А. Ф. Кони. Харьков, 1870 год. 36 страница
Нет сомнения, что сведения о поведении обвиняемого, его занятиях и образе жизни необходимы там, где обвинение строится исключительно на одних уликах. Составителями Судебных уставов было высказано, что судом всегда судится не отдельный поступок подсудимого, но его личность, насколько она проявилась в известном противозаконном поступке. Ознакомление с личностью подсудимого в значительной степени спасает от судебной ошибки, которая одинаково возможна как в случаях осуждения только на основании сведений о дурном характере подсудимого, так и в случаях осуждения только на основании преступного факта, который может быть следствием несчастного и рокового стечения обстоятельств и против которого громко вопиет вся безупречная и чуждая злу прошлая жизнь подсудимого. В этом отношении свидетельские показания имеют большое значение. Необходимо только, чтобы эти показания действительно относились к делу, т. е. чтобы ими разъяснялись такие стороны жизни обвиняемого, в коих выразились именно те его свойства, которыми вызваны движущие побуждения его деяния или, наоборот, с которыми его деяние состоит в прямом противоречии. Поэтому, например, в деле московского нотариуса Назарова, обвинявшегося в насильственном поругании целомудрия девушки в обстановке, не допускающей посторонних свидетелей, усложненном последующим ее самоубийством, допрос свидетелей о той роли, которую играли в жизни обвиняемого чувственные стремления, и о его взгляде на характер своих отношений к женщинам вообще представлялся вполне уместным. Но он являлся бы совершенно неуместным там, где отсутствует связь между внутренними свойствами преступления и сведениями о личности обвиняемого. Расточительность обвиняемого, весьма важная, например, в делах о банковых хищениях, не имеет никакого значения в делах о богохулении, а вспыльчивость обвиняемого, приобретающая серьезный смысл при обсуждении убийства в запальчивости и раздражении, совершенно утрачивает его при обвинении в делании фальшивой монеты. Не надо забывать, что суд, рассматривая преступное деяние, осуждает подсудимого за те стороны его личности, которые выразились в этом деянии, а не за всю его жизнь. Не будет ли такое исследование всей жизни напоминать toute proportion gardee провинциального присяжного, который был заменен запасным после того, как в заседании по делу о покушении подсудимого на изнасилование, он, возмущенный тем, что последний упорно и растерянно молчит на вопрос председателя: «Чем вы занимаетесь?», воскликнул с негодованием: «Николашка! Что же ты молчишь? Отвечай же! Скажи: кражами, ваше превосходительство!»
|
|
|
Мне пришлось давать кассационные заключения по нескольким громким делам, где было допущено резкое отступление от такого взгляда на пределы исследования. Типическим являлось дело Ольги Палем, обвиняемой в убийстве студента Довнара, стремившегося прервать с нею связь, препятствовавшую ему готовиться к экзаменам. Здесь судебная палата утвердила обвинительный акт, в котором приведено мнение убийцы о том, что убитый был человек бесхарактерный, гаденький и нахальный, пользовался ее деньгами, закладывал и присвоивал себе ее вещи, купленные на средства, полученные от прежнего ее сожителя, а затем подробно изложена проверка всего этого, предпринятая на предварительном следствии. При этой проверке прошлое самой обвиняемой исследовано на пространстве двадцати лет, причем произведен ряд допросов и оглашена переписка о принятии Палем православия и об отношениях ее к родителям и крестному отцу, о ее предшествующих связях, о хранящихся на текущем счету ее деньгах, о записях пересылки ей денег в 540 почтовых книгах… Вместе с тем произведены обыск у одного из старых сожителей Палем, живших в Одессе, и выемка его переписки и торговых книг, с производством бухгалтерской экспертизы, в явное нарушение устава торгового, в силу которого такие книги составляют неприкосновенную коммерческую тайну и только в случае признания несостоятельности торговца отбираются по определению суда. Нужно ли говорить, насколько такая одновременная травля подсудимой ее прошлым и опорочение памяти потерпевшего не имели никакого отношения к делу. Такое же выворачивание наизнанку прошлой жизни подсудимой пришлось мне встретить в деле графини Н., обвинявшейся в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащих ему прав состояния, причем следователем были рассмотрены и описаны производства сыскной полиции и допрошены указанные в них свидетели по обстоятельствам, никакого отношения к обвинению не имевшим, но бросавшим тень из далекого прошлого на уже весьма немолодую женщину, сочувствие напрасным страданиям которой на суде вызвало, в конце концов, оправдательный приговор присяжных заседателей. Еще более ненормальны подобные способы исследования по отношению к потерпевшим от преступления, когда в судебном заседании, вследствие увлечения следователя, неразборчивости прокурора и попустительства обвинительной камеры, о нем производится целое следствие, причем, присутствуя в судебном заседании, он лишен права отвода и допроса свидетелей и предъявления присяжным заседателям своих объяснений, если только не выступает гражданским истцом. При этом жизнь и личность его могут быть раскапываемы с самой мелочной подробностью, точно дело идет исключительно о решении вопроса, достоин ли он был постигшей его участи, как будто его житейское поведение может изъять его из покровительства закона и по отношению к нему сделать дозволенным, по личному взгляду подсудимого, то, что не дозволено и преступно по отношению к другим людям. Не слаще и положение свидетелей по делам, где слишком развязные представители сторон и в особенности – что печально отметить – защиты позволяют себе на их счет иронические выходки, насмешливые прозвища, унизительные намеки и ставят их в щекотливое положение вопросами, вовсе не относящимися к делу, но возбуждающими в публике, пришедшей в заседание из праздного любопытства, веселое настроение и неприличное хихикание. Конечно, председатель не может устранить от показаний свидетеля, вызванного по списку при обвинительном акте или по постановлению суда, но форма производимого допроса, но оценка характера вопросов зависит вполне от него и он не исполняет своей обязанности, если не пользуется полнотой власти и не пресекает подобного злоупотребления правом допроса в самом его начале, не допуская глумления над свидетелем и дерзкого вторжения в его личную жизнь.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
В бытность мою председателем Петербургского окружного суда мне пришлось два раза решительным образом остановить попытку на подобный допрос. Приехавшая из провинции дама, потерпевшая от кражи, в которой обвинялась служанка гостиницы, объяснила, что вечером, уезжая из своего номера, оставила в комоде портфель с крупной суммой денег, а наутро обнаружила его исчезновение. «Мы позволим себе полюбопытствовать, где вы провели ночь?» – спросил защитник. «Свидетельница, – сказал я, – запрещаю вам отвечать на этот вопрос, а вас, господин защитник, предупреждаю, что при повторении подобных вопросов, указывающих на непонимание вами прав и обязанностей вашего звания, я вас удалю из залы заседания!» В другом случае товарищ прокурора, в общем весьма талантливый человек, обвиняя в заседании по крупному процессу, предложил вопрос, никоим образом не вытекавший из существа дела, и ответ на который был бы сопряжен для свидетельницы с унижающим ее признанием. Я предложил ему не ожидать ответа на такой вопрос, как не имеющий никакого отношения к делу, и объявил допрос свидетельницы исчерпанным. Но при допросе одного из последующих свидетелей представитель обвинения предложил ему вопрос, ответа на который он ожидал от свидетельницы. Я должен был снова устранить этот вопрос и на обиженное заявление обвинителя, что суд преграждает ему путь к исследованию истины в деле, сказал ему: «Суд предоставляет вам для этого все законные пути, кроме избранного вами, и при неподчинении вашем сделанному мной уже однажды указанию я буду вынужден, к прискорбию, прервать заседание и просить ваше начальство о командировании другого лица прокурорского надзора в состав присутствия по настоящему делу». Разительный пример непозволительного обращения со свидетелями при допросе, а также явки в суд свидетелей, показания которых, почерпнутые из области бесшабашного кутежа и прожигания жизни с забвением элементарных нравственных условий общежития, отодвинули на задний план существо дела, представляет недавнее дело в Московском окружном суде по обвинению Прасолова в предумышленном убийстве жены. Свидетелям предлагались вопросы, уличавшие их самих в предосудительном поведении; одного из них, например, спрашивали, что помешало ему вступить в связь с убитой – собственное нежелание или ее добродетель; в речах защиты указывалось, что с такими господами, как один из свидетелей, на дуэли не дерутся, а известного артиста‑певца называли «кумиром безмозглых девиц». Все это создало вокруг дела нездоровую атмосферу и в сущности обратилось не столько в производство о совершенно ясном событии преступления, сколько в безапелляционный суд над убитой, давший основательный повод прокурору сказать: «Я не знаю, чем руководились те свидетели, которые приходили сюда с утомленными, бледными лицами и без краски стыда бросали здесь комьями грязи в могилу покойной, в которую отсюда ринулся бурный и грязный поток». Сенат еще в 1892 году высказал, что «условия современного судопроизводства не таковы, чтобы свидетели выходили из суда нравственно измятыми, так как суд должен быть святилищем осуществления правды и справедливости, а не позорищем, где могла бы проявляться разнузданность нравов». Надо заметить, что эта разнузданность может, помимо искажения отправления правосудия, вызывать и тяжкую реакцию, чему доказательством служит кулачная расправа в здании петербургского суда покойного писателя Всеволода Крестовского с оскорбившим его в своей речи присяжным поверенным, человеком в общем весьма достойным, но забывшим в данном случае слова Пушкина: «Блажен, кто словом твердо правит и держит мысль на привязи свою».
В обвинительной форме процесса несомненную роль играют судебные прения. Я уже говорил в своих «Воспоминаниях и заметках судебного деятеля» о тех условиях, которым должны удовлетворять речи обвинителя, гражданского истца и защитника. Сенатом еще в начале семидесятых годов было твердо установлено, что поводом для отмены приговора могут служить прения, в которых нарушены статьи закона, определяющие необходимые требования о содержании речей сторон. Сенат требовал, чтобы эти прения были ведены с достоинством, спокойствием и правильностью, которые необходимы для того, чтобы присяжные могли приступить к рассмотрению дела без всякого увлечения к обвинению или оправданию подсудимого. Не раз приходилось на этом основании отменять решения присяжных. На представителях сторон в суде вообще, а на суде присяжных в особенности, лежит нравственная обязанность охранять суд от искажения его исключительной – и достаточно высокой, чтобы быть исключительной– цели: служить отправлению уголовного правосудия. Исполнение этой обязанности особенно важно по отношению к присяжным заседателям, для которых судебные речи не представляют, как для судей коронных, обычного и привычного в течение многих лет явления и перед которыми блестящая и энергическая оболочка сказанного может, при неблагоприятном стечении обстоятельств и бездействии председателя, заслонить нездоровое существо сказанного. Это случается, например, при извращении уголовной перспективы, благодаря которому в искусственно подогретой речи почти совершенно исчезает обвиняемый и дурное дело, им совершенное, а на скамье подсудимых оказываются отвлеченные подсудимые, не подлежащие каре закона и называемые обыкновенно «средой», «порядком вещей», «темпераментом», «страстью», «увлечением», а иногда и сами потерпевшие, забывшие пословицу: «Не клади плохо, не вводи вора во грех». Таково возбуждение в присяжных – преимущественно со стороны обвинителей – племенной вражды или религиозной нетерпимости, застилающих перед их глазами истинные очертания разбирающегося дела. Таковы указания присяжным на вред, могущий последовать от оправдательного приговора; умышленная односторонность в освещении преступной стороны дела с целью возбудить в судьях ту нездоровую чувствительность в отношении к подсудимому, которая не имеет ничего общего ни с деятельной любовью к людям, ни с христианским милосердием; таковы язвительные насмешки и неуместная ирония по адресу противника и, наконец, истолкование задачи присяжных, а также значения и цели закона в смысле, противоречащем общественному порядку и намерениям законодателя. Все это не может не иметь влияния на присяжных и не отражаться в их решении. Не надо забывать, что присяжный заседатель, вырванный из обыденной обстановки в торжественную, непривычную обстановку судебного заседания, не может быть так мало впечатлителен, как «дьяк, в приказах поседелый», и что тяжкий млат обвинения в устах представителя государственной власти – прокурора – и пафос защитника не могут не оставлять следа в его душе в тех случаях, когда председатель не исполняет или не умеет исполнить свою ббязанность устранять «девиации» сторон. Нужно помнить, что присяжные заседатели представляют собой восприимчивый организм. Превратное толкование им общих вопросов права или извращение перед ними закона, оставленное без авторитетного опровержения, может быть принято ими с тем доверием, которое всегда невольно внушает к себе энергичное слово, и может пустить в их взгляде на дело неправильные корни и вредные ростки. В моей судебной практике было много случаев познакомиться с нарушениями подобного рода. Приводить их здесь не стану. Напомню лишь о громких процессах, бывших в Москве.
В одном из них прокурор заявлял о «непотребных мыслях и противобожеских теориях» защитника, а защитник называл речь прокурора тем, «что ежедневно выметается из каждой мало‑мальски опрятной комнаты», удивляясь особенностям «мыслительного его аппарата», а в другом, по делу о краже почтовыми чиновниками пост‑пакета на 120 тысяч рублей, отправленного из Германии, защитник приглашал присяжных подняться на высоту государственных интересов и на немецкие ввозные пошлины с хлеба ответить оправданием сознавшихся подсудимых, введенных потерпевшими в соблазн вопреки евангельскому изречению: «Горе миру от соблазна, но двойное горе тому, кто внесет соблазн в мир». В другом процессе – по делу о присвоении и растрате казначеем воспитательного дома и его сыном 307 тысяч рублей – защитой проводился взгляд, что истинная причина этого хищения, названного «грустной драмой», заключается в «холодном и бесцеремонном отношении начальства к казенным деньгам, благодаря которому в руках казначея оказалась такая большая сумма», и испрашивался у присяжных оправдательный приговор на том безнравственном основании, что «если похищенные 300 тысяч рублей причинили ущерб казне, которая возместила его со всех граждан России, то каждому пришлось внести так мало, что из‑за этого говорить не стоит, а тем более обвинять подсудимых». В четвертом же, очень недавнем процессе обвинителю в отчете о заседании приписываются указание на то, что облитие серной кислотой мужа, хотя и является слишком специфической местью женщины, но местью понятной, и сожаление о том, что муж для защиты своей чести не прибегнул по отношению к предполагаемому любовнику жены к пистолету и клинку. Находя, что вся Москва ждет обвинительного приговора «как благовеста», прокурор заявлял присяжным, что когда такой приговор состоится, то он в темную ночь пойдет возвестить о нем на далекую могилу потерпевшей, под дождем и под развевающим его волосы ветром. Сюда же, для примера, можно отнести жалобу обвинителя в его ответной речи защитнику на то, что последний «топчется грязными сапогами в его сердце», или заявление другого, что подсудимая «плачет по данному ей расписанию».
Я говорил уже выше о равнодушном, а подчас и злорадном отношении к суду присяжных со стороны лиц и учреждений, от которых зависел почин законодательных мер к устранению препятствий для правильного действия этого суда. С грустью приходится сознаться, что часто и со стороны людей, призванных вместе с присяжными служить делу правосудия, проявлялось полное отсутствие заботы о нем. Успех обвинительной речи или оправдательный приговор, добытые словесными неправдами, ставились в этом случае единой и желанной целью, хотя бы их приходилось достигнуть, подвергая суд присяжных резким нападкам и нареканиям. В этих, к сожалению, нередких случаях, выражаясь словами одного из стихотворений Некрасова, суд присяжных «любящей рукой не был ни охранен, ни обеспечен». Наоборот, можно указать случаи, когда на оправдательный приговор , находивший отголосок и в сердцах коронных судей, участвовавших в заседании и вполне удовлетворенных им, приносился кассационный протест с указанием на то, что присяжные не поняли своей обязанности или противозаконно присвоили себе право помилования. По поводу обвинительного приговора , покаравшего справедливым и мудрым словом осуждения притеснителя слабых, развратителя невинных, расхитителя чужих трудовых сбережений или уверенного в своей безнаказанности изверга, в стенах кассационного суда широко оплаченное ораторское слово прозрачно намекало иногда на неразвитость, неспособность и тупоумие присяжных заседателей. Нельзя отрешиться от тревоги за правосудие вообще при тех участившихся за последние годы случаях, когда личность обвиняемого, с одной стороны, и его действительные интересы, с другой, а также ограждение присяжных заседателей от могущих отразиться на достоинстве их приговора увлечений приносятся в жертву эгоистическому желанию возбудить шумное и небезвыгодное в разных смыслах внимание к своему имени, причем делается попытка и человека, а иногда и целое учреждение обратить в средство для личных целей, чуждых правосудию.
Серьезной причиной оправдательных приговоров, волнующих общественное мнение, потому что ни в событии тяжкого преступления, ни в сознательной виновности в последнем подсудимого не может быть никакого сомнения, являлись, как я уже говорил, не только руководящие напутствия, но также и разъяснения председателя присяжным их прав и обязанностей , делаемые в начале каждой сессии в связи с приводом к присяге. Они далеко не всегда, по крайней мере за то время, когда я служил в «действующей армии» судебного ведомства, соответствовали своему назначению. В них больше всего обращалось внимание присяжных на технику их работы, и лишь упоминались вскользь вопросы о внутреннем убеждении , о сомнении , о значении признания присяжными подсудимого «заслуживающим снисхождения по обстоятельствам дела» и т. п. Между тем именно по этим вопросам прежде всего следует вооружить присяжных здравыми и правильными понятиями. Излишне говорить, как важно, например, разъяснение присяжным разницы между сомнением в виновности, остающимся после тщательного взвешивания всего, что говорит за и против нее, и тем сомнением, которое легко возникает там, где умственная работа недостаточно напряжена или где легко возникающее сомнение дает соблазнительный повод от этой умственной работы уклониться. Точно так же необходимо с полной ясностью и наглядностью объяснить присяжным, что их решение, в основу которого должно быть положено внутреннее убеждение, не есть простое мнение их по делу, а является чреватым последствиями для подсудимого и для общества приговором их совести, призываемой ограждать общество и от поощрения зла путем безнаказанности преступления, и от того несчастья, которым должно быть признано осуждение невинного. К сожалению, мы имеем еще меньше печатных образцов таких объяснений присяжным, чем печатных руководящих напутствий, так что почти нет примеров для подражания или руководства. Мне известно лишь одно такое объяснение, превосходное по форме и по содержанию, произнесенное при открытии сессии присяжных моим старым сослуживцем, товарищем председателя Петербургского окружного суда В. К. Случевским, и напечатанное в «Новом времени» 1879 года № 309.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 65; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!