КОРОЛЕВА ЭВЕРЕСТА И КИНОМАГНАТ ПОГИБЛИ 3 страница
— Рекха Мерчант[19], — поприветствовал её Джибрил, — ты заблудилась по дороге на небеса, или как?
Что за бесчувственные слова для беседы с умершей! Но его потрясение от падания может быть признано смягчающим обстоятельством...
Чамча, сжимающий его ноги, в недоумении возопил:
— Какого чёрта?!
— Не видишь её? — крикнул Джибрил. — Не видишь этот чёртов бухарский ковёр?
Нет, нет, Джиббо, зазвучал у него в ушах её шёпот, не жди, что он заметит меня. Я — только для твоих глаз[20]; может быть, ты сходишь с ума, а ты что думаешь — ты, намакул[8], какашка свинячья, любовь моя? Со смертью приходит честность, возлюбленный мой, так что я могу назвать тебя твоими истинными именами.
Облачная Рекха бормотала какую-то кислую чушь, но Джибрил вновь крикнул Чамче:
— Вилкин! Ты видишь её или нет?
Саладин Чамча ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не сказал. Джибрил остался с нею наедине.
— Зря ты так, — укорял он её. — Нет, госпожа. Грех. Дело серьёзное.
О, ты ещё читаешь мне нотации, смеялась она. Ты — и такой высокоморальный, просто прелесть. А ведь это ты бросил меня, напомнил у самого уха её голос, вгрызающийся, казалось, в самую мочку. Это ты, о луна моего восторга, скрылся за облаком. И я теперь в темноте, ослеплённая, пропавшая от любви к тебе.
Он испугался.
— Чего ты хочешь? Нет, не говори, просто оставь меня.
Когда ты был болен, я не могла навестить тебя, чтобы не случилось скандала; ты знаешь, не могла, ради тебя я оставалась вдали; но потом ты наказал меня, ты обожрался и воспользовался этим, чтобы бросить меня, словно тучей, за которой укрылся. Вот в чём дело; и ещё в ней, в этой ледышке. Стерва. Теперь, когда я мертва, я разучилась прощать. Проклинаю тебя, мой Джибрил, пусть твоя жизнь станет адом. Адом, потому что именно туда ты отправил меня; откуда ты пришёл, дьявол, и туда ты вернёшься, гадёныш, счастливого пути, чёрт бы тебя побрал!
|
|
|
Проклятия Рекхи; а затем — стихи на непонятном языке, в резких и шипящих звуках которого — а может, это только показалось ему — повторялось имя ал-Лат[21].
Он вцепился в Чамчу; они прорвали основание облаков.
Скорость, ощущение скорости вернулось с ужасающим свистом. Крыша облаков взметнулась вверх, бездна вод стремительно приближалась, и глаза их открылись. Крик сорвался с губ Чамчи — тот же крик, что трепетал в его чреве, когда Джибрил плыл к нему по небу; столб солнечного света пронзил его открытый рот и высвободил рвущийся наружу вопль. Но они прошли облачную трансформацию, Чамча и Фаришта, и была текучесть, неясность граней, и солнечная стрела извлекла из Чамчи не только шум:
— Лети! — заорал Чамча Джибрилу. — Лети же! — И добавил второй приказ, неведомо откуда взявшийся: — И пой!
|
|
|
Как в мир приходит новое? Как рождается оно?
Из каких сплавов, позывов, соединений она создаётся?
Как выживает, маргинальная и опасная? Какие компромиссы, какие сделки, какие предательства своей тайной природы должна она совершить, дабы избежать бригады по сносу, ангела истребления, гильотины?
Всегда ли рождение — это падение?
Есть ли у ангелов крылья? Могут ли люди летать?
Падая из облаков к Ла-Маншу, Саладин Чамча почувствовал своё сердце сжатым столь неумолимой силой, что понял: он не может умереть. Позднее, когда ноги его снова будут твёрдо стоять на земле, он усомнится в этом, станет списывать неувязки на искажение восприятия, вызванное взрывом, а своё спасение — своё и своего компаньона — на слепую, глухую удачу. Но в тот момент он был лишён сомнений; его переполняла воля к жизни, искренняя, непреодолимая, чистая, и первое, что сообщила она ему — что у неё нет ничего общего с его жалкой личностью, наполовину созданной ужимками и голосами; она собиралось пренебречь всем этим, и он заметил, что покорился ей — да, продолжай, — и будто бы стал сторонним свидетелем того, что творилось в его душе, в его собственном теле; ибо изменение это исходило из самого центра его тела и распространялось наружу, превращая его кровь в железо, а плоть — в сталь; и было оно ещё подобно охватившему со всех сторон и оберегающему в пути кулаку, одновременно невыносимо прочному и невыносимо нежному; пока, наконец, оно не поглотило Чамчу полностью и пока рот его, пальцы его — всё это — не заработали независимо от воли; и как только оно надёжно закрепилось в своих владениях, оно растеклось за пределы тела и схватило Джибрила Фаришту за яйца.
|
|
|
— Лети! — приказало оно Джибрилу. — Пой!
Чамча держался за Джибрила, пока этот последний — сперва медленно, затем всё быстрее и сильнее — принялся размахивать руками. Всё увереннее и увереннее махал он, и в такт взмахам вспыхивала его песнь, и пелась она, подобно песне призрака Рекхи Мерчант, на языке, которого он не знал, на мелодию, которой он никогда не слышал. Джибрил ни разу не усомнился в чуде; в отличие от Чамчи, который рациональными объяснениями пытался уничтожить чудо, он никогда не прекращал заявлять, что газель была ниспослана свыше, что без песни взмахи руками ни к чему бы не привели, а без взмахов они наверняка пронзили бы волны подобно камням и разбились вдребезги о тугой барабан моря. Тогда как вместо этого падение их замедлилось. Чем увереннее Джибрил размахивал руками и пел, пел и размахивал руками, тем явственнее становилось торможение, пока, наконец, они не спланировали на поверхность пролива подобно клочкам бумаги, подхваченным бризом.
|
|
|
Они были единственными уцелевшими после катастрофы: единственными, кто упал с «Бостана» и остался жив. Их обнаружили выброшенными на берег. Более разговорчивый из этих двоих — тот, что в фиолетовой рубашке — истово клялся, что они шли по воде аки посуху, что волны вынесли их легонько к берегу; но второй, на голове которого каким-то чудом уцелел насквозь промокший котелок, отрицал это.
— Господи, как нам повезло, — сказал он. — Никогда бы не поверил, что может так повезти!
Конечно, я знаю, как всё было. Я всё видел. На вездесущности и всемогуществе пока не настаиваю, но, надеюсь, на что-то вроде этого меня ещё хватает. Чамча хотел, а Фаришта творил по его хотенью.
Кто же из них был чудотворцем?
Какой природы — ангельской ли, сатанинской — была песнь Фаришты?
Кто я такой?
Давайте рассудим так: кто же владеет лучшими мелодиями[22]?
*
Вот первые слова, сказанные Джибрилом Фариштой, очнувшимся на заснеженном английском пляже с нелепой морской звездой за ухом:
— Мы заново родились, Вилкин, ты и я. С днём рожденья, мистер; с днём рожденья тебя!
После чего Саладин Чамча откашлялся, отфыркался, открыл глаза и, как приличествует новорождённому, залился дурацкими слезами.
“
2
| Р |
еинкарнация всегда была животрепещущей темой для Джибрила — самой яркой звезды в истории индийского кинематографа на протяжении пятнадцати лет, — прежде даже, чем он «чудом» победил Призрачную Болезнь[23], которая, как уже стали думать, покончит со всеми его контрактами. Ведь должен был кто-нибудь предвидеть — но никто не предугадал, — что, когда он снова будет на ногах, он, так сказать, добьётся успеха там, где потерпели неудачу микробы, и через неделю после своего сорокалетия — пфф! — оставит свою прежнюю жизнь навсегда и растворится, словно мираж, в тонком воздухе.
Первыми, кто заметил его отсутствие, были четыре члена команды, которые возили его в кресле-каталке по киностудии. Задолго до болезни он взял себе за правило перемещаться по огромной съёмочной площадке Д. В. Рамы[24] при помощи группы быстроногих надёжных атлетов, поскольку человек, снимающийся в одиннадцати фильмах одновременно, должен беречь свои силы. Руководствуясь сложной кодировкой из кружков, тире и точек, которую Джибрил освоил с детства, проведённого среди легендарных бомбейских разносчиков обедов (о которых — позже), кресловозы перемещали его от роли к роли столь же аккуратно и безошибочно, как когда-то разносил обеды его отец. И после каждого дубля Джибрил снова прыгал в кресло и направлял своих бегунов на новое место съёмок, где его переодевали, гримировали и совали в руки роль. «Карьера в бомбейских студиях, — говорил он своей верной команде, — подобна гонке на креслах-каталках с парой остановок для ремонта и дозаправки».
Вернувшись к работе после болезни — Призрачной Бациллы, Заразы, Таинственного Недуга, — он сделал себе послабление — лишь семь картин за раз... а затем, ни с того ни с сего, внезапно исчез. Кресло стояло пустым среди притихшего павильона звукозаписи; отсутствие его владельца подчёркивало безвкусную лживость декораций. Кресловозы, с первого по четвёртого, оправдывались из-за отсутствия звезды, когда руководство киностудии спускало на них свой гнев: Джи[9], он, наверное, болен, он всегда был очень пунктуален, нет, зачем ругаете, махарадж[10], великим актёрам нужно время от времени позволять их причуды, вот, — и из-за этих заявлений они стали первыми жертвами произошедшего с Фариштой казуса — presto[11], четыре три два раз, экдумджалди[12], — выброшенные за ворота студии, и потому кресло-каталка было оставлено пылиться под крашеными кокосовыми пальмами, окружающими опилочный пляж.
Куда же подевался Джибрил? Кинопродюсеры, покинутые в семи проектах, серьёзно запаниковали. Взгляните: там, на лужайках гольф-клуба «Уиллингдон»[25] (где сегодня лишь девять лунок: небоскрёбы проросли из других девяти, словно гигантские сорняки или, скажем иначе, словно надгробные плиты, отмечающие место, где покоится растерзанный труп старого города), там, именно там, высшее руководство теряет свои простейшие удары; и, посмотрите выше, клочья волос, мучительно вырванные из голов сеньоров, кружа, опадают из верхних окон. Волнение продюсеров можно было легко понять, потому что тогда, во времена сокращения зрительской аудитории, появления исторических мыльных опер и нынешних крестовых походов домохозяек по телевизионной сети, в титрах оставалось единственное имя, безошибочно гарантирующее Ультрахитовость и Потрясационность, и обладатель вышеназванного имени отбыл: вверх, вниз или просто в неизвестном направлении, но определённо и бесспорно удрал...
По всему городу после загадочного исчезновения телефоны, мотоциклисты, копы, водолазы и траулеры, прочёсывающие гавань в поисках его тела, трудились усердно, но безуспешно; уже зазвучали эпитафии в память об угасшей звезде. На площадке одной из семи сорвавшихся картин «Рама Студиос» мисс Пимпл Биллимория[26] (самая горяченькая секс-бомба с перчинкой — это вам не флибберти-гибберти[27]-мамзель, но сексуальная милашка — динамитовая шашка), — наряженная полуобнажённой храмовой танцовщицей в чадре и расположившаяся под извивающимися картонными декорациями совокупляющихся тантрических фигур эпохи Чанделов[28], считая, что её главная сцена не состоится, а её великий прорыв разбился вдребезги, произнесла язвительное прощание перед аудиторией звукооператоров и электриков, цинично покуривающих свои едкие биди[13]. Ведомая под локоть молчаливо скорбящей айей[14], Пимпл старательно изображала пренебрежение. «Боже ж ты мой, какая удача! — кричала она. — Ожидая сегодняшнюю любовную сцену, чхи-чхи, я вся умирала внутри, думая, как мне приблизиться к этому губошлёпу, у которого изо рта несёт гнилым тараканьим помётом. — Увешанные бубенчиками ножные браслеты звякнули, когда она топнула ножкой. — Его счастье, что его проклятое кино не пахнет, иначе он не получил бы здесь даже роли прокажённого». На этом монолог мисс Биллимории дошёл до кульминации в потоке таких ругательств, что курильщики биди сели где стояли и принялись оживлённо сравнивать словарь мисс Пимпл с таковым печально знаменитой королевы разбойников Фуланы Деви[29], от чьих клятв мгновенно плавились винтовки и превращались в резину карандаши журналистов.
Уход рыдающей Пимпл был вырезан цензурой на полу монтажной. Фальшивые бриллианты осыпались с её пупка зеркальным отражением её слёз... Что же до смрада Фаришты, тут она почти не погрешила против истины; разве что немного приуменьшила. Дыхание Джибрила, эти облака едкой серы и извести, всегда создавали вокруг него — вместе с его репутацией вдовца и вороново-чёрными волосами — атмосферу скорее сатурническую[30], нежели священную, несмотря на его архангельское имя. После его исчезновения поговаривали, что найти его будет легко: всё, что потребуется — хоть мало-мальски чувствительный нос... а спустя неделю после исчезновения его уход, куда более трагичный, чем у Пимпл Биллимории, значительно усилил дьявольский душок, источаемый обладателем громкого и душистого имени. Можно сказать, он просочился с экрана в мир, а в жизни, в отличие от кино, люди прекрасно знают, если от тебя воняет.
Мы — воздуха творенья,
И в мечтах
Полёт наш в облаках перерожденья
Среди небесных стай.
Гудбай!
Загадочная записка, обнаруженная полицией в пентхаузе Джибрила Фаришты на крыше «Эверест-вилас»[31] — небоскрёба, расположенного на Малабар-Хилле[32], в высочайших апартаментах высочайшего здания на высочайшем холме города, одной из квартир с двойной перспективой, из которой с одной стороны открывался вид на вечернее ожерелье Марин-драйв[33], а с другой — на путь к Скандал-Пойнт[34] и морю, — позволила газетным заголовкам упражняться в неблагозвучии. ФАРИШТА НЫРЯЕТ ПОД ЗЕМЛЮ, сообщал «Блитц»[35] в несколько жутковатых тонах, тогда как Трудовая Пчёлка[36] из «Дейли» предпочитала ДЖИБРИЛ В ПЛЕНУ ПОЛЁТА. Было напечатано множество фотографий из этой легендарной резиденции с интерьером от французских декораторов, снабжённые рекомендательными письмами от Резы Пехлеви[37] за ту работу, которую проделали они в Персеполе[38], потратив миллион долларов на воссоздание на этой захватывающей дух высоте атмосферы бедуинского шатра. Ещё одна иллюзия, разрушенная его отсутствием; ДЖИБРИЛ СВОРАЧИВАЕТ ЛАГЕРЬ, — вопили заголовки; но куда: вверх, вниз или в сторону? Никто не знал. В этой столице речей и шепотков даже самые острые уши не слышали ничего достоверного. Но госпожа Рекха Мерчант, читавшая все статьи, слушавшая все радиопередачи, прилипшая к «Дурдаршан-ТВ»[15], отыскала кое-что в послании Фаришты, услышала замечания, ускользнувшие от остальных, и, взяв сына и двух дочерей, вышла на крышу своего высотного дома. Который назывался — «Эверест-вилас».
Его соседка; из квартиры, расположенной непосредственно под его собственный. Его соседка и друг; должен ли я говорить большее? Конечно, заточенные под скандал злонамеренные журналы города наводнили свои колонки инсинуациями и колкостями, но это не причина опускаться до их уровня. Зачем же бросать тень на её репутацию теперь?
Какой она была? Разумеется, богатой, — но ведь «Эверест-вилас» — это вам не многоквартирные трущобы в Курле[39], не так ли? Замужем, такточно, тринадцать лет за шарикоподшипниковым магнатом. Независимой: её ковровые и антикварные экспозиции процветали на лучших местах Колабы[40]. Она называла свои ковры климами и клинами[16], а древние артефакты её стали анти-квартами. Да, а ещё она была красива, красива в грубой, глянцевой манере редких жителей поднебесных городских квартир: её кости кожа осанка — всё свидетельствовало о её длительном разрыве с истощённой, тяжёлой, обнищавшей землёй. Все сходились во мнении, что она обладала сильной личностью, пила как рыба из хрусталя Лялик[41], бесстыдно вешала свою шляпку на Чола-Натрадж[42], знала, чего хотела и как достичь этого максимально быстро. Муж был серой мышкой с деньгами и крепкими запястьями. Рекха Мерчант прочитала прощальную записку Джибрила Фаришты в газетах, написала собственное письмо, собрала детей, вызвала лифт и поднялась ближе к небу (аж на один этаж), чтобы встретить избранную ею судьбу.
«Много лет назад, — прочли в её письме, — я вышла замуж по трусости. Теперь, наконец, я совершу хоть что-то храброе». Уходя, она оставила на кровати статью с запиской Джибрила, обведённой красным кружком и жирно подчёркнутой — три резкие линии, одной из которых была в ярости разорвана страница. Так что, разумеется, продажные журналы разошлись по городу, и в них были СБРОШЕННАЯ ЛЮБОВНИЦА и СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ С КРЫШИ БРОСАЕТСЯ. Но:
Быть может, в ней тоже сидел вирус перерождения, а Джибрил, не осознав ужасной силы метафоры, порекомендовал полёт. Чтобы вам родиться вновь, прежде нужно..., она же была небесным созданием, она пила шампанское из Лялик, она жила на Эвересте, и один из её приятелей-олимпийцев прилетел; и если смог он, то и она сможет стать крылатой и укрепиться корнями в грёзах.
Она не смогла. Лал[17], подрабатывающий привратником на территории «Эверест-вилас», предложил миру своё туповатое свидетельство: «Я ходил туда-сюда, у ворот, и вдруг услышал глухой стук, бабах. Я обернулся. Это было тело старшей дочки. Её череп был совершенно расквашен. Я посмотрел наверх и увидел падение мальчика, а потом девочки помладше. Что и говорить, они упали почти туда, где я стоял. Я прикрыл рот ладонью и подошёл к ним. Младшая девочка тихонько стонала. Чуть погодя я опять взглянул наверх, и там появилась бигум[18]. Её сари плыло, как большой воздушный шар, и все её волосы растрепались. Я отвёл глаза, потому что она падала и было бы неприлично заглядывать под её одежды. Что и говорить, ведь она упала почти что прямо на меня».
Рекха и её дети упали с Эвереста; никто не остался в живых. Злые языки обвиняли Джибрила. Давайте оставим их на мгновение.
О, не забудьте: он видел её после того, как она погибла. Он видел её несколько раз. Это случилось задолго до того, как люди поняли, насколько болен был этот великий человек. Джибрил, звезда. Джибрил, победивший Безымянную Болезнь. Джибрил, боящийся сна.
После того, как он исчез, его вездесущие портреты утратили свежесть. На гигантских, пылающе многоцветных рекламных щитах, с которых он взирал на простых смертных, его ленивые веки начали лопаться и распадаться, свисая всё ниже и ниже, пока его радужки не стали подобны двум лунам, разрезанным облаками или мягкими ножами его длинных ресниц. Наконец, веки отпадали, придавая диковатое, выпученное выражение его крашеным глазам. За пределами бомбейских кинотеатров картонные мамонты Джибриловых образов распадались на глазах и пополняли список. Безвольно повиснув на каркасах, они теряли руки и увядали, сворачивая шеи. Его портреты на обложках киножурналов обретали мертвенную бледность, пустоту в зрачках, ничтожность. Наконец, его изображения просто выцветали на отпечатанных страницах, и лоснящиеся обложки «Селебрити», «Сосиэти» и «Илластрэйтед Уикли»[43] попадали в киоски с пробелом, а их издатели расстреливали принтеры[44] и кляли чернила. Даже на серебристом экране, в темноте, высоко над головами поклонников его считавшаяся бессмертной физиономия стала разлагаться, пузыриться и выцветать; проекторы необъяснимым образом жевали плёнку на выходе, прерывая показ, и жар проекторных ламп сжигал целлулоидную память о нём: звезда вспыхнула сверхновой, поглощённая пламенем, которое, как полагалось, рвалось наружу с его губ.
Это была смерть Бога. Или нечто вроде того; такая неординарная личность, на некоторое время приостановившая для своих поклонников приближение ночи кинематографа, не сияла ли она, подобно некой божественной Сущности, по меньшей мере, на полпути между смертным и божественным? Больше, чем на полпути, поспорили бы многие, ибо Джибрил потратил большую часть своей уникальной карьеры, совершенно искренне перевоплощаясь в бесчисленных божков субконтинента в популярном жанре, известном как «теологическое кино». Такова была составляющая очарования его персоны — преуспеть в пересечении религиозных границ, не нанося оскорбления их нарушением. Синекожий, как Кришна, он танцевал — флейта в руке — среди прелестных гопи[19] и их коров с налившимся выменем; с обращёнными вверх ладонями, безмятежный, он (как Гаутама) медитировал над людскими страданиями под чахлым студийным древом Бодхи. В тех редких случаях, когда он спускался с небес, он никогда не отходил от них слишком далеко, сыграв как Великого Могола[45], так и известного своей хитростью министра в ставшем классикой «Акбаре и Бирбале»[46]. Более полутора десятков лет он представлял для сотен миллионов верующих в той стране, где на тот день человеческое население численностью превосходило божественное менее чем в три раза[47], самый приемлемый и мгновенно узнаваемый лик Всевышнего. Для многих из его поклонников граница, отделяющая исполнителя от его ролей, давным-давно оказалась стёртой.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!