А. Ф. Кони. Харьков, 1870 год. 14 страница
Каких‑либо признаков последнего обвинения не нашла и судебная палата, рассмотревшая по подробному докладу П. К. Геракова все огромное производство Реутского и Жуковского и не нашедшая возможным придать значение противоречивым и возбуждающим основательные сомнения доносам Холопова. Это производство, потребовавшее от местных судебных и административных властей большой, по дознаниям и собиранию справок, подготовительной работы и сопряженное с значительными денежными расходами для казны, оказалось совершенным пустоцветом, возбудив, однако, многие справедливые жалобы и обнаружив полную несостоятельность Жуковского для производства «особо важных дел». Для характеристики произвольности и шаткости его взглядов не могу не припомнить, что он постоянно и без всякого основания относился критически к заключениям врачей Мержеевского и Баталина, работавших под руководством великого знатока скопчества в судебномедицинском отношении, автора ценного и обширного по этому предмету сочинения [28], профессора и директора медицинского департамента Е. В. Пеликана, и подвергал поэтому привлеченных им к следствию, по большей части стариков и старух, повторным, ненужным и унизительным освидетельствованиям. В то же время на основании одного лишь полуграмотного свидетельства провинциального уездного врача он содержал в течение нескольких месяцев под стражей в качестве скопца цветущего здоровьем торговца из Орловской губернии, который тщетно слезно ссылался на то, что он женат и имеет ребенка. При освидетельствовании его, по требованию прокурорского надзора, оказалось, что несчастный псевдоскопец просто тестиконд (по народному выражению «путрец») и что указанный врач или грубо ошибся, или смастерил свое свидетельство, не ознакомившись вовсе с физической природой этого человека.
|
|
|
Дело Григория Горшкова, «духовного скопца», несомненно, связанного многими узами с воинствующим скопчеством и обвиняемого в оскоплении родного сына, неизвестно куда скрывшегося, слушалось в июле 1873 года в Петербургском окружном суде. Обвинение, которое я энергически поддерживал, будучи глубоко убежден в виновности подсудимого, было, как оно и понятно, построено на совокупности косвенных улик. Оно встретило талантливое возражение со стороны защитника князя Кейкуатова, который указал, между прочим, присяжным заседателям на то, что дело Горшкова представляет лишь маленький обломок от непрочного и развалившегося здания, построенного руками двух следователей по особо важным делам – одного слепо усердного, а другого «не ведавшего, что творит», – и просил присоединить своего клиента к остальным тридцати девяти, привлеченным неосновательно. Это не могло не повлиять на присяжных, и они оправдали Горшкова.
|
|
|
В 1874 году Жуковского заменил Иван Федорович Книрим, и я узнал в нем «настоящего человека на настоящем месте», как говорят англичане. Очень высокого роста, с ясными голубыми глазами на умном и спокойном лице германского типа, он представлял собой соединение всех свойств и качеств, необходимых для следственного судьи, в руках которого так часто находятся свобода, честь и в значительной степени материальное положение не только обвиняемого, но иногда и других прикосновенных к делу лиц и от которого, как от врача и священника, не могут быть скрыты подробности частной жизни, иногда в самых сокровенных ее проявлениях. Достаточно подумать, сколько зла, несчастья, позора и разорения могут иногда причинить легковерное и непроверенное отношение к разным заявлениям и доносам, поспешный и непродуманный приступ к следствиям об учреждениях и лицах, в деятельности которых играет существенную роль торговый или общественный кредит, недостаточно обоснованное привлечение в качестве обвиняемых по делам о преступлениях против нравственности и против целомудрия женщин, в которых так часто пышно распускается ядовитый цветок, называемый шантажом. Я уже говорил о Книриме в моих воспоминаниях о делах игуменьи Митрофании и о поджоге мельницы Овсянникова. Здесь могу лишь добавить один эпизод, когда я видел обычно очень сдержанного и хладнокровного Книрима в состоянии крайнего возбуждения и негодования. В ноябре 1874 года он производил очень серьезное следствие по делу о подлоге завещания, совершенном несколькими лицами, принадлежавшими к так называемой интеллигенции и постепенно исчерпывавшими все доступные им средства для отклонения от себя тяжелого обвинения. Следствие уже приходило к концу, и Книрим вызвал одного из главных обвиняемых для предъявления ему следственного производства и предложения традиционного вопроса – не желает ли он чем‑нибудь таковое дополнить в свое оправдание? Обвиняемый, уже имевший в руках копии со всего производства, не пожелал с ним знакомиться, а на вопрос Книрима указал, справясь в принесенной им записочке, на нескольких свидетелей и некоторые документы, а затем, оглянувшись по сторонам и видя, что письмоводитель и кандидаты на судебные должности заняты своим делом в обширной камере следователя, подал эту записочку Книриму и вместе с нею открытый пакет, прибавив вполголоса: «Да вот еще и это…» «Der lange Friedrich», как почему‑то называли в шутку Книрима сослуживцы, взяв записку и пакет и увидев, что в нем лежат кредитные билеты, вскочил, как ужаленный, и устремился через длинные коридоры и приемные следователей и коридор товарищей прокурора ко мне в кабинет. «Этого так оставить нельзя, – говорил он, задыхаясь и совершенно вне себя, весь красный от волнения, – за что такое оскорбление! Я вас прошу принять от меня об этом официальное заявление, и нельзя ли возбудить преследование против этого негодяя?» Стараясь его успокоить, я обратил его внимание на трудность уголовного преследования лиходателей и на то, что всякое оглашение о предложенной и отвергнутой взятке всегда вызывает в обществе лукавое предположение, что отвергнувший дар желает порисоваться своей неподкупностью. «Однако же нельзя так тяжко оскорблять безнаказанно, – волновался Книрим. – До сих пор никто не выражал сомнения в моей честности, и он, человек образованный и сам служивший, не мог не видеть, что я охотно предоставляю обвиняемым полную возможность приводить всевозможные доказательства своей невиновности. Он не мог не понимать, какой обидный смысл имеет этот гнусный пакет!» – «Мы его за это и накажем без всякой огласки», – сказал я и приказал пригласить лиходателя из камеры следователя в мой кабинет и тут, в присутствии расстроенного Книрима, сказал ему: «Господин судебный следователь сообщил мне, что вы передали ему вот этот пакет с деньгами. Не желая допускать мысли, что вы могли это сделать с бесплодной целью повлиять на ход следствия, я высказал ему мнение, что вы, вероятно, желали воспользоваться случаем просить его передать ваше пожертвование в недавно учрежденное общество попечения об арестантских детях, об открытии для которых приюта вы, конечно, читали в газетах. Не так ли?» – «Д‑д‑д‑а», – пролепетал тот… «Позвольте вас искренне поблагодарить за это доброе дело: приют очень нуждается в средствах… Потрудитесь пересчитать деньги и получить временную расписку…» Книрим облегченно вздохнул, улыбнулся и, уходя, крепко пожал мне руку, а приют арестантских детей неожиданно обогатился пятьюстами рублями.
|
|
|
|
|
|
Со времени оставления мною совместной службы со следователями в Петербурге прошло почти тридцать лет. Многое в судебной практике с тех пор изменилось и едва ли к лучшему. По делам, проходившим через мои руки по должности обер‑прокурора уголовного кассационного департамента, я видел, как постепенно и нередко при явном влиянии и внушении, идущем с иерархических высот, вторгалось в следственную практику одностороннее обвинительное творчество. Оно проявлялось в расширении исследования далеко за пределы состава и свойства преступления и движущих к нему побуждений, в производстве ненужных и напрасных экспертиз по вопросам, из которых фантазия играла гораздо большую роль, чем разумная потребность, в приемах, облегчающих обвинителю на суде обход прямых запрещений закона и, наконец, в привлечении к следствию заподозренного в качестве обвиняемою лишь в самом конце всего, иногда многотомного, производства, почти накануне его отсылки к прокурору, когда на привлеченного сразу обрушивалась масса направленных против него данных, своевременно и лично защищаться против которых и, быть может, разрушить предубеждение следователя он был уже лишен возможности. Так, среди многих подобных дел мне вспоминается московское следствие о покушении на растление экзальтированной молодой девушки «красавцем‑мужчиной» во время ужина в отдельном кабинете после ее успешного дебюта в клубном спектакле, по которому судебный следователь, человек в высокой степени благородный, но увлекающийся, озаглавил каждый том производства, как главы романа: «событие преступления», «личность потерпевшей», «личность обвиняемого» и т. д., причем, между прочим, были произведены допросы разных лиц о поведении отца обвиняемого и о том, вел ли он нечистую картежную игру, и спрошены, в качестве сведущих лиц, три выдающиеся артистки императорских театров о том, что они чувствовали после первого дебюта и были ли бы они в состоянии после этого противостоять дерзкому и неожиданному нападению на свое целомудрие. Вспоминается также петербургское дело Ольги Палем, убившей студента Довнара, не желавшего продолжать с ней любовную связь, по которому, несмотря на признание обвиняемой своей виновности в сознательном убийстве под влиянием раздражения, было произведено исследование всех ее связей за десять лет до совершения преступления, причем, в явное нарушение торговой тайны, были рассмотрены и оглашены расходы на нее, записанные в торговых книгах ее «покровителя» в Одессе. Наконец, я не могу забыть следствие о графине Н… обвинявшейся в присвоении чужому ребенку титула, фамилии и прав состояния своего мужа, жившего и умершего в другом городе в расслабленном физическом и душевном состоянии. На дело было обращено исключительно строгое внимание, но, несмотря на то, что виновность подсудимой во взводимом на нее преступлении представлялась несомненной, присяжные вынесли ей оправдательный приговор, причину чего главным образом следует искать в том особом приеме для успеха обвинения, который был употреблен при следствии. По закону прокурор не имеет права ссылаться на суде на полицейские дознания, не имеющие формы и силы следственных актов, но ему не может быть отказано в прочтении протоколов осмотров, произведенных следователем. Невзирая на совершенно ясный состав преступления графини Н. и на несомненную ее цель – получение в свое управление следуемого малолетнему сыну майората – и несмотря на ее письменное сознание в этом, судебный следователь, широко разрабатывая дознание и сведения сыскной и секретной полиции о поведении обвиняемой с 16‑летнего возраста, занялся исследованием ее нравственности за свыше чем двадцатилетний период ее жизни и составил протокол осмотра дел. Поэтому для обвинителя явилась возможность вызвать на суд семнадцать допрошенных при следствии свидетелей, подведенных под две рубрики: о прошлом подсудимой и о ее характеристике, причем пред присяжными развертывалась картина ряда романических приключений и любовных связей обвиняемой, ее знакомства с дамой, занимающейся «устройством продажной любви», ее нездоровья, требовавшего лечения ртутью, и ее покушений на самоубийство… Перед присяжными была женщина уже далеко не молодая (42 лет), и они присутствовали в течение семи дней при публичном обливании ее грязью из ее прошлой, не безупречной жизни. Они могли себе представить все, что она должна была при этом переживать… и пожалели ее…
ДЕЛО ГУЛАК‑АРТЕМОВСКОЙ *
В 1875 году, в начале января, ко мне в прокурорскую камеру пришла молодая, кокетливо одетая (помнится, на ней было нечто вроде мантильи из птичьих перьев, что придавало ей особую оригинальность) женщина и рассказала мне, что ее горничная, молодая девушка, взятая ею из деревни, была обольщена одним из очень расплодившихся тогда в Петербурге мелких «невских банкиров» и ныне находится в ужасном положении, готовясь быть матерью, причем обольститель не только не желает войти в ее положение, но даже приказал своему лакею выгнать ее в шею. Осталось обратиться к судебной власти за защитой. Но ввиду запуганности своей горничной она, госпожа Гулак‑Артемовская, решилась заменить ее и прийти ко мне, прося заступничества за бедную девушку. Я объяснил заступнице, что до рождения ребенка я ничего сделать не могу, так как сожитие неженатого с незамужней подсудно светскому суду лишь при рождении ребенка, если мать требует обеспечения себе и дитяте. «Но боже мой! – воскликнула она. – Ведь он может уехать за границу или подкупить свидетелей, и тогда бедная девушка погибла: кто же станет ее держать с ребенком? Ради бога, помогите! Не можете ли вы все‑таки принять от нее жалобу и поговорить с ним: может быть, это на него подействует. Она и в деревню уехать не может: у нее очень строгий отец – он и ее и ребенка со свету сживет»… Мне стало жаль бедную девушку, и я обещал попробовать облегчить ее горе.
Я распорядился вызвать на другой день ко мне «банкира» и получасом раньше его возлюбленную. Рассказ последней, ее слезы и неподдельное отчаяние не оставляли никакого сомнения в том, что это не шантажистка и что она действительно послужила лишь предметом бездушной и надоевшей затем забавы для Дон‑Жуана низкой пробы. Она принесла мне жалобу с указанием на свидетелей своей связи. Я просил ее подождать несколько времени в одной из свободных камер товарищей прокурора, а через четверть часа ко мне вошел с величавым видом упитанный господин с мясистым лицом, представлявший из себя целый ювелирный магазин: на груди его блистали бриллиантовые запонки, руки были унизаны массивными перстнями с драгоценными камнями, на толстой часовой цепочке висели в большом количестве брелоки и жетоны, осыпанные тоже бриллиантами. От всей его фигуры веяло чрезвычайным самодовольством. Я извинился, что потревожил его, приняв участие в бедной девушке, и, дав ему прочесть ее жалобу, объяснил, что хотя до рождения ребенка начать следствие нельзя, но что оно будет начато тотчас же по его рождении, причем путем дознания можно ныне же проверить справедливость заявления девушки. «Помилуйте, – заволновался мой банкир, – это шантаж со стороны какой‑то мерзавки, которой я никогда в глаза не видел. Я сам принесу вам жалобу на то, что она своим заявлением меня порочит. Я никогда ни с кем в связи не был, а тем более с какой‑нибудь горничной. Пфуй! abscheulich» – «Может быть, вы не откажетесь объявить ей при мне, что вы ее не знаете, и мне станет ясно, какое значение может иметь ее жалоба», – сказал я и, позвонив, приказал пригласить девушку. Едва она показалась на верхней площадке лестницы, ведущей в кабинет, и увидела моего собеседника, как вся ее фигура преобразилась, лицо покрылось румянцем, по щекам потекли обильные слезы, она всплеснула руками и, не обращая на меня никакого внимания, почти с криком: «Батюшка, голубчик!» бросилась к нему и стала целовать его руки, говоря прерывающимся голосом: «Дорогой, милый, желанный!» «Голубчик», очевидно, не ждал такого coup de theatre, он изменился в лице, стал бормотать: «Ну, и что? Ну, и зачем? Ну, для чего?» – «Вы ее никогда не видали?» – спросил я. – «Позвольте мне переговорить наедине с Машей… с нею», – поправляясь, сказал он мне вместо ответа. Я предложил им отправиться в тот же пустой кабинет товарища прокурора и занялся своим делом. Через четверть часа они снова вошли ко мне. Мой банкир имел еще более величественный вид, а «Маша» смотрела на него восторженными глазами. «Она не имеет более претензий, – сказал он мне, – я дам ей и моему ребенку достаточное обеспечение. Я не ожидал, что она обратится сюда, но теперь она довольна». – «Вы довольны?» – спросил я девушку. «Ах, – воскликнула она, – еще бы! Они такие добрые: обещались мне давать по десяти рублей в месяц, когда родится дитё». – «И этого вам достаточно?» Но она даже не отвечала на этот вопрос, впиваясь влюбленными глазами в «ювелирный магазин» и снова плача от радости, что повидалась с любимым человеком. Мой банкир, снисходительно улыбаясь, благосклонно подал мне руку, и оба удалились.
На другой день ко мне опять влетела г‑жа Гулак‑Артемовская с выражением благодарности за свою девушку, говоря, что счастью последней нет границ и не столько потому, что великодушный банкир выдал ей обязательство, выторговав при этом два рубля в месяц, сколько потому, что он даже позволил ей приходить к себе иногда по воскресеньям утром. «Но вы знаете, – продолжала она, – I’appetit vient en mangeant, и у меня к вам другая просьба – очень большая. Обещайте ее исполнить, пожалуйста. Я вдова, у меня прекрасные средства, и я доставляю себе удовольствие собирать у себя кружок хороших знакомых. Вы встретите у меня С., Т., А…» – и она назвала несколько громких титулованных фамилий, принадлежащих людям, занимавшим очень видное официальное и общественное положение. Я ответил уклончиво, что постараюсь исполнить ее желание, но обещать наверное не могу, так как очень занят и не имею времени бывать даже у своих старых знакомых. «Я все‑таки буду надеяться, – сказала Гулак‑Артемовская, – и никаких отговорок не принимаю». На этом мы расстались. Я, конечно, не поехал к совершенно незнакомой мне даме и думал, что она поймет мой вежливый отказ. Но через неделю она явилась вновь и, подойдя решительными шагами к моему столу, заявила, что пришла требовать у меня объяснений, по какому праву я ее оскорбляю: не потому ли, что она одинокая женщина и что за нее некому заступиться? Она сказала своим друзьям, что я у нее буду, и ждала меня целую неделю, никак не ожидая от меня – человека, как ей казалось, воспитанного, – такого явного пренебрежения, ставящего ее в крайне фальшивое положение перед ее друзьями. На эту наивную выходку я отвечал указанием на то, что камера прокурора не место для объяснений по поводу светских визитов и что если я в первый раз не отказал ей категорически, то после настоящего разговора прямо заявляю ей, что быть у нее вовсе не намерен. Тогда, надувая губки, как маленький обиженный ребенок, она начала меня просить не сердиться и понять ее положение, которое очень неловко после того, как она наговорила своим друзьям, что я у нее буду, но что я все это могу загладить, если дам ей свою фотографическую карточку с надписью. «Извините меня, – сказал я ей, – я карточки даю только своим друзьям». – «Ну, так будемте друзьями», – кокетливо сказала она. – «Сударыня, я очень занят». – «Ах, какой вы несносный. Ну, так дайте мне, по крайней мере, вашу простую визитную карточку». – «Зачем же это?» – «Я загну уголок и скажу друзьям, с выражением сожаления, что вы были и не застали меня дома». – «Зачем же содействовать такому обману? Простите меня, я занят». Она ушла, презрительно пожав плечами…
Осенью 1878 года мне пришлось, уже в качестве председателя окружного суда, заседать по двум выдающимся делам: француженки‑гувернантки Маргариты Жюжан и этой самой Гулак‑Артемовской. Оказалось, что моя изящная посетительница осенью 1875 года познакомилась через одного писателя с богатым купцом Николаем Пастуховым и, пользуясь его слабохарактерностью и влюбленностью, выиграла у него, как это доказывали наследники его записями в его денежных книгах, свыше 160 тысяч рублей в дурачки , а затем, когда он умер, составила от его имени на свое подложных векселей на 58 тысяч, утверждая, что будто бы эти векселя были ей выданы Пастуховым по расчетам с ней, что, однако, опровергалось точно установленным балансом его состояния. Гулак‑Артемовская в подтверждение своей порядочности ссылалась при следствии на разных высокопоставленных лиц, которые ее посещали и дали самые лестные о ней отзывы в своих письменных заявлениях судебному следователю. Одно из них даже взяло ее на поруки во время предварительного следствия. Когда дело поступило в суд, этот сановник пришел ко мне выражать свое негодование на судебного следователя Русинова, доказывая, что все это дело есть гнусная интрига против беззащитной и ни в чем не повинной женщины. Я приказал подать дело и дал ему прочесть обвинительный акт, составленный очень обстоятельно. По мере чтения выражение восторженного отношения к неповинной женщине и вызываемого делом негодования заменялось у читавшего выражением замешательства и даже испуга. По окончании чтения мой посетитель совершенно неожиданно заявил мне, что не желает более иметь такую женщину на поруках, и просил моего указания, как освободиться от своего поручительства.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 89; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!