А. Ф. Кони. Харьков, 1870 год. 26 страница
К делам, в которых суду невольно приходится заглядывать в недра чужой семейной жизни, относились и дела о законности рождения. И тут наш закон, особливо в то время, о котором я пишу, представлял обширное поле для возникновения спорных вопросов, не разрешенных положительным образом. Излишне говорить, какую благоприятную почву создавала эта неясность, с одной стороны, для введения в законную семью путем разных обманов и ухищрений детей, в появлении которых на свет менее всего был виновен законный супруг, а с другой стороны, к мстительным выходкам считающего себя обманутым мужа, сопровождаемым подчас весьма грязными подробностями альковной жизни. Сердце невольно сжималось при мысли о бедных детях, являвшихся неповинной жертвой в этом столкновении уязвленных самолюбий, поруганного доверия и безоглядных увлечений страстью. Иногда, при особо сложившихся обстоятельствах, жертвою являлось и третье лицо, в душевную жизнь которого вторгалось отчаяние. Мне вспоминается по этому поводу один характерный случай, связанный с вопросом об усыновлении. Служебные отношения вызвали мое знакомство с начальником одной из частей столичного гражданского управления – старым холостяком, человеком прекрасным во всех отношениях. Ему было уже за пятьдесят лет. Мы встречались очень дружелюбно, но, занятые своим делом, не имели времени бывать друг у друга. Но однажды он пришел ко мне, заявил настойчивое желание меня видеть, сел в кресло, низко опустил седеющую голову и с видом безнадежного уныния закрыл свои добрые, воспаленные от бессонницы глаза… На мой тревожный вопрос, что с ним, он, волнуясь и глотая слезы, сказал мне следующее: «Вы видите перед собой человека, вся жизнь которого не нынче‑завтра может быть разбита. У меня был приятель – товарищ моей молодости. У него служил лакеем человек дерзкий и нечистый на руку. Однажды, когда эти его свойства проявились в особенно очевидной и резкой форме, мой приятель потерял, наконец, терпение и от* казал ему от места. Через несколько дней рассчитанный слуга явился с заявлением, что поедет искать счастья «в провинцию», и с мольбой взять временно вместо него в услужение его жену, так как ехать вдвоем на неизвестность будет слишком «накладно». Эта просьба была исполнена, и у моего приятеля поселилась молодая, скромная и услужливая хорошенькая женщина. Муж ее не возвращался и не давал о себе никаких вестей. Так прошло почти три года… Но «враг силен», и на четвертый год у нее родилась дочь, которую она, по требованию моего приятеля, отдала в воспитательный дом. Однако материнское чувство проснулось в ней с такой силой, что она стала тосковать и чахнуть без_ребенка, и, наконец, ввиду ее слез и горя ей было разрешено взять ребенка назад. Но скоротечная чахотка уже подтачивала ее силы, и вскоре она умерла. Девочка осталась у моего приятеля – своего отца – и оказалась прелестным, живым и умным ребенком, особенно полюбившим меня. «Дядя Вася! Дядя Ва* ся!» – кричала она, хлопая ручонками, когда я приходил* лезла ко мне на колени, целовала меня и обнимала и, наконец, при моей помощи усаживалась ко мне на плечо, и я, к великому ее восторгу, начинал ее «возить» по комнатам. Я очень полюбил маленькую Катю, носил ей игрушки и лакомства и часто ловил себя на том, что иду к приятелю не для него, а ради чистых детских ласк и невинного взора ясных голубых глазок. Раз он пришел ко мне расстроенный и поведал, что решил жениться, сделав предложение светской девушке, которая и приняла таковое, но, узнав от него о существовании маленькой Кати, решительно объявила ему, что ее нога не переступит его порога до тех пор, покуда он не расстанется бесповоротно и навсегда с этим ребенком. «День нашей свадьбы намечен, – сказал он, – распоряжения о приданом сделаны, и несостоявшийся брак наш произведет целый скандал. Да притом я люблю мою невесту, несмотря на черствость этого ее требования. Ты любишь Катю, а она к тебе привязана, как к родному отцу. Возьми ее к себе, облегчи меня!» Я не заставил повторять себе это предложение и с радостью водворил у себя Катю, которой уже было четыре года. Она вскоре освоилась с новой обстановкой и внесла в мою унылую холостую квартиру жизнь, тепло и свет. Я тут узнал, какое это счастье о ком‑нибудь заботиться не во исполнение поставленного себе долга, а по горячей привязанности, узнал, какое невыразимое наслаждение испытываешь, следя за постепенным, развитием ума и сердца ребенка. Я водил ее гулять, сидел у ее постельки, когда она засыпала, умирал душевно и воскресал, следя за ходом ее детских болезней, и нетерпеливо работал в своем присутствии, подбодряя себя мыслью, что вот‑вот служебные часы окончатся и я снова услышу топот ее маленьких ножек, радостный смех и восклицание: «Папа! Ах, папа!» Да! Она незаметно перешла от «дяди» к «папе». Муж ее матери пропал без вести, как в воду канул. Между тем, был обнародован новый порядок усыновления, и я, конечно, поспешил удочерить Катю, а затем, когда она подросла, отдал ее в институт. Я жил только ею и для нее… С понедельника до четверга и с пятницы до воскресенья для меня тянулись серые, бесцветные дни. Но зато в четверг и в воскресенье я уже с утра с волнением ждал часа, когда я могу явиться в институт для свидания с моей ненаглядной. Во время праздничных и летних вакаций мы с ней путешествовали, и так постепенно из нее выработалась очаровательная девушка. Ей осталось пребывать в институте год. Но вот недели две тому назад мне сказали, что на кухню пришел неизвестный человек и настойчиво желает меня видеть по делу. Грязно одетый, с опухшим лицом и легким запахом спирта, незнакомец нагло спросил меня: «Не узнаете‑с?» – «Нет!» – «Лакей вашего приятеля, может, изволите вспомнить?» – «Ах, это вы?! Где же вы были более двадцати лет?» – «Я то‑с?! Вы спросите, где я не был! И в Симферополе был, и в Курске пожарным состоял, и в Ташкенте при клубе служил, и с острогом знакомство получил. А ныне вот при* был в столицу». – «Какое же у вас ко мне дело?» – «У меня то‑с? Да вот насчет моей дочки». – «Какой дочери?!»– «А вот этой самой, что вы воспитываете. Я это все доподлинно узнал и очень вас благодарствую за попечение об ней. А теперь желаю ее видеть, так как я – родитель». – «Какой же вы родитель? – сказал я ему, уведя его в кабинет. – Ведь девочка родилась почти через четыре года после того, как вы скрылись из Петербурга». – «Да, это точно, что супруга моя забыла, что в законе должна жить и вела себя, извините, распутно, да только я ее, покойницу, прощаю и поминать старого не желаю, а дочка – моя по всем правам. Она ведь и записана была в метрике как рожденная женой кронштадтского мещанина, состоящей в законном браке, и фамилию мою должна носить. Так тому, значит, и быть!.. А я покойницу прощаю!» – вновь повторил он мне, нагло смотря мне в лицо. «Она мной удочерена, – ответил я, – и ныне считается дочерью действительного статского советника и носит мою фамилию». – «Да, это точно, что вы все это изволили исхлопотать, а только, ведь, для усыновления нужно согласие родителей, а вы меня, осмелюсь спросить, о моем согласии спрашивали? Да я бы его и не дал, потому что после моей горемычной жизни очень мне лестно дочку иметь, которая мою старость покоить будет». – «Да вы с ума сошли?! Между нею и вами ничего нет общего!» – «Ну, это уже суд рассудит промеж нас. Я, хотя человек и необразованный, но понятие о себе тоже имею, да и поверенный у меня есть, человек знающий, и дело мое поведет, что как, значит, мою дочь удочерили без моего согласия. Ну, да это еще потом видно будет, а теперь, ваше превосходительство, дозвольте узнать, где находится моя дочь: у вас или в каком другом месте?.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Очень желаю ей объявиться и разговор с ней иметь по‑родительски. Впрочем, коли для вас это беспокойно – вон вы как в лице изволили перемениться – так вы сейчас не беспокойтесь: я и через недельку могу зайти. Только занятип‑то я себе не могу найти, покуда еще не знаю, как с дочкой нам быть; проживаешься очень в Петербурге. Может, вы, как благодетель моей дочери, и мне малость поможете»… Я дал этому мерзавцу денег, но вчера он пришел опять и уже прямо требует денег и грозит предъявить иск, употребляя разные технические выражения, из которых я вижу, что за ним стоит какой‑нибудь кляузник и что этим вымогательствам не будет конца. Ведь не могу же я допустить, чтобы этот грязный и полупьяный бродяга пришел в институт и полез с объятиями к моей чистой девочке, считающей себя моей дочерью. Вы только представьте себе ее испуг и отвращение! Вы представьте, что произойдет в ее душе! Ах, я этого не перенесу! Я, кажется, с ума сойду!»… – И он всплеснул руками и горько заплакал. «А знаешь ты, что значит, когда мужчина плачет?» – спрашивает Лермонтов.
Если семейные дела приподнимали для нас во многих случаях завесу наружного мира и согласия в семье, за которой часто таились жестокость и насилие, надругательство и бездушие, то, с другой стороны, дела о наследствах нередко являли собою картину человеческого легкомыслия, непредусмотрительности и даже прямой глупости. К ним прежде всего относились те случаи, когда налицо вовсе не было завещательных распоряжений и наследниками являлись отдаленные, часто завещателю лично совершенно незнакомые родственники, выползавшие из какой‑нибудь провинциальной глуши и предъявлявшие свои права в то время, когда после покойного оставались внебрачные дети и их мать, отдавшая ему всю жизнь и подчас свое доброе имя и стоявшая по отношению к нему в положении супруги, лишь по каким‑нибудь случайным или неотвратимым причинам не могшей освятить свой союз церковным венчанием. Такая женщина и ее дети или другие близкие к покойному люди, представлявшие его истинное душевное родство, ту Wahlverwandschaft, которая так ярко обрисована Гете, оказывались без куска хлеба, сразу лишенными привычной обстановки и средств на образование и воспитание в пользу отдаленных законных наследников, «томимых стяжанья лихорадкой» *.
По одному из таких дел ко мне, как председателю департамента палаты, с просьбой о скорейшем назначении его к слушанию, явилась раскрашенная дама, с ухватками «жертвы общественного темперамента» высшего полета и нестерпимым запахом духов, развязно заявившая мне, что она совсем не знает того, кому она наследует, и лишь слышала о нем, что он жил с какой‑то женщиной и имеет от нее четверых детей. «Придется, – сказала она с презрительной усмешкой, – отвалить им сотняжки три на бедность». Настоящая «meretrix gaudens»[47] над «flens matrona»[48]. И происходило все это от легкомысленного откладывания составления завещания и нежелания утруждать себя скучным вопросом о его писании, приглашением свидетелей или путешествием к нотариусу. «Завтра… успею»… говорится обыкновенно в этих случаях в забвении, что смерть приходит, «яко тать в нощи», или в том состоянии тупоумного самодовольства, которое так прекрасно изображено Толстым в «Смерти Ивана Ильича», в рассуждениях приехавших на панихиду, что это могло случиться только с Иваном Ильичом. Затем здесь часто играет роковую роль суеверная боязнь составить завещание, за которым будто бы обыкновенно следует кончина. Это эгоистическое малодушие бывает причиной горьких слез и невольных упреков, обращенных к памяти покойного. Замечательно, что эта суеверная боязнь существует и у людей, принадлежащих к так называемой интеллигенции. Не веруя, как выражается былина о Ваське Буслаеве, «ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай» и заявляя об этом при всяком удобном случае, некоторые из этих лиц втайне думают, что смерть только и ждет того момента, когда они «рассудят за благо изъявить свою последнюю волю»… Владимир Данилович Спасович не раз говаривал: «Я понимаю, что можно умереть без завещания, но я не понимаю, как можно жить без завещания». Наконец, третьей причиной обездоления действительно близких людей является наклонность многих, даже составляющих завещание, хранить это в строжайшем секрете, даже от тех друзей и хороших знакомых, которые в качестве юристов могли бы дать добрый совет относительно формы и существенных условий завещания. Отсюда нарушение безусловных требований закона в изложении завещания, отсутствие необходимых оговорок, или недостаточное число свидетелей, или приглашение в свидетели тех лиц, которым завещается имущество, или несогласное с законом распоряжение этим имуществом, или, наконец, воспрещенная законом субституция, т. е. обязание наследника в свою очередь назначить наследниками по тому же имуществу указанных завещателем лиц. Многие не знают, что можно одно и то же имущество оставить в собственность одному лицу и в пожизненное владение другому, и вместо такого вполне законного распоряжения оставляют имущество в собственность, обязывая собственника, в свою очередь, завещать это имущество определенному лицу, т. е. установляют субституцию, противоречащую самой идее однократного перехода наследственного имущества и потому недопустимую. Очень часто такие завещания, беглый просмотр которых сведущим лицом устранил бы все эти недостатки, бывают наполнены разными лирическими отступлениями или заявлениями и наставлениями, совершенно неуместными в строгом и точном акте изъявления последней воли. Мне приходилось видеть завещания с длинными объяснениями, почему от наследства устраняются ближайшие по закону родственники, наполненными упреками, укорами и сведением разных личных счетов; и завещания, в которых один из супругов в середину своих имущественных распоряжений вставлял покаяние перед оставшимся в живых супругом в том, что был ему не верен, объясняя это разными* моральными и физиологическими основаниями. Практика кассационного суда в мое время очень, чтобы не сказать чрезмерно, строго относилась к соблюдению всех формальностей в тексте и внешнем виде завещания, и часто приходилось предвидеть, что «последняя воля», неумело выраженная или облеченная в произвольную форму, может оказаться бессильной против наследования по закону, которого именно и не желает завещатель. Я уже не говорю об отсутствии точности в именовании наследников или различных учреждений, о которых приходится догадываться. Одним из выдающихся примеров такого рода неточности служит завещание вдовы заслуженного сенатора, оставившей крупный капитал «юридическому обществу» (в России таковых двенадцать!) для выдачи из процентов с него недостаточным дочерям лиц судебного ведомства приданого при выходе их замуж. Нет сомнения, что здесь разумелось «Благотворительное общество судебного ведомства», которое, в конце концов, и получило этот капитал в свое распоряжение.
По закону наследникам по завещанию предоставляется право отказаться от наследства. К сожалению, у нас этот отказ должен делаться во множестве случаев совершенно гадательно. В Западной Европе и в особенности во Франции существует возможность по особым книгам и записям в точности определить размер долгов умершего и сообразно с этим видеть, насколько выгодно получить завещанное им имущество, потому что наследник, принявший завещанное имущество, обязан отвечать за долги наследодателя. Эта обязанность существует и у нас. Но рядом с ней нет никакой законной возможности удостовериться в числе, роде и размере долгов наследодателя, почему приходится принимать наследство, слепо доверяя, что с ним не связан иногда очень большой материальный ущерб вследствие скрытности умершего или тайны, в которую он облекал свои денежные сделки. Мне вспоминается дело потомков одного маркиза, занимавшего очень видное место в русской морской службе и даже, как говорит предание, давшего прилегающей к Петербургу части Финского залива своеобразное название «Маркизовой лужи». Один из ближайших его потомков оставил малолетних детей, над которыми учреждена была обычная у нас, столь часто небрежная, опека. Она приняла завещанное недвижимое имущество, а затем, когда дети достигли совершеннолетнего возраста, на них, торопясь не пропустить десятилетней давности, набросились притаившиеся кредиторы покойного и не только отобрали у них небольшое имущество, которое им досталось, но, предъявив исполнительные листы по месту их служения, стали забирать значительную часть из их содержания.
Из дел о наследовании по закону у меня осталось в памяти оригинальное дело об утверждении в правах наследства к имуществу известного директора Николаевской железной дороги Ивана Федоровича Кенига брата его Иосифа Феофиловича Кенига. Когда, входя в вагон, Иван Федорович упал и умер от разрыва сердца, полицейской властью был составлен протокол, а судебным приставом охранено имущество покойного, представлявшее большую ценность в деньгах, процентных бумагах и драгоценных камнях. Кениг был холостой и жил одиноко. Мировой судья сделал установленный вызов наследников, для явки которых положен шестимесячный срок. До истечения этого срока в окружной суд поступило ходатайство краковского жителя Иосифа Феофиловича Кенига, в котором он, доказывая предъявлением надлежащей метрической выписки из местной римско‑католической консистории, что у Феофила Кенига, переселившегося в Галицию после польского восстания 1831 года, было два сына – Иван и он, Иосиф, объяснял, что умерший Иван Федорович был в действительности его братом Иваном Феофиловичем. Изменение отчества Ивана произошло, по объяснению просителя, следующим образом: замешанный в восстании Феофил должен был эмигрировать, но, памятуя доброе к себе расположение принца Виртембергского, стоявшего во главе управления путями сообщения, он решился отправить своего старшего сына в Петербург для поступления во вновь открытый институт инженеров путей сообщения, причем, во избежание недружелюбного отношения к сыну, просил принца приказать именовать сына не Феофиловичем, а Федоровичем, что и было благосклонно исполнено. Так в качестве Ивана Федоровича будущий директор Николаевской железной дороги и окончил курс. Окружной суд, находя недоказанным тождество Ивана Федоровича с Иваном Феофиловичем, в ходатайстве Иосифа Кенига об утверждении в правах наследства отказал. При рассмотрении в судебной палате апелляционного отзыва просителя его поверенный просил выдать ему свидетельство на получение из архива института путей сообщения прошения Феофила Кенига об определении его сына Ивана в число воспитанников. Мы выдали свидетельство, но оказалось, что архив института сгорел в 1849 году. Тогда было постановлено вызвать духовника Ивана Федоровича Кенига, ксендза Жолтека, настоятеля церкви св. Катерины на Невском, который, по словам поверенного, должен был удостоверить тождество Феофиловича и Федоровича. Оказалось, что за несколько дней до заседания, в котором предстоял его допрос, ксендз Жолтек умер. Тогда поверенному было выдано свидетельство на представление исповедных книг, где должны были быть записи Жолтека с именованием Ивана Федоровича по его действительному отчеству. Судьба, однако, и тут была против просителя: исповедные книги оказались сгоревшими. Оставалось утвердить решение окружного суда. Но тут поверенный, как утопающий, схватился за соломинку: ему пришло в голову, что Жолтек, заведовавший хозяйственной администрацией церкви, мог сделать разные распоряжения по поводу торжественных похорон видного прихожанина, всеми любимого и уважаемого директора Николаевской железной дороги. И, действительно, ему удалось представить в палату письменное распоряжение Жолтека об убранстве храма черным сукном по случаю торжественной церемонии похорон Ивана Феофиловича Кенига, каковая совпала день в день и час в час с похоронами Ивана Федоровича Кенига. Мы вызвали экспертов, которые единогласно удостоверили, что распоряжение писано несомненным почерком ксендза Жолтека. Тогда палата утвердила Иосифа Кенига в правах наследства к его брату. Но судьба продолжала иронизировать над счастливым наследником, очевидно, желая до конца испытать его терпение, прежде чем дать ему возможность осуществить свои права. Недели через две после решения палаты он пришел в нее с растерянным видом и с заявлением, что ему наследство не выдают. Оказалось, что мировой судья, к которому он обратился с просьбой о снятии охраны и о передаче ему имущества брата, отказал в этом, ссылаясь совершенно правильно на то, что он вызывал в шестимесячный срок наследников к Ивану Федоровичу Кенигу, теперь же оказывается, что скончался не Иван Федорович, а Иван Феофилович Кениг, к имуществу которого он должен вызвать наследников в новый шестимесячный срок и лишь по истечении такового имущество может быть передано краковскому обывателю.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 69; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!