Рассказы, не включеные в книги 11 страница
Так всегда я думаю, потому что ждут люди не того, что приходит, а того, что не приходит, но должно бы прийти.
Когда-нибудь дождутся.
Вижу я, все спешат, и много лиц хороших, умиленных. В тихоструйном воздухе – звон. Колокольни церквей резче на бледном небе и точно больше их, чем всегда. Сквозь решетчатые окна, вижу, мигают желтенькие свечные огоньки; двери церквей – настежь, и люди входят в двери, торопливо, с предпраздничными лицами. Там люди молятся.
И захотелось мне подсмотреть и подслушать, как люди молятся.
Не знаю, хорошо ли это было, или дурно, однако спорить я с собою не стал и пошел подсматривать и подслушивать.
Направился к ближней церкви, маленькой, коричневой, тут же на тротуаре. Ведь мне хотелось подстеречь в молитве не каких-нибудь особенных людей, а вот тех, тротуарных, уличных, с ожидающими лицами, в картузах и платочках, тех, для кого праздник наступает, тех, которых больше всего.
Около церкви, в уголку, часовня. И там мигают огоньки, и двери тоже настежь.
Зашел в часовенку.
Монашек у свечного ящика. Простенький, уставший, соскучившийся. Направо – большие темные образа, перед ними, в тесноте, посеребренные паникадила со вдавленными боками. И облеплены паникадила копеечными свечками. Перед паникадилом, на коленях, извозчик.
Я сейчас же понял, что это извозчик: он встал с колен – и кафтан у него оказался короткий, внизу неожиданно тонкий, мятый, подшлепнутый. Весь извозчик на ногах был как-то странен, точно и ноги, и вся половина тела, невидная, когда он на козлах – вовсе, в сущности, не нужная половина.
|
|
|
Опять он стал на колени и замолился, крестясь широким крестом, кланяясь прямо в паникадило. Изжелта-серые волосы его, подстриженные в скобку, ровненько спадали вперед, и после каждого поклона он встряхивал головой.
Я стал ближе, чтобы слышать, что он говорит. Впрочем, он говорил довольно громко.
– Очче наш, Деворадуйся, иже в женах, Очче наш, Очче наш, Господи помилуй, – говорил извозчик.
И это, к удивлению моему, продолжалось долго, повторялось настойчиво, все то же самое, так что я соскучился и пошел прочь. А лицо у извозчика было молитвенное и даже, когда он говорил «Очче наш», – страдальческое от молитвы.
Выходя, я увидел у тротуара тихую, понурую лошадь и вожжи, кинутые на пустую пролетку.
В церкви, куда я вошел тотчас же, было темно, шепотно и жарко, – особенная, душная, полувлажная жара, идущая от множества тепло одетых, скученных и незанятых людей.
Я стал к сторонке. Где-то, невидная, далекая, шла служба: отделяли от нее и народ, и своды, какие-то ряды полустен-полуколонн; налево от меня, на такой полустене, висел образ: большое черное пятно, вокруг – золото или позолота.
|
|
|
Паникадило с мерцающими свечами. Мерцанья, отражающиеся в золоте.
Протискивались между народом полуженщины-полудамы, туда – и опять назад, и сердито шептались. Юркали внизу мальчишки с белесоватыми стрижеными головами. Старик в тулупе как будто молился, а больше вздыхал.
Но вот я увидел, почти рядом со мною, старушонку, с хитрым и умным лицом. Она – молилась. Ее два раза дергал за салоп мальчик, шепотом ноя:
– Тетка Марь! А тетка Марь!
Она не обращала внимания и молилась.
Что она действительно была знающая и умная – я не усумнился: так бодро поджимала она лиловатые губы и так твердо, без приниженности, смотрела вперед.
«Вот эта тетка – знает, о чем молится, – подумал я с уважением. – Следит, понимает».
Где-то загудело что-то вроде человеческого голоса, погудело, прокатилось под сводами и замерло. Потом где-то что-то запели, недурно, довольно приятно, и кончили. Опять загудело, и на этот раз не прекращалось, а все гудело с длинными концами на одну букву, чаще всего на «а».
Скоро, привыкнув и прислушавшись, я стал кое-где различать отдельные слова.
– Сказа-а-а-ша… взя-а-а-ша… И гул.
– А-а-ще… Обря-я-ще… чеником. И опять гул.
Старик в тулупе, внимательный, тоже разобрал это и повторил сокрушенно:
|
|
|
– Аще. Обряще.
Читали, конечно, Евангелие. Но что, какое место – я не знал, а догадаться не мог.
Посмотрел на тетку Марью. Она меня изумила. Я ожидал, что она благоговейно слушает – нет! Послушает, послушает и вдруг на колени припадет, с отчаянием каким-то, с ужасом, и громко шепчет:
– Не попусти! Ох, не попусти! Доброго ответа подай! Не попусти!
Я даже испугался. Улучив минутку, когда она поднялась с колен, я придвинулся к ней и, не выдержав, спросил:
– Тетенька, вам слышно, о чем читают-то?
Тетка гордо и презрительно глянула на меня из-под нависшего платка.
Я испугался еще больше, устыдился, что потревожил ее. Но она, посмотрев пристальнее и увидев, что я ее спрашиваю с серьезностью, хотя сам на барина похож, сказала мне под связный гул шепотом и не без сожаления:
– А ты разве неграмотный? И тотчас прибавила твердо:
– Еванделие чтут, самый кончик. Откровение, о вавилонской блуднице чтут, о звере, о страшном судище. Слушай ушами-то.
И она отвернулась.
Я слушал, слушал и не только страшного судища или вавилонской блудницы, но даже ни «аще», ни «обряще» больше не улавливал. Я знал, что ни о каком «звере» там не могли читать, а между тем нельзя было сомневаться, что тетка Марья именно это слышит. И если бы гудели не «аще и обряще», а что бы там ни происходило, тетка Марья все-таки молилась бы о своем. Дьякон себе читал, а тетка Марья себе молилась, твердо верующая в то, чего отнюдь тут не было.
|
|
|
Она опять стала на колени, а я вышел на солнце из темной, человеком пахнущей, жары.
Струился золотой воздух, щурилось солнце, шли люди, полные затаенной радости и собственной заботы. Заглянув в часовенку, я увидел у паникадила другого извозчика. Это несомненно был другой – громадный, сутулый; кафтан у него был еще короче и еще более подшлепнут. Я уже не стал слушать, что он там шепчет. Может быть то же, а может быть подобное, так же мало связанное с его молящейся душой.
Каждый, точно в заколдованном кругу, – один. В кругу и в беспомощности.
Побрел я в Летний сад, где пахло не камнями, а влажными недрами открывающейся земли. И было мне и хорошо, и скверно.
Молитва жива. Есть. А выражения ей нет. Слов решительно никаких нет.
Да и места для нее нет. Некуда с ней идти. Что же теперь делать?
Они похожи
…Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один ли из вас диавол.
(Иоан. VI, 70)
Опрокинутая небесная чаша была не лазурная, даже не синяя, а густо-сиреневая от зноя и от желтизны холмистой равнины, в которую впивались ее края. Края у черты соединения замглились, засерели. Почти в самой середине сиреневого свода стояло солнце. Но оно казалось не светилом, а огненной дырой, через которую прорывались из какого-то невозможного мира пламенные лучи. Лучи падали на землю горячей тяжестью, давили, душили ее, озаряя чрезмерным сиянием. Земля переставала дышать, умирая в славе тяжкого сверканья.
По большой дороге, около нив желтой пшеницы, шли странники, один за другим, один близко к другому. Дорога вилась по холмам от нижнего селения к тому, что на холме. Видно было далеко и широко, видны были оба селения – или, может быть, города, – оба белые и плоские, оба блистающие от белизны, как два алмаза. Дорогу всю ело и давило солнце; только кое-где подступали к ней разбросанные посреди пшеничных полей низкорослые корявые деревья, и тогда на желтую пыль ложились короткие, узловатые и сухие тени.
Странники шли молча, медленно и немного согнувшись под тяжестью солнца. У них были длинные, то желтовато-белые, то желтовато-серые одежды, и верхняя закрывала голову, и лица их были затенены.
Они шли вместе, близко один к другому, а поодаль за ними следовала женщина. Они шли давно и устали, давно шла за ними и женщина. Они редко оборачивались, и женщина, может быть, думала, что они ее не замечают, держалась вдали и не приближалась, но все шла.
У странников не было ни посохов, ни мешков, и только один нес под складками своей совсем желтой одежды что-то громоздкое, с острыми углами.
Там, где дорога подымалась вверх, стояли сразу три серых, короткотенных дерева. Под ними горячие белые камни, большие.
– Учитель, отдохнем здесь, – сказал один из странников, высокий и худой, приподнимая покрывало со лба. Он был стар, сед, лыс. Над добрыми, бледными глазами круглились удивленно поднятые брови, отчего лоб весь морщился в ровные складки.
– Отдохнем! Тут ни воды, ни тени! Не лучше ли отдохнуть, когда придем в город? Скоро ты устаешь, Яков! – быстро стал возражать ему другой, в желтом, тот, что нес ящик под одеждой.
Яков вероятно не стал бы настаивать, так как был кроток, но в это время третий путник, безбородый мальчик, нежноликий и кудрявый, тоже сбросил покров с головы и сказал:
– Да, если б отдохнуть! Мы так устали! Как ты хочешь, Учитель?
Тот, к кому они обращались и называли «Учитель», подойдя к белому камню под деревом, сел, а потому человек в желтом не возражал больше и тоже сел на другой камень, как раз напротив.
Кудрявый мальчик опустился на землю у ног Учителя. От зноя и тяжести была тишина.
Один из странников, не старый и не молодой, остробо-родый, быстрый в движениях, приложил ладонь к глазам и с любопытством глядел на дорогу.
– И что эта женщина идет за нами? Давно идет, а не подходит. Чего ей нужно?
– Может быть, больная. Мало ли народа ходит к Учителю, – сказал Яков.
Но любопытный не унимался.
– Нет, она молода и здорова. Я приметил ее еще там, на берегу. Стоит, следит, не подходит. Не слушает, только следит, а лицо сердитое.
– Лучше бы женщины сидели дома за пряжей и думали бы о том, как помочь бедняку, – сказал человек с ящиком, сидевший напротив Учителя, но тоже стал всматриваться в женщину, которая очень медленно, но решительно и упрямо, подвигалась к ним.
Он долго всматривался, и вдруг тонкая тень набежала на лицо. Лицо у него было молодое, темное, прямой тупой нос, алые сжатые губы, глаза, похожие на небо, только темные, почти черные; черные мягкие волосы, слабо завиваясь, падали на лоб; черная мягкая бородка почти не курчавилась. Казалось, человек с таким лицом не может улыбаться. Он и не улыбался никогда. Весь он был черный и яркий. И одежда у него была почти яркая – желтая.
Когда женщина стала подходить, он отвернулся равнодушно и опустил свои неробкие, темноцветные глаза вниз.
Впрочем, женщина и не подошла близко, а остановилась у последнего дерева, прислонилась к нему головой и молчала. Из-под опущенного серого покрова виден был ее странный горячий взор.
Некоторое время молчали и путники, глядя на женщину Черный не поднимал глаз и не шевелился. Наконец остро-бородый, которому уже не сиделось на месте от любопытства, сказал как будто про себя:
– Вот надоедливая женщина! Докучает и докучает. Спро-шу-ка ее, что ей нужно?
Он остановился, и так как все молчали, продолжал, уже обращаясь к женщине:
– Тебе, милая, нужно что-нибудь? Идешь и идешь все за нами…
Женщина отделилась от дерева и тихо, нерешительно и невнятно сказала:
– Я… к Учителю вашему…
– К Учителю? Что ж ты там, на берегу, при народе не подходила? Ты больная? Откуда ты? Чья?
Женщина смутилась, испугалась, не знала, на какой вопрос отвечать. Потом робко вымолвила:
– Я оттуда… – она неопределенно махнула рукой на восток. – Мои родители… он знает, – произнесла она вдруг с твердостью и неожиданно и гневно указала на черного. – Я не больная. Я хочу говорить с вашим Учителем.
Любопытный добродушно и радостно засмеялся.
– Так ты ее знаешь? – живо обратился он к черному. Но тот молчал и не шевелился.
– Мне надо говорить с вашим Учителем, – настойчиво повторила женщина. Она откинула покрывало и глядела уже без робости, вперед, но не на Учителя, как будто избегая его взором, и не на черного, который ее знал, а на говорившего с ней остробородого ученика. Она была очень молода, лет шестнадцати или пятнадцати, с узким, золотисто-смуглым лицом и огромными черными, гневными глазами. Любопытный покачал головой.
– Не знаешь, чего просишь, девушка. Иди домой. Нельзя тебе говорить с Учителем. Учитель никогда не говорит с женщиной.
– Иди, иди домой, – сказал и Яков, утирая лысину. – Что докучать? Ты не больная. Иди себе.
Но девушка не трогалась с места.
Двое из учеников, молчавших ранее, один длинноволосый, другой курчавый, улыбающийся и зоркий, стали подниматься, и длинноволосый сказал:
– Нехорошо это. Пусть она уйдет от нас. Девушка испугалась и почти вскрикнула:
– Мне надо… Мне надо сказать Учителю…
Ученики заговорили почти все сразу, но в эту минуту сам Учитель сделал движение рукой, освободив ее из-под складок одежды, и они замолкли, поняв, что Он хочет выслушать девушку. Удивились, но замолчали.
Поняла это и девушка, но вдруг опять оробела, сжала губы и в первый раз посмотрела в лицо Того, за кем так долго шла.
Он сидел на белом камне под деревом. У него были глаза, похожие на небо, только светлее, почти солнечные; казалось, он никогда не улыбается. Но порою он улыбался. Только его улыбка была такой невозможною радостной радостью, что и видевшие ее не верили потом, что видели, забывали, что видели; каждый раз она была и первою, и последнею, и не бывшею, и не оставалось слов для воспоминания. Теперь он смотрел и не улыбался, сидел весь светлый, но не яркий, а тихий, и одежда у него была светлее, чем у других, – почти совсем белая.
Девушка не опустила глаз. Молчала, потом, будто с усилием, проговорила:
– Я хотела сказать тебе, Учитель…
Еще раз остановилась, но потом продолжала смелее:
– Ты знаешь все, говорят. Ты рассудишь по правде, по закону. Я хотела просить тебя… Отпусти со мной твоего ученика. Вот его.
Она слегка обернулась и указала на черного.
– Его, – повторила девушка. – Если ты все знаешь, ты знаешь и то, что он со мною обручен. Он из нашего рода самый близкий мне, я одна дочь в доме моего отца, и он должен войти в дом наш. И было обручение и согласие между нами, и он копил деньги для дома, и вместе мы прикупили овец и другого скота. Я была обрученная ему невеста, и никто, кроме него, не может войти ко мне. Как я исполню закон отцов, если он отойдет от меня? Если бы ты видел горе моих старых родителей! Сжалься, отпусти его! Разве мало у тебя учеников? И народ толпою ходит за тобой! С тех пор, как он услышал о тебе, и пошел, и услышал тебя, он уже не возвращался под нашу кровлю, и только от людей я узнала, что он неотлучно с тобою, идет, куда ты идешь, носит ящик с деньгами для бедных, и только раз, с тобою, был он в нашем городе, и с тобой ушел. Я увидела и пошла за вами. Отпусти его. Прикажи ему, а если не послушает, да будет проклят от Бога нарушитель закона!
Ученики заговорили сразу, и ропот их прервал слова девушки.
– Что ты! Что ты! – воскликнул испуганный Яков. – Какие слова у тебя! Разве можно говорить такие речи Учителю? И чего просишь, сама не знаешь! Учитель велит нам оставлять и домы, и жен, и детей, и идти за ним, а ты хочешь, чтоб он повелел оставившему возвратиться?
– Молчи, старик! – прервала его девушка. – Ты прожил жизнь по закону, ты остаток дней отдаешь, а я? Я не оставляю – но оставлена; я не жила – и должна умереть. Я одна дочь у моего отца; он не увидит внуков, я умру, как затоптанная трава, как молодое дерево, не приносившее плодов, род наш изотрется в пыль и пылью разлетится. Учитель не захочет этого! Не для того пришел Он, чтобы мать не видела детей своих!
Зоркий, курчавый ученик с пытливым сомнением поглядел на девушку и сказал, улыбаясь:
– Еще надо исследовать, так ли все, как ты говоришь.
– Исследуй! Рассуждай! Смотри! Пытай! О, я знаю тебя, откуда ты родом! Вас двое там братьев, где другой? Вы все пытаете, все исследуете, нет для вас правды! Что ж ты ходишь за Учителем, пытаешь ли его правду? А не веришь – спроси его, – она указала на черного, – он здесь, он знает, что я говорю правду.
– Девушка не кривит душою, – сказал любопытный с некоторым соболезнованием и обратился к черному:
– Так ты оставил ее? И пошел? Как же ты теперь будешь? Что сделаешь?
Черный, не поднимая глаз, с усилием проговорил:
– Я сделаю, что велит Учитель. Он знает мой путь.
Тогда все глаза обратились на Учителя. Ждали, что он скажет.
Учитель молчал.
Девушка, видя, что он молчит, опять стала молить, протягивая руки.
– Отпусти его, я только его одного у тебя прошу. У тебя так много! Должно же исполняться закону, данному от отцов наших на вечные времена! Должно исполняться!
Нежноликий мальчик, сидевший у ног Учителя, проговорил, точно вздохнул, тихо и глядя вперед.
– Должно исполниться временем и срокам. Должно и закону исполниться…
Девушка говорила опять, но Учитель молчал. Тогда она вдруг, придя в отчаяние, крикнула:
– Ты не хочешь отпустить его? Ты меня не слышишь! Ты думаешь, он любит тебя? Я знаю, не оттого он с тобой, что любит тебя!
Яков, а за ним все другие, посмотрели на черного. Он ничего не сказал, только все лицо его горестно изменилось. И было ясно, что он – любит Учителя.
Но девушка не заметила ничего.
– Ты знаешь, что когда он не видал еще тебя, а слышал про тебя, он уже задумал свое. Ты пророк, и народ слушает тебя, говорят кругом о твоих делах, которые ты делаешь, от них твоя слава бежит впереди тебя, – и подумал тогда он… – он, что теперь сидит и молчит, – не я ли тоже пророк? И не та же ли у меня сила? Потому что, – девушка остановилась от волнения и гнева, – потому что наговорили ему в уши, что он похож на тебя, как близнец… Что одно лицо у вас…
Выкрикнув эти слова, она взглянула пристально на Учителя – и сразу умолкла, с оборвавшимся голосом и широко открытыми глазами. В них было изумление и ужас. Она точно сама не верила, что сказала то, что сказала; точно помимо воли сказала и теперь, взглянув, сразу вся застыла от испуга и нового отчаяния. Ученики поднялись с места, пораженные, и глядели на двух, сидящих друг против друга, на черного человека в желтой одежде – и на Учителя.
Они были похожи, как близнецы. Только один был весь темный, – а другой весь светлый, один яркий – другой ясный. И в лицах обоих была разная тишина.
Ужас, ревность и отвращение овладели учениками, иными смутно, другими остро. Только молодой ученик с бездумным спокойствием и доверием приклонился головой к коленям Учителя, закрыв глаза.
Тогда Учитель поднял на девушку взор – и улыбнулся.
И с его улыбкой вдруг исчезло все сходство между ним и черным. Улыбка его была такой радостной радостью, что видевшие ее уже не верили, что видели, когда она угасла; но у всех, и у девушки, и у окружавших ее, отпал ужас, и точно кто-то твердил всколыхнутой и медленно успокаивающейся душе: «Все хорошо. Видишь, все хорошо».
Девушка, с недоумелыми слезами на длинных ресницах, ступила несколько шагов вперед и вдруг стала на колени.
– Господин, – сказала она кротко и, сама не ведая чему, улыбалась сквозь слезы. – Господин мой! Прости моему неразумию. Я ничего не знаю, а ты все знаешь. Я рассуждала, что мне нужен тот, кто мне обещался быть мужем, а ты отнял его. Но ты не отнял, а я тебе отдаю его, если он тебе нужен. Тебе известен и путь, и закон. Я только знаю, что хочу не того, чего я хочу, а чего ты хочешь. Возьми его, если он тебе нужен.
И она простерлась перед ним на земле, как перед Богом.
Учитель встал, встали и все сидевшие еще ученики. Встал и черный, но не подошел близко, а был поодаль.
Учитель тихо опустил руку на непокрытую голову девушки.
Она не посмела поцеловать руку, лежавшую на ее волосах, н только поднесла к губам складку его покрывала. Учитель оставил ее и пошел вперед, дальше, в гору. За ним, поспешно накидывая покровы, тесной кучкой двинулись ученики. Ближе всех к Учителю шел нежноликий мальчик, к нему протиснулся любопытный с острой бородой, потом шел робкий Яков и другие. Черный двинулся сзади. Ящик давил ему руку. Учитель не отпустил его, а черный чувствовал, как он до испуга далек Учителю и что между ними стоит – Скорбь. И, вероятно, не один он это чувствовал, потому что даже любопытный, всегда ревнивый, беспокойный от ревности, теперь обернулся и взглянул на него без всякой горячей досады и зависти, а с сожалеющей грустью.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 77; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!