А. Ф. Кони. Харьков, 1870 год. 37 страница
Я уже говорил в моих воспоминаниях о деле Жюжан о том, как мало обращалось у нас долгое время внимания на выработку руководящих напутствий и как большинство' из них отличалось бесцветностью и отсутствием внутреннего содержания, которое должно бы содействовать облегчению задачи присяжных. Печать, уделяя по громким процессам место речам сторон, почти никогда не помещала речи председателя, так что даже и там, где она представляла полезный образец для подражания, эта речь оставалась неизвестной никому, кроме присутствовавших. Таким образом, пропали для изучения и подражания некоторые из слышанных мной превосходных напутствий присяжным со стороны А. А. Сабурова в Петербурге и Э. Я. Фукса в Харькове. По этой же причине ныне я мог бы указать лишь на напечатанные руководящие напутствия
А. М. Кузминского в Петербургском окружном суде по делу Меранвиль‑де‑Сенклера и одного из товарищей председателя Московского окружного суда по делу официанта Куликуна, обвиняемого в сводничестве своих малолетних дочерей, как вполне отвечающие своему значению и назначению. Не могу не выразить при этом крайнего сожаления, что превосходные напутствия нынешнего председателя Петербургского окружного суда С. В. Кудрина не были напечатаны. Но зато я мог бы отметить целый ряд слышанных мной руководящих напутствий, состоявших из усыпительного повторения статей закона или из таких толковании, которые вносили смуту в умы присяжных и вызывали недоумения даже в участвующих в деле лицах. Таким было, например, ничем не вызванное тяжкодумное объяснение разницы между заявлением о подлоге акта и спором о его недействительности , объяснение, вслушиваясь в которое, можно было добросовестно признать, что никакой разницы между ними не существует; или авторитетное объяснение различия между выемкой и обыском , сводившееся к тому, что когда ищут , то это обыск, а когда что‑нибудь при этом нашли , то это выемка. Вообще говоря, на предварительную, спокойную и обдуманную подготовку руководящего напутствия вне судебного заседания и течения судебного следствия, особливо по серьезным и сложным делам, у нас, по‑видимому, обращалось мало внимания, несмотря на то, что в некоторых случаях очень важное объяснение о составе преступления, его существенных признаках и общественном значении может быть обдумано и построено еще до открытия судебного заседания. Между тем я помню случаи, где в этом отношении допускалась торопливая импровизация или обдумывание предстоящего напутствия совершалось в самый разгар прений сторон, без необходимого сосредоточения внимания на них председателя. Так, мне пришлось в Сенате участвовать в рассмотрении дела, в котором сторонами в речах были сделаны совершенно недопустимые на суде выпады против подсудимого и некоторых свидетелей, направленные к возбуждению и разжиганию племенных страстей и оставленные председательствовавшим не только без своевременной остановки беззастенчиво зарвавшихся противников, но и без всякого указания в руководящем напутствии на их более чем неуместный характер. В объяснении, представленном Сенату, этот председатель наивно говорил, что не мог обратить внимания на такие выходки, потому что был погружен во время судебных прений в подготовление своего «резюме». Этот «погруженный в обдумыванье» председатель, не отдающий себе отчета в происходящем вокруг, напоминает мне невольно рассказ об одном председателе, находившемся в таких же условиях. В то время, когда он всецело отдавался созерцанию мысленной постройки своего будущего напутствия присяжным, стоящий сбоку подсудимого, бывшего под стражей, солдат задремал и наклонил ружье в сторону присяжных. Их это стало тревожить, и> наконец, старшина, перебивая речь защитника, воззвал к председателю. «А! Что?» – спросил тот, оторванный от своей творческой работы, и еще весь находясь под ее влиянием. «Да вот, господин председатель, вот этот нижний чин так держит ружье… присяжные опасаются… как бы оно не выстрелило… ведь кого‑нибудь из нас убить может»… – «Убить? – рассеянно сказал председатель, все еще пребывая в своем автогипнозе, – но ведь у нас есть запасные (т. е. присяжные заседатели)!»
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Я давал заключение в Сенате по наделавшему шуму делу о злоупотреблениях в Саратовско‑Симбирском земельном банке. Важнейшим из оснований к отмене приговора присяжных послужило в нем руководящее напутствие председателя Тамбовского окружного суда, в котором он советовал присяжным заседателям «обогатить свою житейскую опытность наблюдением за тем, как себя выказывают и проявляют своим поведением во время заседания подсудимые», т. е. рекомендовал им самые неправильные, смутные и неустойчивые основания для суждения о человеке, поставленном в условия, для него необычайные, тягостные и роковые. Затем он внушал присяжным, что возложение уголовной кары на людей, «увлекшихся течением и направлением времени» и которые «не пожелали оставаться на скромных ступенях житейской лестницы, а пустились в аферы, спекуляции и биржевую игру, было бы равносильным неисполнению возложенной на присяжных обязанности, так как подложные документы, счета и отчеты были составлены в данном случае людьми, которые лишь вследствие сложившихся, быть может, в их жизни обстоятельств не захотели ограничиться ролью труженика и мирного гражданина, но вследствие среды, в которой вращались, и неособенного умственного развития и направления пожелали плавать шире и глубже». Не меньшее значение имеют и неправильные объяснения председателя присяжным способа оценки ими доказательств, а также разъяснение им ограничительных ответов на вопросы, ставящие их иногда в безвыходное положение. Таким образом пришлось отменить оправдательный приговор присяжных о жестоком и возмутительном убийстве, по которому на их разрешение был поставлен вопрос о виновности с двумя отягощающими обстоятельствами: обдуманным заранее намерением и предварительным с другими соглашением, причем присяжные, не находя в деле признаков этих отягощающих обстоятельств, просили председателя объяснить им, могут ли они в своем ответе таковые отвергнуть. Председатель им сказал, что отрицание этих обстоятельств не может иметь влияния на судьбу подсудимого, поставив их тем в необходимость или вопреки своему убеждению признать эти обстоятельства, или, если совесть их с этим не мирилась, то оправдать подсудимого. Они избрали второе.
|
|
|
Необходимым условием для руководящего напутствия является разумная уверенность председателя в закономерности и житейской целесообразности даваемых им разъяснений, в которых, разбирая относительную силу представленных доказательств для правильного уразумения их присяжными, он не должен, однако, обнаруживать личного мнения о вине или невиновности подсудимого. К сожалению, далеко не всегда напутствие удовлетворяет этому требованию. Анализ веса и значения доказательств по делу в виде общих начал, преподаваемых присяжным, дело не легкое и требующее большой вдумчивости, а фарватер между Сциллой и Харибдой обвинения и оправдания узок и извилист. Поэтому бывают случаи, когда в делах, требующих именно веского и твердого слова, в напутствии проявляются неуверенность и колебание или, наоборот, вместо разбора доказательств – навязывание присяжным своего мнения о виновности, приводящее к отрицательным результатам. Там, где председатель, вместо судьи, обращается в дополнительного прокурора, напоминая президентов французских ассизов с их всегдашним предубеждением против подсудимого, там присяжные обыкновенно теряют доверие к его разъяснениям и склонны решать дело, как выражается народ, «своим средствием». Выдающийся пример такого рода был предметом моего доклада в Сенате по громкому делу о священнике Тимофееве, обвинявшемся вместе со своим работником в лишении жизни крестьянина Аксенова с целью продолжения связи с женой последнего, которая еще малолетней была развращена и растлена подсудимым. По этому делу председатель просил присяжных, восстановляя в своей памяти обстоятельства дела, не руководиться его собственным их изложением и вместе с тем оставить вовсе без обсуждения показания одного из свидетелей, как данное разноречиво при дознании, следствии и на суде. Таким образом им, в сущности, была упразднена необходимость восстановления истинных обстоятельств дела, что придало его напутствию характер бесцельной траты времени. В этом деле, возбуждавшем страстное к себе отношение, председатель предоставил присяжных исключительно их собственным силам и снабдил их совершенно неправильным советом не утруждать себя сопоставлением разноречивых показаний свидетеля, а оставить их вовсе без рассмотрения. Как далеко это от тех здравых взглядов на руководящее напутствие, которых держится английская судебная практика. Вот что, между прочим, сказал сэр Кокберн в своем напутствии присяжным в знаменитом процессе самозванца Тичборна: «По мнению моему, тот судья не исполняет долга своего, который только воспринимает приводимые доказательства с тем, чтобы их передать потом присяжным, не указывая на существенные факты и на те выводы, которые из них, естественно, неизбежно вытекают. Судья должен устанавливать весы правосудия так, чтобы они висели ровно, но он обязан вместе с тем следить за тем, чтобы все обстоятельства дела по мере того, как они раскрываются, клались сообразно той категории, к которой они принадлежат, в ту или другую чашу весов. Его дело позаботиться о том, чтобы заключения, к которым приводят последовательно факты, были указаны присяжным, и поддерживать себя при этом отрадным сознанием, что если он ошибется, то под боком у него находятся двенадцать человек, знакомых с явлениями ежедневной жизни, которые исправят ошибки, в которые он, быть может, впал. Но если одна чаша весов перетянет другую при разложении обстоятельств дела на весах, то это не вина судьи, а является лишь плодом действительности».
Встречались в моей практике, к прискорбию, и обратные случаи, где председатель, оценивая доказательства, делал это в такой форме, которая, оскорбляя участвующих в деле лиц, в то же время содержала и явное мнение о виновности или невиновности подсудимого. Так, согласно с моим заключением, Сенат отменил решение присяжных по делу, в котором председатель охарактеризовал подлежащее решению присяжных дело пословицей: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», и неоднократно называл подсудимого «щукой». Выдающееся и очень характерное в этом же отношении дело доходило до Сената из Московского окружного суда. Один из известных московских негоциантов, желая отделаться от иностранной артистки, учившейся играть на арфе, подбросил ей свой золотой портсигар и обвинил ее в краже. Лживость обвинения, удостоверенная судебным разбирательством и следствием, вызвала предание его суду за ложный донос. Товарищ председателя, допустивший защитника подсудимого безвозбранно сказать по адресу потерпевшей, что хотя она и говорит, что училась играть на арфе, «но всем ясно, на каком инструменте играла эта госпожа», со своей стороны в руководящем напутствии позволил себе выразиться: «Вы, быть может, господа присяжные заседатели, скажете себе, что наука, которую она хотела себе усвоить, была наука не r сфере искусства, а наука страсти нежной, о которой упоминает поэт, но только на денежной подкладке».
Сенат признал такое поведение председателя непозволительным и в установленном порядке предал его суду за бездействие власти по отношению к защитнику и за совершение при отправлении должности непристойного поступка (2 часть 347 статьи Уложения о наказаниях). Но этим дело не кончилось. Судебная палата нашла, однако, в действиях обвиняемого лишь простое упущение, выразившееся в некотором недостатке внимания по отношению к допущенному им «игривому» (?) выражению, не заключающему в себе ничего непристойного, так как слова о «науке страсти нежней» заимствованы из «Евгения Онегина» – романа, читаемого в институтах благородных девиц. Этот, в свою очередь, «игривый» приговор не был, однако, опротестован прокуратурой. Сенат, рассмотрев в порядке надзора действия палаты и признав ее рассуждения явно неосновательными и ошибочными, сделал замечание самой судебной палате, а о бездействии прокурорского надзора передал на усмотрение министра юстиции. Вообще председатель в своем руководящем напутствии никогда не должен забывать второй части уже приведенной мною цитаты из Пушкина: «Блажен, кто в сердце усыпляет или давит мгновенно прошипевшую змею» *. Еще недавно председателем по делу генерала Левашева, обвинявшегося в убийстве земского начальника Шпанова под влиянием жестокого оскорбления, нанесенного ему последним, был дан пример совершенного непонимания этого золотого правила, и по отношению к подсудимому, не имеющему права возражать и возможности защищаться, в напутствии был употреблен тон и способ выражений, недопустимый в устах председателя, понимающего свои обязанности.
Постановка вопросов присяжным заседателям составляет одну из важнейших задач суда. От умелого ее выполнения в большинстве случаев зависит правильный ответ присяжных. Поэтому закон дает в ряде статей подробные указания о содержании и форме вопросов, причем требует, чтобы предлагаемые присяжным вопросы составлялись в общеупотребительных выражениях, а не в виде принятых законом определений. Нельзя, однако, сказать, чтобы от этих правил не делались довольно частые отступления, ставящие иногда присяжных в тупик или заставляющие их отвечать на не понятные им юридические термины, недостаточно разъясненные председателем; к тому же эти вопросы то страдают чрезмерной краткостью, допускающей произвольные толкования, то содержат в себе такое изложение фактической стороны события преступления, со включением в него улик и доказательств, которое затемняет перед присяжными смысл ожидаемого от них ответа. К сожалению, я не нахожу возможным привести здесь редакции некоторых вопросов, предложенных по делам, разбираемым при закрытых дверях. В них преступление описывалось с такими ненужными подробностями и перечислением улик судебномедицинского характера, что, смешивая существенное с несущественным и случайным, рассеивая, а не концентрируя внимание присяжных, эти вопросы могли бы зато доставить лакомое развлечение любителям фривольного чтения. Один из таких вопросов по делу о покушении на изнасилование, представляя массу вводных и придаточных предложений, занимал три страницы убористого письма! Наряду с этим требование общеупотребительных выражений понимается нашей судебной практикой весьма своеобразно, и это понимание со своей стороны влечет за собой добросовестное непонимание присяжными, о каких именно признаках преступления спрашивает их суд. Так, вследствие указаний Сената признаются вполне понятными для присяжных, хотя бы и состоящих из крестьян, выражения: «порицание», «насилие», «оскорбление», «тайное похищение», и в то же время считаются не общепонятными выражения: «приготовиться», «ошибка», «умышленно», «истязания», «растрата» (вместо этого рекомендовано понятное слово: «израсходование»), «намерение», «сопротивление», «грабеж» и даже «открытое похищение» и т. д. Такое едва ли на чем‑нибудь основанное разделение слов богатого и изобразительного русского языка на «понятные» и «непонятные» для народа, к сожалению, нашло себе место и в новом Уголовном уложении, где, например, в 550 статье говорится о повреждении рыбы в чужих водах посредством отравления воды, причем в объяснениях к ней проводится мысль, что это повреждение может вызвать истребление рыбы. А в проекте Уложения, очевидно, признаваемое «непонятным» народу слово «поджог» было заменено выражением повреждение огнем , которое особое совещание при Государственном совете заменило словами повреждение поджогом , тоже считая, что повреждение заключает в себе и понятие истребления. В своих по меньшей мере оригинальных рассуждениях особое совещание, вопреки ясному смыслу русского языка, нашло, что «повреждение чужой вещи проявляется не только в форме ее порчи, но и в истреблении, которое уже заключается в понятии повреждения, имеющем много степеней, начиная с самого незначительного изменения, имеющего влияние лишь на существо или назначение вещи, и кончая полным ее истреблением. Следует при этом принять также во внимание, что, строго говоря, в природе ничто не уничтожается и не истребляется, а только трансформируется». Дозволительно усомниться, чтобы обыкновенный русский присяжный заседатель, не изучивший книги Молешотта «Kreislauf des Lebens» *, мог ясно представить себе, что сгоревший дотла дом, скирда, изгородь и т. п. не уничтожены, а лишь повреждены или трансформированы или что отбитие у статуи пальца или у бюста кончика носа или разбитие целого барельефа на мелкие осколки одинаково покрываются словом повреждение.
За состоявшеюся отменой широкого права немотивированного отвода присяжных указывать вред такого права сторон не приходится. Но следует заметить, что в прежние годы благодаря ему не только составлялось более или менее тенденциозное, с точки зрения прокурора или защитника, присутствие присяжных по делу, но очень часто совершенно исключался наиболее подходящий для суда элемент в лице развитых и образованных людей, если предстоял процесс о нарушениях из области банковой, акционерной или служебной деятельности, неясной в своих тонкостях и специальных условиях для простых людей. Это стремление к союзу с предполагаемым невежеством и темнотой даже не умерялось коррективом мотивировки , как это делается в Англии, или провозглашением имен отводимых, как это существует в Германии. В особенности право прокурора вычеркивать из списка присяжных шесть человек представлялось мне всегда несогласным с ролью государственного обвинителя, который должен стоять выше мелочных заподозриваний и не подбирать ни судей, ни законы, употребляя выражение великого Петра, «масть к масти». Поэтому в бытность мою прокурором я никогда не отводил никого из присяжных заседателей в надежде, что правое дело само постоит за себя без ненужного оскорбления отдельных присяжных заседателей, которые всегда легко могли догадаться о последовавшем отводе вследствие совершенно произвольного сомнения в их беспристрастии. Этого же образа действий рекомендовал я держаться и моим товарищам, и хотя отсутствие прокурорских отводов и вызывало недоумение у высших должностных лиц судебного ведомства, но я не слышал ни одного заявления моих сослуживцев о том, что оправдательный приговор последовал вследствие предполагаемого вредного влияния того или другого из неотведенных присяжных.
Нужно ли затем говорить о том, какие результаты вызывало до последнего времени сокрытие от присяжных наказания , грозящего подсудимому, – эта своеобразная игра с ними в прятки? Конечно, присяжные, исполняя свою обязанность, должны рассматривать обстоятельства, которыми было окружено и сопровождалось преступление, так сказать, смотря назад от события преступления, но нельзя требовать от них, чтобы они не смотрели и вперед, т. е. на то, что последует с подсудимым, которого они судят. Если они имели право знакомиться с личностью обвиняемого, то, конечно, они должны были иметь и право ознакомиться с последствиями их приговора для подсудимого. На практике после первых двух‑трех дел о кражах присяжные уже знали, какое наказание постигнет осужденного ими, но по целому ряду других дел им было известно лишь то, что их суду подлежат преступления, сопряженные с лишением прав и иногда с очень суровыми карами, а о том, какова эта кара, они составляли себе представление нередко из разъяснений какого‑нибудь случайно находившегося в их среде самозванного юриста, считающего себя знатоком уголовных законов, потому что он служил в уездном суде или полицейском управлении. Мне пришлось председательствовать в восьмидесятых годах по делу сына купца‑миллионера, известного своим уголовным процессом. Состоя в связи с одной женщиной, молодой человек ожидал, вследствие заявления ее и приглашенной акушерки, вскоре сделаться отцом. В один прекрасный день он был приглашен к умирающей родильнице, которая подарила ему сына. Уступая ее желанию, тронутый ее судьбой и рождением ребенка, который, по словам акушерки, был похож на него, как две капли воды, он дал ей 6 тысяч рублей для того, чтобы успокоить ее, быть может, в последние минуты ее жизни, за сына. Через три дня акушерка пришла к нему и сказала, что с такой мошенницей, как недавняя родильница, дела иметь не желает и щадить ее не хочет, так как будущая родильница обещала 3 тысячи рублей, а дала за труды только 300 рублей. При этом она объяснила, что беременность была притворная, «гуттаперчевая», а ребенок был взят напрокат. Таким образом возникло дело о шантаже, но так как наш закон шантажа не знает до сих пор, то по аналогии приходилось применить постановления о мошенничестве. Подсудимые сознались, а известный адвокат Александров просил только о снисхождении, но присяжные после четверти часа совещания вынесли оправдательный приговор. И, когда я в разговоре со старшиной присяжных указал на трудно объяснимый и странный результат их совещаний, он мне сказал: «Помилуйте, господин председатель, кабы за это тюрьма была, то мы бы с дорогой душой обвинили, а ведь за это каторжные работы». Когда же я ему указал, что подсудимым следовало наказание от 1 до 3 месяцев тюремного заключения, то старшина пришел в крайнее изумление, сожалея, что они впали в такую ошибку вследствие того, что в составе присяжных был отставной чиновник, который их уверил, что за это преступление непременно должны быть назначены каторжные работы. Это незнание о наказании особенно бывало вредно по делам о преступлениях, кончающихся лишением жизни. Есть между этими преступлениями такие, которые вовсе не заслуживают и не влекут по закону высшего по строгости наказания – каторжных работ. Таково, например, убийство в драке, нанесение побоев без умысла на убийство, но вызвавшее, однако, смерть, убийство новорожденного урода, не имеющего человеческого образа, и т. п. Между тем все эти дела подсудны присяжным заседателям. У них являлась мысль: тут убийство, смерть, а раз смерть, конечно, будет и самое строгое наказание – каторга. Им никто не имел права объяснить, что тут о каторге нет и помину, что тут наказание гораздо более слабое. Защитник не имел права упоминать о наказании, но иногда он говорил горячую речь, в конце которой его пафос увеличивался, и речь кончалась обыкновенно словами: «Господа присяжные заседатели* я надеюсь, что ваш приговор не заставит подсудимого в тундрах Сибири, под холодным полярным кругом, в снегах и стуже, вспоминать нынешний роковой день». Председатель восклицал: «Вы не имеете права говорить о наказании!» Защитник отвечал: «Я кончил». Затем подсудимый говорил последнее слово. Но как удержать простого человека, а их большинство, от того, чтобы он не сказал: «Помилуйте, кормильцы, куда же вы меня теперь в Сибирь: у меня жена, дети»… Недаром в 1895 году съездом старших председателей и прокуроров судебных палат большинством 19 против 1 было признано необходимым в целях правосудия допустить оглашение перед присяжными наказания, которое грозит обвиняемому. Однако это пожелание осуществлено лишь через 15 лет…
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!