет присяжных заседателей, или в учреждениях, где они заменены сословными представителями. Можно указать немало случаев оправданий, состоявшихся в судебных палатах, которые вызвали бы, несомненно, резкую критику и осуждение, будь они постановлены присяжными заседателями. В кассационной практике встречались примеры таких приговоров, ничем не отличавшихся от ставимых в вину присяжным «помилований». Достаточно указать хотя бы на дело помещика Западного края, обвинявшегося в подстрекательстве и попустительстве шестнадцати своих рабочих к двухдневному при участии урядника и при угощении водкой истязанию «с чувством, с толком, с расстановкой» четырех лиц, заподозренных в краже у него тройки лошадей, причем крики их разносились далеко за пределы усадьбы. Один из истязуемых лишился навсегда работоспособности, а другой не перенес истязаний и умер. Судебная палата, выслушав красноречивые речи о вреде конокрадства в сельском быту, постановила оправдательный о всех подсудимых приговор. Уем этот приговор отличается от оправдательных решений присяжных заседателей по делам об убийстве конокрадов, за что их обвиняют в извинении самосуда? Их упрекали иногда также и в том, что они признают извинительным покушение на убийство, когда мотивом к нему послужило желание подсудимого обратить внимание общественного мнения на свое тяжелое положение или на какие‑либо вопиющие поступки лиц, власть имущих. Достаточно вспомнить нарекания на присяжных по поводу дела Веры Засулич, когда один лишь ленивый не бросал в них не только камнями, но, по выражению автора «Былого и дум», даже целой мостовой. Однако в 1902 году одна из судебных палат, рассматривая дело о счетоводе городского общественного банка Хахалине, обвиняемом в том, что, имея намерение лишить жизни директора банка Степашкина, он произвел в него почти в упор выстрел, причем пуля, пробив сюртук и жилет, контузила потерпевшего в левую часть живота, отвергла намерение обвиняемого убить, признав, что под давлением мысли о несправедливости начальства он решился своим выстрелом вывести эту несправедливость за стены банка на суд общественного мнения, и оправдала его, т. е. признала заслуживающим уважения тот же мотив, который приводила и Засулич в объяснение своего поступка. Наконец, мне пришлось давать заключение в Сенате по делу председателя самарской земской управы Алабина, преданного суду судебной палатой с участием сословных представителей за бездействие власти, выразившееся в том, что осенью 1891 года, в самый разгар голода, постигшего приволжские губернии, он не только ничего не предпринял для обеспечения добросовестного исполнения обязательств, принятых на себя поставщиками муки и зернового хлеба на 700 тысяч рублей, но приобрел в виде муки пятого сорта, вопреки постановлению земского собрания, совершенно негодный продукт с умышленной примесью куколя и других сорных трав, а также гнилую муку, вызвавшую тяжкую болезнь 1272 крестьян, потребителей ее, и обусловившую смерть одной крестьянки. Палата оправдала Алабина, объясняя неисполнение им своей святой в данном случае обязанности его неумелостью распорядиться имевшимися у него средствами. Не говоря уже о том, что простое утверждение о неумелости человека, находящегося на службе 48 лет, бывшего управляющим удельною конторой и палатой государственных имуществ, губернатором в Болгарии и самарским городским головой, звучало более, чем странно, надо заметить, что закон требует от всякого служащего «человеколюбия, усердия к общему добру и покровительства к скорбящим», вменяя должностному лицу в «главнейшее поношение упущение должности и нерадение по части блага общего, ему вверенного». Такого приговора, конечно, никогда не изрекли бы присяжные заседатели, противопоставив, подобно палате и сословным представителям, как нечто равносильное, неумелость опытного человека и жестокое бедствие, постигшее население целой губернии. Коронносословный суд в данном случае не мог не понять, что начало неумелости , как основание к оправданию, недопустимо потому, что, получив право гражданства, оно явилось бы разлагающим по отношению к началу долга, на котором зиждется всякое служение. Это начало было бы опасным , так как в силу его представлялась бы возможность, относясь легкомысленно, невнимательно, высокомерно или бездушно к общественному бедствию и даже усугубив его таким отношением к делу, уходить из‑под карающей длани закона и драпироваться в удобную и безопасную мантию неумелости. Это начало было бы несогласным с требованиями нравственности , так как при допущении его призываемый по долгу службы на помощь против общего несчастия, решаясь взяться за дело, стал бы руководиться, вместо смирения перед важностью задачи и строгой проверки себя и своих сил, одними лишь аппетитами к власти, влиянию и разного рода наградам.
|
|
|
Присяжных заседателей одно время жестоко упрекали за частые оправдательные приговоры по преступлениям должности. Под влиянием этих обвинений дела по преступлениям должности были изъяты от суда присяжных вместо того, чтобы улучшить условия производства этого рода дел до поступления их в суд. В Судебных уставах отдел о преследованиях по преступлениям должности всегда составлял самую слабую часть. На ней сильнее всего отразилось влияние того «ветхого Адама» нашего старого бюрократического строя, «совлечь» который с нашей судебной жизни были не в силах, несмотря на все свое желание, составители этих уставов. Дача этим делам законного хода почти всецело была предоставлена усмотрению начальства обвиняемого. Слишком большой простор, данный в этом случае личному взгляду, и отсутствие законных сроков для истребования объяснений обвиняемых создавали целый ряд ненормальных отступлений от правильного и правосудного хода этих дел. К производству следствия приходилось приступать зачастую при вполне остывших и изглаженных следах преступления. Наиболее крупным участникам преступлений удавалось во многих случаях занять положение простых свидетелей, а на скамье подсудимых фигурировал обыкновенно традиционный «стрелочник». Если же судебная власть пыталась привлечь действительно виновного, то ей предстоял целый ряд мытарств, именуемых в законе «пререканиями», как по вопросу о привлечении к ответственности, так и по вопросу о предании суду. Это затягивало дело еще на новые сроки и давало повод обвиняемому ссылаться на разные злоключения, пережитые им до судебного заседания, что, в свою очередь, не могло не влиять на приговор присяжных. Как на типический пример ненормальных условий предварительного досудебного производства дел по преступлениям должности, я могу указать на дело полицеймейстера одного из больших приволжских городов, который, грозя вследствие анонимного доноса двум девушкам из местной «буржуазии» зачислением их в разряд проституток, вынудил их для снятия с себя оскорбительного и незаслуженного подозрения подвергнуться медицинскому, освидетельствованию в компании зарегистрированных публичных женщин, причем несчастные опозоренные девушки оказались невинными. Жалобы их родителей оставлены были начальством, на лоне которого покоился предприимчивый полицеймейстер, без последствий. Тогда вступился в дело прокурор, но и его домогательства о привлечении виновного встретили отпор в губернском правлении, и лишь Сенат, рассмотревший пререкания между губернским правлением и прокурором, предписал привлечь полицеймейстера к ответственности. Но и затем, когда следствие с заключением прокурора о предании суду поступило в губернское правление, последнее с ним не согласилось. Тогда вновь возникло пререкание, которое было разрешено постановлением Сената о предании суду. Покуда медленно двигалась громоздкая колымага пререканий, дело в значительной степени выцвело, и, в конце концов, виновный в возмутительном надругательстве над честью и достоинством двух беззащитных перед вверенной ему властью девушек отделался пустяками и остался на своем месте, причем этот приговор был постановлен не присяжными заседателями.
Большая часть неудовлетворительных решений присяжных относилась к растратам вверенных по службе сумм. При разбирательстве, с одной стороны, обнаруживалось полное отсутствие каких бы то ни было начал правильной отчетности в наших волостных и сельских правлениях, а с другой стороны, присяжных не могло не смущать то, что карательные законы за должностную растрату не допускают смягчения наказания и уменьшения ответственности в случаях обязательства пополнить растраченное по легкомыслию, что, однако, существует по отношению к растратам в частном быту. Уже 24 года действует по этим делам судебная палата с сословными представителями, но участие этих представителей именно по этим делам не может быть признано целесообразным и во многих отношениях представляет своеобразные недостатки, которые приписывали суду присяжных его противники. В 1895 году многие из старших председателей палат присоединились к заявлению одного из них, что «временные члены» относятся весьма пассивно к своим обязанностям и во всяком случае не осуществляют той строгости, в расчете на которую дела по преступлениям должности были отняты у присяжных заседателей. По заявлению одного старшего председателя, обыкновенно по входе в совещательную комнату для решения дела представители дворянства справляются о том, какое самое малое наказание за судимое преступление, и с размером его сообразуют и вывод свой о виновности; представители города спрашивают у председателя, нельзя ли оправдать подсудимого; волостные старшины на вопрос об их мнении обращаются, в свою очередь, к председателю с вопросом: «Как прикажете?» Поэтому, в сущности, дело решают коронные судьи, присутствие которых вызывает во временных членах равнодушное отношение к подаваемому мнению, за исключением редких случаев, где оно упорно тенденциозно и, следовательно, неправосудно. Вместе с тем, как показала практика палат, надлежащие сословные представители дворянства и городов всемерно уклоняются от исполнения своих судебных обязанностей, заменяя себя, в порядке обратной постепенности, совершенно неподходящими лицами вроде секретарей дворянских депутатских собраний и членов городских управлений по надзору за торговлей и т. п. Еще в первой половине восьмидесятых годов тогдашний прокурор Петербургской судебной палаты Муравьев сделал в юридическом обществе очень поучительный доклад, в котором со свойственной ему ясностью и категоричностью доказал с цифрами в руках, как шатки и произвольны надежды, возлагаемые на особую репрессивность суда без участия присяжных заседателей. В комиссии по пересмотру Судебных уставов он поддерживал, уже в качестве министра юстиции, замену сословных представителей специальными присяжными заседателями особого состава с повышенным имущественным и образовательным цензом. А ныне теперешний министр юстиции И. Г. Щегловитов, при обсуждении в марте истекшего года в общем собрании Государственного совета законопроекта о порядке преследования должностных лиц, на основании многолетнего и разностороннего опыта, высказался решительным образом за возвращение дел о преступлениях должности суду присяжных заседателей.
Есть еще один упрек, делаемый присяжным их теоретическими и практическими противниками, – упрек в пассивности и малой самодеятельности. Но и этот упрек, по моим наблюдениям и воспоминаниям, несправедлив. Судебная практика представляет случаи, где коронные судьи пользовались предоставленным им ст. 818 Устава уголовного судопроизводства правом, и, находя, что решением присяжных осужден невинный, передавали дела другому составу присяжных для нового рассмотрения. В семидесятых годах обратило на себя внимание дело домовладелицы одного из уездных городов Петербургской губернии, обвиняемой в поджоге своего дома с целью получения преувеличенной страховой премии. Несмотря на существующую вообще трудность добычи и выяснения доказательств поджога, присяжные признали подсудимую виновной. Сенат отменил приговор по судопроизводственным нарушениям, и присяжные снова вынесли обвинительное решение. Тогда суд применил 818 статью, но новый состав присяжных согласился со своими предшественниками. То же самое произошло в одной из южных губерний в восьмидесятых годах по делу о священнике и его жене, обвиняемых в отравлении дьячка. Нужно ли затем упоминать о таких, например, случаях, вовсе не свидетельствующих о пассивности присяжных, как очень частые просьбы присяжных о постановке судом дополнительных вопросов, подлежащих их разрешению; как заявление о том, что обвинение, в смысле квалификации деяния подсудимого, должно быть поставлено строже, и на место вопроса о запальчивости и раздражении следует поставить вопрос о предумышлении; как отказ от разрешения дела, представляющегося неясным по отсутствию на суде важного свидетеля или сообщника подсудимого; как, наконец, просьбы некоторых присяжных об освобождении от их обязанностей, так как еще до судебного заседания у них, по слухам и частным сведениям, составилось непреодолимое убеждение в виновности или невиновности подсудимого, могущее оказать давление на товарищей.
Остается сказать еще о тех вызывающих нарекания приговорах присяжных заседателей, которые смущают чрезмерно широким применением понятия о невменяемости подсудимого в то время, когда весь образ его действий, рассчитанная и подготовленная жестокость преступления, обдуманное сокрытие следов последнего или система своего оправдания заставляют невольно усомниться в том, что суду пришлось иметь дело с больным. Психиатрическая экспертиза в последние годы все более и более переходит из области одного из видов доказательства в область решительных приговоров, облеченных всеми внешними атрибутами непререкаемой научности. Кто следил за объяснениями сведущих людей в столицах и больших центрах по вопросам о вменении, не может не заметить, как под их влиянием постепенно расширяется понятие о невменяемости и суживается понятие об ответственности. В большинстве так называемых сенсационных процессов перед присяжными развертывается яркая картина эгоистического бездушия, нравственной грязи и беспощадной корысти, которые в поисках не нуждающегося в труде и жадного к наслаждениям существования привели обвиняемого на скамью подсудимых. Задача присяжных при созерцании такой картины должна им представляться хотя и тяжелой «по человечеству», но, однако, не сложной. Но вот фактическая сторона судебного следствия окончена, допрос свидетелей и осмотр вещественных доказательств завершен и на сцену выступают служители науки во всеоружии страшных для присяжных слов: нравственное помешательство, неврастения, абулия, психопатия, вырождение, атавизм, наследственность, автоматизм, автогипноз, навязчивое состояние, навязчивые идеи и т. п. Краски житейской картины, которая казалась такой ясной, начинают тускнеть и стираться, и вместо человека, забывшего страх божий, заглушившего в себе голос совести, утратившего стыд и жалость в жадном желании обогатиться во что бы то ни стало, утолить свою ненависть мщением или свою похоть насилием, выступает по большей части не ответственный за свои поступки по своей психофизической организации человек. Не он управлял своими поступками и задумывал свое злое дело, а во всем виноваты злые мачехи – природа и жизнь, пославшие ему морелевские уши или гутчинсоновские зубы, слишком длинные руки, или седлообразное нёбо или же наградившие его, в данном случае к счастью, в боковых и восходящих линиях близкими родными, из которых некоторые были пьяницами, или болели сифилисом, или страдали падучей болезнью, или, наконец, проявляли какую‑либо ненормальность в своей умственной сфере. В душе присяжных поселяется смущение, и боязнь осуждения больного – слепой и бессильной игрушки жестокой судьбы – диктует им оправдательный приговор, чему способствует благоговейное преклонение защиты перед авторитетным словом науки и почти обычная слабость знаний у обвинителей в области психологии и учения о душевных болезнях. На наших глазах создалось и проникло в науку учение о неврастении, впервые провозглашенное американцем Бирдом, и разлилось безбрежной рекой, захватывая множество случаев слабости воли, доходя до совершенно немыслимых проявлений невменяемости вроде мнительности, склонности к сомнениям, боязни острых и колющих предметов (belanofobia), антививисекционизма, болезненной наклонности к опрятности и, наконец, такого естественного, хотя и печального чувства, как ревность. И несмотря на то, что современная жизнь с ее ухищрениями и осложнениями, с ее гипертрофией духа и атрофией тела, с ее беспощадной борьбой за существование, конечно, не может не отражаться на нервности современного человека, ничуть не исключающей вменяемости, приходится часто слышать в судах рассуждение о том, что подсудимый страдает каким‑нибудь признаком неврастении, или по новейшей терминологии психастенией, освобождающей его от ответственности или во всяком случае ее уменьшающей. Когда недавно вызвали справедливый ропот и понятное смущение действия судебного следователя, допустившего в своих протоколах ряд искажений и умышленных подделок в целях раздутия объема исследуемого им политического преступления, эксперты нашли, что он страдает цереброспинальной неврастенией, которая, однако, не помешала ему считаться способным и усердным – быть может, слишком усердным – следователем и затем членом судебной коллегии. На наших глазах появился и термин «психопатия», впервые произнесенный в русском суде на процессе Мироновича и Семеновой, обвиняемых в убийстве Сарры Беккер. Эта психопатия получила тоже чрезмерное право гражданства в суде. Слово стало популярным. «Признаете ли вы себя виновным?»– спрашивает председатель человека, обвиняемого в ряде крупных мошенничеств и подлогов. «Что же мне признавать? – не без горделивого задора отвечает подсудимый. – Я ведь психопат»… «Действовав в состоянии психопатии, – пишет в своей кассационной жалобе отставной фельдшер, обвиненный в умышленном отравлении, – я не могу признать правильным состоявшийся о мне приговор» и т. д. Таким образом, это слово служит как бы для определения такого состояния, в котором все дозволено и которое составляет для подсудимого своего рода «position sociale» [64] или, вернее, «antisociale» [65]. В благородном стремлении оградить права личности подсудимого и избежать осуждения больного и недоразвитого под видом преступного некоторые представители положительной науки иногда доходят до крайних пределов, против которых протестует не только логика жизни, но подчас и требования нравственности. Наследственность, несомненно существующая в большинстве случаев лишь как почва для дурных влияний среды и неблагоприятных обстоятельств и притом исправляемая приливом новых здоровых соков и сил, является лишь эвентуальным фактором преступления. Ее нельзя рассматривать с предвзятой односторонностью и чрезвычайными обобщениями, приводящими к мысли об атавизме, в силу которого современное общество, по мнению итальянских антропологов‑криминалистов, заключает в себе огромное количество людей – до 40 % всех обвиняемых, представляющих запоздалое одичание, свойственное их прародителям первобытной эпохи. Насколько эти обобщения бывают произвольны, видно, например, из того, что к одному из признаков вырождения известным Ломброзо и его последователями долгое время бывала относима страсть людей преступного типа к татуировке . Однако на международном антропологическом конгрессе в Брюсселе было доказано, что всего более татуировка распространена не в мире нарушителей закона, страдающих атрофией нравственного чувства, или прирожденных преступников, а в высших кругах лондонского общества, где существуют особые профессора татуировки, получающие за свои рисунки на теле разных денди и леди суммы, доходящие до 100 фунтов стерлингов за узор. Понятно, что под влиянием этих взглядов и теорий, при которых главное внимание экспертов направляется не на поступки подсудимого и другие фактические данные дела, а на отдаленные и лишь возможные этиологические моменты предполагаемого в нем состояния невменяемости в момент совершения преступления, присяжные иногда после долгих колебаний не решаются произнести обвинительного приговора. Мне пришлось однажды слышать в заседании суда мнение весьма почтенного эксперта, доказывавшего, что подсудимый, обвиняемый в убийстве в запальчивости и раздражении, должен быть признан невменяемым, потому что находится в состоянии душевного расстройства, характеризуемого отсутствием или подавленностью нравственных начал, очевидным из того, что по делу он представляется хитрым и тщеславным эгоистом с наклонностью к жестокости и разврату. Мне хотелось спросить эксперта, не находит ли он, ввиду таких выводов, что только тихие, великодушные и нравственно чистые люди являются субъектами, представляющими исключительный материал для вменения, и что эти их свойства, в случае совершения преступления в страстном порыве, неминуемо должны обращаться им во вред?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!