Рассказы, не включеные в книги 9 страница
Анюта плакала.
– Что уж вы… Может, Бог даст…
– Бог даст? Чего там Бог даст? Может быть, и Бога-то никакого нету…
Анюта испугалась, и даже плакать перестала. Глядела на него серыми, простыми глазами.
– Как так нету? Бог-то, Он видит… Петр помолчал, насупившись.
– Видит, да не слышит. Правду говорили товарищи: врут все попы… А коли и не врут, так где Он, Бог-то? Здесь, что ли? Там Он у нас остался. Сюда не хватает.
– Петр Сидорович, – залепетала Анюта, хватая его за рукав. – Я вас никогда не забуду и не покину никогда… Вы не отчаивайтесь. Бог через добрых людей помогает. Что тут-то жить? Какое уж житье? Лучше, коли что, дома помирать… А здесь что?
Уж совсем весна пришла – и не заметили. Вверху где-то весна была, в небе, а камни не потеплели, все такие же. И люди все так же, одинаково, лились, переливались, ехали, звенели и шумели, все так же, не больше, хотя был праздник. Графиня сказала Анюте, что праздник, что Пасха. Анюта удивилась. Какая же это здешняя Пасха? Не похоже. Ничего нет.
И еще что-то сказала ей графиня, от чего у Анюты сердце захолонуло сначала радостью, а потом болью, и боль и радость вместе сплелись в непонимающей тоске.
Побежала к Петру на свиданье, ноги подкашивались.
Он опять голодный, неделю без работы, только дверцы автомобильные отворял, ну, просто сказать – подаяние. Глаза так и блестят.
– Христос воскрес, – сказала Анюта нерешительно.
– Ах, это что Пасха ихняя? Так что? Уж эта мне Пасха! С голоду и так дохну…
|
|
|
– Они этого не понимают.
– Верно, не понимают. Чего с них спрашивать. Пошли, сели на лавочку. Тут тише. А Пасхи, действительно, никакой не было. Анюта вся дрожала, не знала, как сказать ему.
– Я уж и дни потерял, – начало Петр. – Наши-то праздники были ли, нет ли, не знаю… У нас служба хороша, ребята певчсими, я сам сколько раз…
Анюта набралась храбрости:
– Петр Сидорович! Я, конечно, многого понимать не могу, а только вы не осудите… Я вас так полюбила, что я теперь за вами всюду… У меня сердце на весь слезами исходит… Здесь не житье. Вот вы говорили – праздники. Нам-то Христос воскрес еще через две недели. Как нынче графиня сказала мне, чтоб собираться, что мы домой, в деревню, к праздникам поедем, – так уж я и не знаю… И рада-то я да и вас-то как же?..
– Вот оно что. Домой, значит, едете? В нашей Рышковской церкви заутреню стоять будете? Так… Ну, что ж, кланяйтесь нашим, не забывайте ваших. А мне, значит, в эту ихнюю Сену головой. Давно уж подумываю. Никуда все одно не податься.
Анюта и плакала, и за руки его хватала, молила:
– Да вы послушайте, послушайте…
– Чего послушать? До свиданьица. Вам своя доля, мне своя.
Но вдруг все удальство намученное с него слетело, губы распустились, глаза часто замигали, и сделался он весь простым глупым тамбовским парнем, серым земляным мужиком. Всхлипнул жалко и шмыгнул носом.
|
|
|
– Да как же, Аннушка? Что ж это? Едешь, значит? А я-то куды денусь? Только и было, что ты… Вправду, что ль, в воду мне?.. А грех-то?
Анюта повторяла:
– Грех, грех это…
– Я убег бы давно, коли б не ты… До границы б только добраться. А там хоть пропадай…
Ничего было не разобрать в его путаных словах, но Анюта все разобрала. И стали они говорить, и согласились понемногу. Почти и говорить было нечего.
– Я скрываться стану. А коли что – хуже не будет. До сердца уж дошло. Мне бы своих повидать. Хоть на праздники тайком доберусь. Здесь товарищи расскажут, как ловчее, потому я не знаю, а только денег много надо. Пожалуй, пятьдесят франков сразу надо.
У Анюты было зажитых сорок пять. Она их с собою принесла; вынула из платка, сует.
– Голубчик, люди добрые там помогут. И Бог-то на что? Мне не понять многого, а только беги ты отсюда. Где земля, там и Бог. А здесь нам не житье.
Хоть смерклось, и пустынно было в глухой улочке, но Анюта не смела его обнять, только глядела ему в глаза, такие родные, глупые и простые.
– Я ведь не худое что, – твердил Петр. – Ну, может, и возьмут. Мне, во-первых, на призыв идти, да это пустое. А то и в Сибирь… И Сибирь – земля русская… Здесь-то лучше, что ли?
|
|
|
– А я тебя нигде не покину, – сказала Анюта твердо. – Небось и в Сибири Христос-то воскрес.
Она обещала еще урваться, прийти к мосту. Но разойтись они долго не могли. Анюта обещала, как приедет, сбегать в Рышково, тайком поклон снести. Жив, мол, здоров, домой будет; а только помалкивайте, когда – неизвестно.
– Я ее, землю-то свою, увижу, а там что Бог пошлет, – говорил Петр. – Ты виду не показывай. Авось, живы будем.
Анюта утерла глаза и усмехнулась.
– Ну, прощай. Как только можешь – так и беги. Не жди. Письмо мне пришли откудова-нибудь. В заутреню в Рышкове будем – попомню тебя. Как запоют первый Христос воскрес, так с тобой похристосуюсь. Во второе, значит, воскресенье…
Он потянулся к ней – и они вдруг истово, трижды поцеловались.
Совсем стемнело. Кто-то мимо проходил, звонко и грубо стуча каблуками. Из темноты послышалась насмешливая и сочувственная фраза на чужом языке. Ну, разве они понимают? Разве у них воскрес Христос?
Анюта напрасно ждала у моста через несколько дней. Петр не приходил. Она испугалась было, но потом обрадовалась. «Заторопился, верно, – подумала она. – Убежал».
|
|
|
Через две недели Анюта, принаряженная, в розовом кашемировом платье, стояла в холодной, медленно согревающейся, рышковской церкви. Ждала. Тихо шелестя и вздыхая, собирался народ. Звездами загорались огоньки свечек. Собирались, толпились, ждали, все ждали. Знали, что воскреснет, вот сейчас воскреснет, и весь воздух в церкви притаился и ждал, а когда потянулись крестным ходом – Анюта увидела, что вся земля, холодная, едва оттаявшая, ждет, и звезды на черном небе чуть шевелятся, – и они ждут. Вот сейчас воскреснет, а когда воскреснет – неизвестно еще, что будет, может быть, все другое, все переменится и начнется радость…
Под розовым платьем у Анюты письмецо на груди. Маленькое, грязное, на сером клочке: «Анна Митрофановна, здравствуйте, и Христос воскрес, и воистину. Довожу до сведения, что я благополучно в городе Волочиске и отсюда еду вскорости. А что вы обещались, о том помню ежечасно и вообще в груди ношу. Кланяюсь земно вам и всему нашему дому, и Мишутке, а о чем обещались, помните. Известный вам». Подписи не было, но Анюте и не нужно. Бежал, значит! Давно. Может, здесь уж где-нибудь, близко. Помог Бог. Тут уж Он не оставит.
Дребезжащим, стареньким голоском запел при дверях храма седой батюшка: «Христос воскрес…» Горячие восковые капли падали со свечи на руки Анюте. Горячая, радостная муть застилала ей глаза. Все – близкие, все – родные, все – горькие, все радости ждущие, вечно верящие в обещание радости. Ждут темные люди, ждет темная земля…
«Христос воскрес».
Много дней прошло… Идут дни… Анюта помнит обещание. Где же Петр? Куда он девался?
Он приедет. Он где-нибудь совсем близко. Ведь он вернулся.
Или Бог ему не помог? Или Христос еще не воскрес?
Приказчик*
I
Вадим совсем юноша по летам, но уже давно самостоятельный человек.
Ни отца, ни матери у него нет, родственников он не признает, от опекуна освободился, – да тот ему и не мешал. Вадим любит только Анну Марковну, старую приятельницу и родственницу своей покойной матери.
Родовая усадьба в аренде у Анны Марковны, а рядом еще крошечная дачка Вадима. Дачку эту он не отдает, живет в ней сам, один, иногда зимой приезжает.
Но тогда в дачке холодно, и Вадим поселяется у Анны Марковны.
Для старухи – Вадим совершенство. Она не балует его, не ухаживает за ним, не закармливает его; она только слушает его, ничего не требуя, и считает верхом ума и правды все, что он думает, все, что он делает. Она гордится и счастлива, когда он приезжает в Гусиное Поле.
Этой весной Вадим приехал рано, еще снег лежал. Потом весна стала дружная, пошло тепло и грозы. Домик Анны Марковны зарос черемухой и сиренью, едва видно с балкона село в лощине, а Вадимовой дачки и совсем не видать, хотя она ближе, чуть не в саду, сейчас за речкой.
– Ночью опять грозы бы не было, парит, да и ноги что-то ноют, – говорит Анна Марковна, усаживаясь вечером чай пить не на балконе, по случаю сырости, а в низенькой, теплой столовой.
Евфросинья Степановна разливает чай. Не то экономка, не то компаньонка, вдовая дьяконица, испокон веку живущая при Анне Марковне. Черная вязаная косынка на голове и ужатые губы. К Вадиму тоже чувствует благоговение, но убеждений она совсем других, чем Анна Марковна.
Вадим пришел к чаю. Вчера был и сегодня пришел. Случается, не заглядывает по неделям. Днем на село ходит, где у него издавна много приятелей, а вечером у себя занимается. Дачка полна книг.
Самоварный пар бьет в лампу и заволакивает ее, точно солнце тает за облаком.
– Вприкуску вам, Вадим Иванович? Разлюбили с сахаром?
У Вадима усталый, но бодрый вид. Он уже загорел. Анна Марковна считает его красивым и мужественным, но на самом деле это худенький студент с довольно обыкновенным лицом. Белокурые, нежные брови и самодовольный рот.
Анна Марковна слушает, Вадим говорит. Он любит говорить. В нем есть остроумие, он слушает себя; рассуждает и рассказывает, не торопясь, не увлекаясь. Анна Марковна иногда дает реплики. Дьяконица одобрительно качает головой.
Через столовую, шурша юбками и покачиваясь на бедрах, босая, проходит иногда Клеопатра.
Дьяконица позвала ее.
– Клепа, снимай со стола.
Ловкая, кокетливая девка схватила самовар, унесла; потом вернулась и стала быстро убирать чашки, не гремя посудой. И все уходила, и все приходила, молча, с полуопущенными смешливыми глазами.
Вадим чуть повел на нее взор.
С грозой или без грозы – такие вечера повторялись, были похожи один на другой, как две капли воды. Разговаривал Вадим, слушала Анна Марковна, проходила молча Клеопатра. Молча глядел на нее Вадим. Он знал ее давно. Это была девка их же села, взятая к Анне Марковне на лето.
Вадим знал всех девушек из Гусиного Поля. По осеням случалось ему и на посиделках бывать.
II
Место низкое, болотистое, – и все оно парное после жаркой грозы.
Вадим идет по размытой дороге. Смеркается. На высокие сапоги липнет грязь. Вадим одет в рубаху и поддевку, только фуражка студенческая.
От придорожного молодняка пахнет остро, пронзительно. Не поймешь – жизнью или смертью. Прелым листом ли, размокшим, разлагающимся, – или новой травой. На пустырях колдобины, полные серой воды, круглые, как котлы, и курятся паром. Точно ведьмы варят себе холодные щи из болотной капусты.
«Завтра до полден пойду к Ефрему Иванову, – думает Вадим. – Делать так делать, тянуть нечего».
Вадим накануне серьезного решения. Он его обдумывает не первый год, но нынче все как-то сразу так сложилось, что медлить нечего. Все ясно. Было решение умственное, а теперь вдруг захотелось его исполнить, просто захотелось. И Вадим радуется.
Миновал село, поднял в свой домик. Сквозь кусты видно, что у Анны Марковны уже огонек.
В столовой нынче Вадим молчалив. Анна Марковна удивляется.
У Анны Марковны нет никакого материнства к Вадиму: она старая дева, и будь ей не шестьдесят четыре, а хоть сорок лет, ее благоговение непременно было бы влюбленностью. Теперь же Вадим для нее просто светлая звездочка, гений и оракул.
– Вадичка, а не почитаешь ли нам нынче чего-нибудь, а? Из новых, что ли?
Но Вадим не хочет. Он задумчив. Со стола убрали, пора уходить, но он еще не уходит.
– Как ты опять поправился, загорел. В Петербурге совсем жизнь не по тебе.
– Да-а… – рассеянно протянул Вадим, не слушая. И вдруг прибавил:
– Вы же знаете, Анна Марковна, мои мысли. Я – не интеллигент и не барин. Вернее – я хочу быть тем, чем сейчас должен стать интеллигент. Я хочу войти наконец в жизнь, в русскую жизнь, органически.
Анна Марковна уже много раз слышала это. Но сейчас тон у Вадима был серьезный, взволнованный. И она повернулась в кресле, ждала. Дьяконица равнодушно щелкала спицами.
– Органически, понимаете? – продолжал Вадим. – Вне народа в России нет жизни. Но мне противно интеллигентское народничество, это сентиментальное старое хождение в народ с каким-то поучениями и наблюдениями. Противно мне также и толстовское помещичье опрощение. Все это не то. Я хочу найти связь интересов, понимаете? А для этого нужна органическая связь; она есть, есть, ее вскрыть надо!
Вадим даже поднялся с места. Анна Марковна глядела на него с восхищением.
– Это долгий и нелегкий путь, – сказал Вадим, опять садясь и успокаиваясь. – Но первые шаги ясны. Университет я пока оставлю, имение не продам еще, но женюсь и поселюсь на селе.
– Женишься?
– Да, на крестьянской девке. Приму тот быт, который есть, приму в себя, понимаете, чтобы изнутри, если надо, расширять его рамки, чтобы войти, а не подойти со стороны, чтобы…
Анна Марковна всплеснула руками.
– Вадичка! Дорогой! Ах, как хорошо! Ах, как я тебя понимаю!
Но дьяконица была другого мнения. Она по-просту огорчилась.
– Я, конечно, многого не понимаю, Вадим Иванович, а только это обидно. На какой это девке жениться? В таких цветущих годах – на крестьянской девке! И что это у вас за пристрастие, чтобы мужиком делаться? Навидались, кажется, наших мужиков. Они и сами-то себе в тягость, и сами-то в город глядят, а тут неволя, подумаешь! Жалость это одна!
Анна Марковна рассердилась.
– Не понимаешь, так и молчи! Это идея, а ты с глупыми соображениями. Мещанство какое!
– Быть может, идея и неверна, – скромно сказал Вадим, – но мне-то она кажется верной, и потому я от нее отступить не могу.
Но дьяконица не унялась.
– И какая такая вам девка понравилась? Они все рады хвостами перед барином вертеть. Избалованный народишка. Ну и понравилась, да где же это видано – жениться?
Обыкновенно Вадим на дьяконицу обращал очень малое, добродушное внимание. А потому сама Ефросинья Степановна изумилась его внезапной злобе.
– Что вы городите? – крикнул он. – Разве я говорил вам, что мне кто-нибудь понравился? Я о принципе говорил, а вы черт знает куда метнули. Но, конечно, я не теоретически женюсь и жену свою буду любить, буду, буду!
– Вадечка, успокойся! – молила Анна Марковна. – Тебя вполне понимают. Бог да благословит твой путь! А стоит ли обращать внимание на Фросю? Она человек необразованный.
Дьяконица дрожащими руками складывала вязанье и шмыгала носом, готовая заплакать.
– Конечно, что ж, я и не говорю, я человек простой, а только, Вадим Иванович, так я вас уважала, так уважала, и вдруг вы…
Вадим уже успокоился, встал, махнул рукой и надел фуражку.
Дьяконица тоже замолкла.
– Кто там? Клепа! Клепка! Дверь за барином замкни, – крикнула Анна Марковна.
Откуда-то вынырнувшая Клеопатра живо, шлепая босыми ногами и виляя бедрами, кинулась в сени за Вадимом. Он был уже далеко.
III
На селе имелась, в новой пристройке, лавка. Лавочник Ефрем Иванов считался мужиком богатым и крепким, но богатством не кичился, тем более что и вообще Гусиное Поле – село не бедное. Говорили, конечно, что он мужик жадный, одного работника и того не весь год держит, – ну, да про кого не говорят?
В избе у него Мавра, жена, баба еще не старая, худая и тихая, да сноха молодая с ребеночком: сын в Питере приказчиком в чайном магазине, ловко пошел, рублей до шестидесяти получает. А приедет – так посмотреть любо: пиджак новый, шляпа… Старик тужит, что рано женил его. Баба-то ему не под стать. Ну, да авось справится, – к себе ее выпишет, обломает.
Дочь Клеопатру (этакое имя поп дал!) давно уже Ефрем замуж метит, да больно разборчива. А бойка; пора замуж от греха. За Петрушку Лаптевав выдать бы ее; парень ловкий, не хуже сына Ильи. Артельщиком был, важно домой привез, а теперь, гляди, еще лучше место у него на примете. Клепка бы ему как раз, да что-то он не очень. Пожалуй, петербургскую выищет.
В тесной лавке темновато, пахнет кожей, ситцем каленым, леденцами, бубликами, мокрым полом и веревками. На дворе сыро, дождичек накрапывает.
– А-а, наше вам! – подавая через прилавок руку Вадиму, сказал Ефрем Иванов. – Как живете-можете? Давненько чайком вас хозяйка моя не паивала! Сейчас она у меня живо самоварчик наставит. А вам из товару нашего чего не занадобилось ли?
– Да нет… Я, Ефрем Иванов, к тебе по делу. Словечка на два.
Вадим говорил всем знакомым мужикам «ты», а они ему «вы». Размышляя, он решал, что это неправильно, но привычка была сильна и у них, и у него; ничего нельзя было поделать.
Вадим волновался и злился на себя, что волнуется. Ему казалось, что он уже сделал что-то не так; что надо было как-то иначе приняться; но поздно останавливаться.
Впрочем, он скоро успокоился, усевшись на единственный соломенный стул в этой лавке, такой привычной, и глядя в бородатое лицо Ефрема, такое знакомое.
– Что ж, пожалуйте, – говорил Ефрем. – Чем служить могу, – прибавил он тонко. – А то лучше в избу все же зашли бы.
– Нет, уж потом. Вот что, Ефрем. Я с тобой без долгих околичностей говорит буду. Мы не первый год знакомы.
– Да уж, слава тебе, Господи! Еще вот каким вас видали! Чего уж еще. Кажется, люди знакомые.
– Ну, так вот. Ты меня знаешь, я здешний. Потому и буду говорить прямо. Я, Ефрем, думаю в Петербурге пока не жить, а переселюсь сюда совсем. И хочу я жениться. Пришел к тебе просить, не выдашь ли за меня Клеопатру?
Ефрем считал, что умный человек не должен ничему удивляться. А потому спросил только, прищуриваясь:
– То есть это как?
– Что как? Я хочу на твоей дочери жениться, на Клеопатре. Буду жить с ней здесь.
– На даче? Али в доме?
– Да нет, на селе. Это все можно потом обстоятельно решить, вместе обдумаем, – прибавил он чуть-чуть нетерпеливо. – Если ты согласен, тогда и поговорим.
Ефрем помолчал.
– То есть Клепку вы за себя хотите взять?
– Ну, да, Господи! Об этом и речь. Ты говори, согласен или нет.
Но Ефрем молчал. Ему нужно было время для соображения.
– Мы ведь с тобой, Ефрем, не раз по душам разговаривали, – продолжал Вадим. – Я от тебя не скрывал, что я деревню люблю, что эта петербургская жизнь не по мне, да и мало того, люди тамошние все… оторванные какие-то, не настоящие, слабые, беспомощные… Ты вот многое понимаешь такое, чего они никогда не поймут. И я не хочу быть таким, как они.
Ефрем хмыкнул и, еще помолчав, произнес:
– Так-с… Каждый ищет, где лучше. Из своего состояния, значит, вон.
– Да нет, Ефрем! Я вовсе не хочу ни от чего своего отказываться. Если я на селе, с вами, буду жить, так это еще ничего не значит. Я войду в вашу жизнь, в ваши интересы; но такой, как я есть – я верю, – на что-нибудь вам буду годен. А когда я женюсь на простой деревенской девушке…
– Да что же вам на мужичке-то, ничего не видя, жениться? Да и молоды вы, гляди…
– Молод?.. Мне двадцать второй год. А ты когда Илью женил? В девятнадцать небось? Я не хуже любого парня деревенского, здесь же рос. Клеопатра девушка славная, работящая и со смыслом. И ее я не первый год вижу…
Неожиданная мысль вдруг сдвинула брови Ефрема.
– Что ежели вам Клепка понравилась, – сказал он грубо, – так это все ее хвосты-верты. Да кабы знатье, что она на барском дворе этакими делами занимается… Да я eel Я ее, можно сказать…
– Что ты, Ефрем, Ефрем! – в ужасе закричал студент. – Ты меня не понял, должно быть! Я с Клепой наедине двух слов не сказал! Она и не знает ничего. Видались мы на людях, ну шутил я с девушками, смеялся… Говорю тебе, она и не знает, что сватаюсь! Да что, в самом деле, если ты не хочешь, так и не надо. Я на другой девушке женюсь, мне все равно. Не одна тут твоя! – прибавил он с сердцем.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 70; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!