Архимандриту Спиридону, миссионеру 15 страница
МИНЫ
Без Тебя, Боже мой, не нужен мне этот воздух земной, отравленный и ядовитый, и нисколько не нужен даже воздух Небес, где обитают Ангелы, если я не зрю Тебя всецело в сокровенных недрах духа моего. Без Тебя, Иисусе, не знаю, есть ли кто иной, более страдающий, чем я, грешный сын земли сей? А с Тобою, Сладчайший Христе мой, не ведаю, есть ли кто‑либо более блаженный, чем я, неведомо как сподобившийся неизреченной милости Твоей. Оживи меня, Спасе мой, всецело и всесовершенно, ибо если тело мое, ум мой или сердце останутся хотя бы единой частью своей мертвыми, то как воскресшему духу пребывать в них? Ты – святость, Ты – источник жизни моей, в руки Твои полностью и безраздельно предаю все, что я считал до этого времени своим: тело, чувства, ум, сердце и дух мой, – освяти их истиною Твоею!
Когда мы проходили мимо сельсовета, нас остановил новый глава Псху, худощавый высокий мужчина лет сорока пяти, имевший поддержку у абхазов.
– Эй, эй, Георгий, постой‑ка минуточку! Ты мне три месяца назад обещал паспортные данные представить, где они? Хочешь, чтобы я тебя законом прижал? – грозно накинулся он на инока. Тот с усилием сдержал свой гнев:
– Некогда было, Зиновий. В следующий раз принесу…
– Я тебя выгоню отсюда к… – Председатель выругался, не обращая внимания на то, что рядом священник. Евстафий набычился. Его скуластое лицо подернулось бледностью.
|
|
|
– Да ты сам туда катись, куда меня хочешь отправить… Чего ты меня законом пугаешь?
Они стояли друг против друга, нервно дыша и сжимая кулаки. До этого мирно стоявшая лошадь, которую капитан держал за поводья, вдруг повалилась на спину вместе с иконой и нашими мешками, с хрустом давя сухари, которыми они были набиты. Инок начал тянуть животное за уздечку, пытаясь поднять его с земли. Но лошадь каталась на спине, нелепо дергая ногами. Я молился изо всех сил, пытаясь изменить ситуацию.
– Зиновий, под мою ответственность: обещаю вам, что он обязательно принесет паспорт, как только придет на Псху в следующий раз!
Председатель перевел угрожающий взгляд на меня и неожиданно смягчился.
– Ладно, верю. А что это ваш конь тут разлегся? – Он ударил коня сапогом в круп. Тот покорно встал как ни в чем не бывало. – А Уголовный кодекс, Георгий, я лучше твоего знаю: шесть лет в Магадане отсидел, – бросил нам вслед новый глава администрации.
Через село мы прошествовали молча. Уже в лесу до сих пор молчавший Евстафий сказал мне, обернувшись:
– А иконе‑то нашей, должно быть, полный каюк.
– Наверно, – печально ответил я, не представляя, как могла уцелеть большая икона под стеклом, если на ней катался на спине здоровенный конь. Дома мы с трепетом развернули узел, ожидая, что из него посыплются осколки стекла и части поломанной иконы. К нашему изумлению, мы обнаружили совершенно целый киот, и даже на стекле не было ни единой трещины.
|
|
|
– Выходит, икона сама себя уберегла. Похоже, она чудотворная… А я думал, что одни щепочки да стеклышки привезем! – задумчиво высказал инок предположение.
Харалампий ожидал меня в радостном возбуждении:
– Батюшка, нашлась отличная полянка под келью! Только само место расчистить надо. Благословите заняться подготовкой к стройке! Я возьму себе кое‑какой инструмент?
– С Богом, отец, только не теряй его в лесу. Из Москвы это железо возить непросто! – разрешил я. Евстафий крикнул из кухни:
– Только мои топоры не трогайте! Потеряете, потом век не найдешь…
Он ценил свои инструменты. С топорами у нас действительно бывали недоразумения. Частенько, шаря повсюду в поисках топора или колуна, я расстраивался из‑за пустой траты времени. Москвич и вправду был рассеян.
– Харалампий, ты видел топор? Ты же рубил им дрова?
На мой прямой вопрос я получал неопределенный ответ:
– Видел, отче, а где – не помню. Попозже, думаю, найдется…
Верно, спустя несколько месяцев я находил в лесу вытаявшие из‑под снега инструменты, забытые незадачливым лесорубом. Харалампий, видя, как я несу из лесной чащи обнаруженные топоры и пилы, обычно приговаривал:
|
|
|
– Надо же, нашлись… Я же говорил, что попозже найдутся!
Инок Евстафий, заметив, что я начал укладывать рюкзак, вызвался помочь мне поднести груз на Гризбу. Но я отклонил его помощь, сославшись на то, что у него полно работы по хозяйству, а наш друг будет занят расчисткой поляны под келью.
– Тогда благословите, я займусь виноградом! Хочу сделать из нашего осеннего урожая для церкви вино кагор.
Это предложение порадовало меня.
– Неужели сможешь? Отец Пимен делал церковное вино, но на него ушло много сахара, которого у нас уже нет.
– Ничего, батюшка, этот сорт «изабелла» даст свой сахар, еще лучше будет – настоящий кагор! – уверенно заявил Евстафий. – А насчет пьянства не беспокойтесь, я полный трезвенник.
– Если так, давай делай, очень интересно! – поддержал я своего друга.
– Только мне придется вино делать в церковном доме, там электричество есть. Для кагора необходимо поддерживать ровную температуру – ни больше, ни меньше, – объяснил он, заботливо осматривая виноградные лозы.
|
|
|
– Ты, отец, заодно паспорт председателю отнеси, зачем себе неприятности на голову собирать?
Капитан почесал затылок:
– Ох, как с ним не хочется встречаться… Ну ладно, раз вы пообещали ему, отнесу свой паспорт.
Под бойкий пересвист синичек легко и ходко шлось по давно знакомой тропе. Наверху стояло безмолвие, нарушаемое лишь шумом ветра в верхушках высоких пихт, крепко вросших в скалы узловатыми корнями. Я увлекся поиском выхода из верхней кельи в альпийские луга. Кустарниковые дебри сменились папортниковыми полянами с причудливо перекрученными стволами сосен. Гул водопадов Грибзы стал слабее.
В лицо повеял привольный воздух с широких лугов верховьев реки. Выбравшись в зеленую речную пойму, радующую глаза пестротой луговых ромашек, я поставил палатку на галечниковой отмели. На противоположной стороне реки, спокойно текущей в низких травных берегах, примерно в километре от моей палатки, стоял балаган Шишина, откуда вился сизый дымок. Я посмотрел в бинокль: из‑под темного навеса, где горел очаг, кто‑то целился в меня в окуляр оптического прицела винтовки. Пока я закреплял палаточные растяжки камнями, хлынул сплошной стеной летний ливень, не оставив на мне ни одной сухой нитки. Я забрался, в свое хрупкое жилище и выкинул мокрый подрясник наружу. От сильной усталости глубокий сон прервал мои молитвы.
Ранние крики разбудили меня на заре. Лесничий выгонял коров на луга. На солнце у балагана ярким блеском блестели молочные ведра, рядом с ними возвышалось недостроенное строение сеновала. Я выжал мокрый подрясник и, разложив его на речных камнях для просушки, отправился к Шишину, накинув на плечи куртку и взяв рюкзак. Под навесом хозяин заливал кислое молоко в большой закопченный котел – варил сыр.
– Ага, отец Симон пожаловал! Ну что, замели следы? Умудряюсь, как вы проходите по таким стремнинам? Вчера абхаз у меня ночевал, разглядывал вас в оптический прицел. «Не диверсант ли палатку ставит?» – очень беспокоился. «Почему диверсант?» – спрашиваю. «С бородой, – говорит, – и весь в зеленом!» – «Это наш батюшка!» – успокоил я своего гостя. А он не верит: «Разве батюшки из такой пропасти приходят?» Лесничий добродушно рассмеялся. «Наш, – говорю ему, – приходит!» Куда собрались?
– Хочу прогуляться по хребту вдоль Бзыби, посмотреть на Сванетию с этой стороны, Василий Ананьевич!
Я знал, что тропа начиналась недалеко от балагана и уходила среди сосен высоко вверх, на длинный пологий кряж.
– Вот незадача! – поскреб бороду Шишин. – А мы же ее заминировали еще в войну! Мины как стояли, так и стоят. Очень опасно, отец Симон…
Заметив мое огорчение, лесничий смягчился.
– Слушайте внимательно, я вам все объясню. Первое опасное место на тропе там, где стоит наклоненная пихта. Обойдите ее стороной. А второе место не пропустите: как поднимитесь на самый верх, увидите ложбиночку, тогда сразу уходите в сторону, место узкое и все заминировано. А дальше уже ничего нет, можно спокойно идти, если только сваны свои мины не поставили… Запомнили?
– Запомнил, Василий Ананьевич, спасибо.
Мне показалось, что в этом описании нет никаких трудностей.
– Ну, в таком случае перекусите на дорогу свежим сырком! Гриша, ставь чайник!
Из балагана выбежал розовощекий малыш лет шести и бойко принялся хлопотать у костра. В нем я узнал того мальчугана, который щипался с Ваней на исповеди в молитвенном доме. Пока мы с лесничим пили чай и закусывали сыром, отмахиваясь от надоедливых мух, мальчик взобрался на стропила сеновала и звонким голоском затянул детскую песенку, закончив ее заразительным смехом. Утреннее солнце обливало его лучами со спины, и казалось, что взлохмаченная голова его сияет в светлом ореоле каштановых волос. Мгновение как будто остановилось и стало вечностью. В этом милом озорнике я вдруг увидел самого себя в далеком розовом детстве…
* * *
Там, на стропилах,
Мальчик смеется,
Весь в ореоле
Солнечном!
И все это
Вместе –
Июлем зовется,
Синим,
Безоблачным!
И мухи стеклянные
В воздухе носятся,
В солнечной сини
Отечества,
И мальчик смеется,
Как будто
Из космоса, –
Маленький бог
Человеческий…
– Хороший пацан растет, – заметил мой давний знакомый, видя что я с улыбкой смотрю на мальчика. – Внучок мой, попросился ко мне на лето.
– А как жизнь, Василий Ананьевич? После войны полегче стало? – Дым от костра назойливо лез в глаза, и приходилось прищуриваться, отмахиваясь от него рукой.
– Вроде полегче, а с другой стороны, – не совсем, – покачивая головой, в раздумье произнес собеседник. – Куда все катится, не пойму… В стране все наперекос, и нам от этого, конечно, несладко! Были грузины, кажется, ладили с ними неплохо… Они сами жили и другим жить давали. Был Советский Союз, и был порядок! А сейчас… – Шишин горестно махнул рукой. – Одни искушения! Даже вот, чего раньше отродясь не было, убийства… У всех автоматы дороже людей стали. Никого не тронь. Так вот и живем, словно не люди, а бесы. А от бесов, как от дыма, не отмахнешься руками, батюшка! Помолитесь о нас, грешных, путаница в души пришла, словно Бог забыл людей…
– Бог не может забыть ни одного человека, Василий Ананьевич. Это люди забыли Бога и пытаются устроить счастье без Него на свой лад. А выходит, как ни крути, одно несчастье…
Шишин устремил на меня внимательный прищуренный взгляд:
– А что, раньше, когда народ был с Богом, не было несчастий?
– Когда все государство жило как один человек, сколько святых на Руси было! А начали жить каждый сам по себе, то и одного святого стало трудно найти… Вот, прошла по Абхазии война, сколько бед принесла тем же самым грузинам! Но причина ведь не только в том, что государства не стало. Сами себе они такую жизнь устроили: хлеб едой не считали, на улицу выбрасывали, разврат за геройство почитали, им хвастались, и все на наших глазах происходило. Вот и дожили до войны… На Псху еще как‑то люди через веру удержались, души уберегли, поэтому война стороной прошла, только напугала, даже на фронте никто из псхувцев не погиб, потому что Бог уберег…
– Это так, батюшка. Будем и впредь Церкви и Бога держаться…
Я встал и попрощался с Шишиным и его внучонком, который улыбался мне со стропил чистой детской улыбкой. С пригорка я оглянулся: мальчик махал мне ручонкой. Лесничий возился у котла с сыром, помешивая его большим черпаком.
– Ложбинку‑то, ложбинку не пропустите! – прокричал он мне вдогонку.
Наклонную пихту заметно было издали. Мне легко удалось обойти этот неприятный участок. Дальше начался крутой подъем по глинистой, с мелкой щебенистой крошкой тропе. Запыхавшись, я вылез на хребет и огляделся вокруг.
Напротив, на той стороне Бзыби, словно невесомые и беззвучные, висели в воздухе водопады. Густой пряный воздух наполнил легкие силой, а сердце – счастьем простого чистого бытия. Над Марухским перевалом четко и резко выстроились белые башни облаков с синими зубцами вершин, с зеленым прибоем сплошных пихтовых лесов вдоль скал. Немного было жаль, что остается еще столько прекрасных мест на Кавказе, куда я, возможно, никогда не попаду и эта часть горной природы не соединится с моей душой, жаждущей вобрать в себя не только все эти бесчисленные перевалы, но и весь необъятный мир, который впоследствии оказался таким хрупким и уязвимым.
Мой взгляд опустился вниз, и лишь затем пришло осознание, что я любуюсь грандиозной панорамой с той самой узкой заминированной ложбинки, о которой предупреждал меня лесничий.
Сердце захолонуло. Тело словно оцепенело. Едкий цепкий страх смерти проник в душу. «До чего же гадко и глупо бояться смерти и в то же самое время не знать что делать!» – с отчаянием подумалось мне.
Я попытался среди мелкого рассыпчатого гравия отыскать свои следы, чтобы вернуться по ним обратно. Но, сколько я ни вглядывался, на каменной крошке не обнаружилось никаких отпечатков. Только молитва мягко и осторожно что‑то пыталась мне сообщить. Как озарение пришла догадка: прыгнуть в сторону, собрав все силы, и – будь что будет! Очень, очень старательно молилось тогда мое сердце! И тихий ручеек молитвы стал подобен раскатам грома в сердечном пространстве… Эта молитва советовала мне предпринять мою единственную попытку со всей решимостью, целиком возложив надежду на единого Бога.
Прыжок в пропасть не был удачен: поскользнувшись на каменной крошке, я упал боком на крутой склон, в двух шагах от меня поросший хвойным стлаником, и покатился вниз, обдирая руки о колючие ветви. «Жив, слава Богу!» – это первое ощущение сильного ликования вспыхнуло в груди. Цепляясь за колючие побеги, я смог остановить беспорядочное падение и выбраться из этого опасного места, обогнув его по большой пологой дуге. «Господи, как хорошо жить на земле, когда Ты здесь, рядом со мной! Слава Тебе за все, даже за эти жуткие мины, через которые я учу Твои самые жизненные, самые насущные уроки – уроки духовного внимания и смирения!»
Кляня себя за рассеянность и упоенность красотой мира, которая может оборваться в любой момент, я снова и снова каялся Богу, сидя на вершине хребта. Но чувство удивления и ощущения удивительного общения с неведомой жизнью, открывшейся в молитве, заставило меня вслушаться в нее и запомнить этот опыт. «Вот оно как… 3начит, ты можешь ясно и понятно вразумлять меня, неразумного, и давать мудрые советы из своей непостижимой глубины, мне – невежде и неучу? – говорил я, обращаясь к молитве. – Тогда нужно все это запомнить как следует: если в другой раз мне придется попасть в трудную ситуацию, я буду слушать лишь твои советы, а не свои глупые умозаключения! Разве была хоть когда‑нибудь польза от тех решений, к которым приходил путем логических размышлений? Лишь досадные ошибки… Одно только трудно, – признался я себе с горечью, – вспомнить об этой чудесной способности Иисусовой молитвы – как она может учить и наставлять, когда что‑нибудь случается…»
Василий Ананьевич долго крутил головой, слушая мой рассказ об опасном приключении с минами.
– Это, батюшка, вас какое‑то чутье выручило, что вы остались с ногами и руками! Одни только лесные звери обходят мины, понюхают землю, – и в сторонку… А сколько грузин и сванов здесь повзрывалось! Все хотели нам диверсии строить. Не успевали мины ставить для них. Достроились на свою голову… А вам Бог помог, конечно. Как в Священной Книге написано (Пс. 78:15): Ты ecu Бог творяй чудеса! Но и таким рассеянным нельзя быть, вот вам мой совет со всем нашим уважением…
Костер потрескивал, крутя винтом голубоватый дым под низким навесом, иногда постреливая в нашу сторону багровыми искрами. Гришутка посапывал у огня, улыбаясь даже во сне своей чудесной улыбкой. Густые сумерки придвинулись почти к самому балагану, черным силуэтом стоящему на речной луговине. Я поднялся, собираясь уходить.
– Ну, бывайте здоровы, отец Симон! Фонарик есть? – слышался из темноты неспешный, с легкой хрипотцой голос лесничего, словно отсвет погасающего костра. – Вам еще реку переходить… Проводить вас?
– Спасибо, Василий Ананьевич. Тут недалеко, не заблужусь…
Утро выдалось жаркое. Кусты стояли стеной. Пришлось снять цепляющийся за побеги ежевики подрясник и остаться в белой монашеской рубахе, заправив ее в солдатские брюки. Потный и усталый, я пробирался сквозь густые заросли, наметив прорубить в них скрытую тропу до самого верха. Часто приходилось наклоняться, чтобы пролезть с рюкзаком под низко растущими ветвями. Они, соскальзывая с головы, иногда царапали шею.
В одном месте меня привлек отчаянный птичий писк, и я резко остановился, пытаясь разглядеть в непролазной чащобе причину этой суматохи. Две пичужки в тревоге вились над низкой веткой лавровишни, перекрывшей мне путь. Приглядевшись, я замер: по ней ползла большая гадюка, совсем незаметная в густой листве. Лишь птицы, в панике вьющиеся над змеей, спасли меня от ее укуса. Она бы непременно свалилась мне на шею, когда я пролезал бы под веткой. Обойдя это неприятное место, я вновь остановился, чтобы поблагодарить Бога.
«Господи, любимый мой, лишь в уединении, где только Ты и больше никого, можно ясно увидеть и ощутить Твою заботу! Не дай мне никогда забыть о нескончаемой Твоей милости и любви! Пресвятая Богородица, храни и Ты меня, грешного, а также всех людей Твоих Твоей неусыпаемой любовью!»
Все лето прошло в молитве и каком‑то самозабвении, словно начался вечный день, не имеющий ни начала, ни конца. Несколько раз я спускался на Решевей за продуктами, служил Литургии и снова уходил в верхнюю келью. Солнце как будто застыло в небе, и в памяти осталось ощущение, что ночи не было. Беспрерывная молитва захватила меня целиком.
Холодные ночи, сверкающий утренний иней росы на поникших травах напомнили мне, что осень не за горами, В скиту отец Евстафий с гордостью дал мне отведать своего вина:
– Это так, на пробу! Не настоялось еще как следует, отец Симон… – Он выжидательно смотрел на меня, пока я пробовал вино из маленького стаканчика.
– Великолепно! Намного лучше магазинного кагора! – восторженно отозвался я.
– Ну еще бы! Там только спирт да сахар… А тут виноградинку к виноградинке отбирал! – похвалился винодел.
– Ты говоришь как мой отец! Он тоже делал в Душанбе вино по особому рецепту, руками виноградины отбирал. Даже добавлял дубовые листья!
Инок, выслушав мои воспоминания, снисходительно заметил:
– Нам этот рецепт ни к чему! У нас же церковное вино. А ваш отец делал настойки…
– Без сахара, Евстафий, заметь! – защищал я виноделие своего старика.
– Так в Душанбе виноград не чета абхазскому. Из «изабеллы» трудно кагор получить. Но все равно вино вышло на славу, можно будет отцу Кириллу подарить! – внезапно предложил Евстафий. – А для скита я еще сделаю…
– Знаешь, давай наместнику тоже подарим! Пусть порадуется, он в кавказских винах знаток, – вспомнил я об отце Феофане. – Сколько он мне в жизни добра сделал, спаси его Господи!
– Это можно. Ведь я в наше вино специально крещенскую воду добавил для вкуса! Такого напитка нигде не найдешь, – обрадовался капитан.
– Как крещенскую? – ужаснулся я. – Так на нем же служить нельзя!
Инок сильно пригорюнился, затем, придумав что‑то, приободрился:
– Вот как? Я не знал… Ну ничего, пусть наместник так вино пьет – натощак! Однако у меня дело к вам есть, отец Симон! Давно собираюсь вам сказать… – Инок придвинул ко мне табурет. – Да, вы присаживайтесь, не стойте.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 34; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!