Литературная норма и речевая практика

Языковая норма в проекции на современную речевую практику[59]

Понятие нормы, нормального важно для многих видов человеческой деятельности. Существуют нормы выработки продукции (например, на заводе) и нормали, то есть технические требования, которым эта продукция должна удовлетворять. Диетологи говорят о нормах питания, спортсмены «укладываются» в определенные нормативы (в беге, в прыжках). Ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что в любом цивилизованном обществе действуют нормы взаимоотношений людей, нормы этикета; у каждого из нас имеется представление о том, что нормально для человеческого общения, а что ненормально, выходит за пределы некоей неписаной нормы. Да и наша повседневная речь пестрит этими словами: – Как поживаешь? – Нормально! – Ну, как дела? – Да ничего, в норме.

Более того, норма незримо присутствует и в таких наших высказываниях, в которых нет самих слов норма или нормальный. Когда мы оцениваем, например, рост человека или животного, то можем сказать: – Какой высокий парень! или: – Что‑то этот жираф маловат для жирафа, – и тем самым сравниваем рост парня и жирафа с какой‑то подразумеваемой нормой роста (естественно, разной для человека и для жирафа). Когда мы говорим: удобный стул, слишком темная комната, невыразительное пение, мы имеем в виду (хотя не отдаем себе в этом отчета) некие общепринятые «нормы» удобства стула, освещенности помещения, выразительности пения.

Как хорошо известно, норма есть и в языке. И это вполне естественно: язык – неотъемлемая часть не только цивилизованного, но и вообще всякого человеческого общества. Норма – одно из центральных лингвистических понятий, хотя нельзя сказать, что все лингвисты толкуют его одинаково.

В монографии «Русский язык и советское общество» (1968) Михаил Викторович Панов сформулировал теорию антиномий – присущих языку постоянно действующих противоречий, благодаря которым совершается его развитие. Основные антиномии: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, антиномия, обусловленная асимметричностью языкового знака, антиномия двух функций языка – информационной и экспрессивной (см. [РЯиСО, I: 24 и сл.]). Механизмы действия антиномий были убедительно продемонстрированы в указанной работе на материале развития русского языка первой половины XX века; сама теория получила признание у большинства лингвистов, занимающихся проблемами языковой эволюции.

К теме этой статьи имеет прямое отношение, главным образом, антиномия узуса и возможностей языковой системы. Вот как иллюстрирует действие этой антиномии М. В. Панов:

Узус ограничивает использование языковых единиц и их сочетаний; живые потребности речевого употребления заставляют постоянно прорывать цепь этих ограничений, используя возможности, заложенные в языковой системе. Например, узус запрещает сказать победю, или побежу, или побежду. Можно использовать оборот я буду победителем, я одержу победу, победа за мной; но они слишком книжны, не годятся для непринужденной бытовой речи (и могут в ней употребляться только шутливо). Потребности языкового общения и запрещают и одновременно заставляют использовать эти формы (ведь строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения) [РЯиСО, I: 25].

Термин «узус» употреблен здесь практически как синоним термина «норма»: на это указывают такие характеристики, содержащиеся в приведенной цитате: узус ограничивает, цепь ограничений (накладываемых узусом), узус запрещает, исполнение языковых запретов (диктуемых узусом); как известно, ограничения и запреты – это функции языковой нормы. По‑видимому, такая синонимия послужила причиной того, что в работах других исследователей, развивавших теорию М. В. Панова, эта антиномия иногда называется антиномией системы и нормы (см., например [Крысин 1968; 1989: 22; Беликов и Крысин 2001: 105, 106‑107])[60].

Насколько оправдано употребление терминов «узус» и «норма» как синонимов? Не обозначают ли они нечто хотя и близкое, но всё же существенно различающееся?

Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим понимание языковой нормы в современной лингвистике.

Термин норма часто используется в двух смыслах – широком и узком.

В широком смысле под нормой подразумевают традиционно и стихийно сложившиеся способы речи, отличающие данный языковой идиом от других языковых идиомов. В этом понимании норма близка к понятию узуса, т. е. общепринятых, устоявшихся способов использования данного языка. Так, можно говорить о норме применительно к территориальному диалекту: например, нормальным для севернорусских диалектов является оканье, а для южнорусских – аканье. По‑своему нормативен и любой из социальных или профессиональных жаргонов: например, то, что используется в торговом арго, будет отвергнуто как чуждое теми, кто владеет жаргоном плотников; устоявшиеся способы использования языковых средств существуют в армейском жаргоне и жаргоне музыкантов – «лабухов», и носители каждого из двух этих жаргонов с легкостью отличат чужое от своего, «нормального», и т. д.

В узком смысле норма – это результат целенаправленной кодификации языка. Такое понимание нормы неразрывно связано с понятием литературного языка, который иначе называют нормированным, или кодифицированным[61]. Территориальный диалект, городское просторечие, социальные и профессиональные жаргоны не подвергаются кодификации, и поэтому к ним неприменимо понятие нормы в узком смысле этого термина[62].

Получается, что применительно к некодифицированным сферам языка мы можем употреблять термины «узус» и «норма» безразлично: то, как принято говорить, скажем, на данном диалекте, это языковой обычай, узус, но это и диалектная норма, отличающая его от других диалектов[63]. Однако относительно кодифицированной подсистемы, каковою является литературный язык, такое безразличие в использовании терминов «узус» и «норма» явно неоправданно: одно дело, как предписывают употреблять языковые средства словари и грамматики (норма), и другое – как в повседневном речевом общении следуют этим предписаниям носители литературного языка (узус, речевая практика). Несовпадение нормативных прескрипций и речевой практики более или менее очевидно, и современная устная и письменная речь предоставляет нам массу примеров такого несовпадения.

Из сказанного следует, что применительно к литературному языку полезно различать (в рамках рассматриваемой антиномии) три сущности: систему, норму и узус. При этом в понятии нормы надо иметь в виду два указанных выше смысла – широкий и узкий: 1) норма как результат традиции, как многолетний обычай использовать языковые единицы и их сочетания и 2) норма как результат кодификации, как совокупность предписаний, касающихся употребления языковых единиц.

Литературная норма объединяет в себе и языковую традицию, и кодификацию, во многом основывающуюся на этой традиции. Тем самым литературная норма противопоставлена, с одной стороны, системе (не всё, что допускает языковая система, одобрено нормой), а с другой, – речевой практике: в речевой практике вполне обычны большие или меньшие отклонения как от традиционной нормы, так и от тех нормативных предписаний, которые содержатся в грамматиках и словарях.

Примеры несовпадения системных возможностей, нормативных предписаний и речевой практики многочисленны и разнообразны.

Так, фонетическая система русского языка допускает сочетания мягких задненёбных согласных с последующим /о/: [к'о], [г'о], [х'о]. Литературная же норма отвергает словоформы типа берегёт, жгёт (хотя в речевой практике литературно говорящих людей эти формы встречаются[64]), словоформы со звукосочетанием [к'о] единичны: ткёшь, ткёт, ткём, ткёте, а слова с [х'о] в русском литературном языке не встречаются. Тем не менее, эти звукосочетания «фонетически закономерны», и «можно уверенно ожидать, что какое‑нибудь заимствование типа гёла[65] или необычное имя собственное с этим сочетанием (Хёлин) будет произноситься людьми, владеющими русским литературным языком, без звуковых замен и без артикуляционных запинок: они сохранят именно такой свой облик, с [г'о] и [х'о], даже если войдут в число общеупотребительных, частых в бытовой речи слов» [Панов 1967: 79‑80].

Языковое творчество детей и некоторых писателей также может служить свидетельством того, что возможности системы языка значительно шире того, что разрешает литературная норма и что закреплено в узусе.

В знаменитой книге Корнея Чуковского «От двух до пяти» приведены многочисленные факты «незаконных» (а на самом деле вполне допускаемых системой русского языка) детских формо– и словообразований типа зададу, спрятаю, пивнул, откуснул, всколькером, рукти (по образцу слова ногти: «на ногах ногти, а на руках рукти»), окошный дом, зубовный врач, пугательные сказки и т. п. [Чуковский 1990: 105 и сл.]. Один из персонажей романа А. Солженицына «В круге первом», Илларион Герасимович, «не слабел, а, наоборот, сильнел от такой жизни». Разумеется, система языка не ставит под запрет образование глагола сильнеть от прилагательного сильный, поскольку словообразовательная модель производства глаголов со сходной семантикой ('приобретать свойство, обозначенное прилагательным, в большей степени') от других прилагательных, имеющих в своем составе суффикс ‑н‑, существует: ср. полный – полнеть, умный – умнеть, ясный – яснеть и под. Однако ни в нормативных словарях, ни в речевой практике большинства говорящих по‑русски глагола сильнеть нет. Заметим, что А. И. Солженицын вполне осознанно и целенаправленно расширяет русский словарь, вводя в него слова, отчасти забытые, отчасти стоящие на периферии языка, отчасти придуманные им самим, но образованные в большинстве случаев в соответствии с системными закономерностями русского языка: выкоренить ('искоренить, истребить'), головотряс (недуг), думчивый ('требующий призадуматься'), изломистый, крохота ('мелюзга, мелкота'), лють ('сильный мороз, стужа'; ср.: «Ой, лють там сегодня будет, двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева!» – «Один день Ивана Денисовича»), неують, скородельный, сличка ('сравнение'), хрусткий ('жесткий, твердый и ломкий'), чашничать ('бражничать, пировать') и под. [Солженицын 1990].

В разные периоды развития языка литературная норма имеет качественно разные отношения с речевой практикой.

В эпохи демократизации языка тенденции, действующие в узусе, преодолевают сопротивление традиционной нормы и в литературном языке появляются элементы, которые до того времени норма не принимала, квалифицируя их как чуждые нормативному языку. Например, характерное для современной речевой практики распространение флексии ‑а (‑я) в именительном падеже множественного числа на всё более широкий круг существительных мужского рода (инспектора, прожектора, сектора, цеха, слесаря, токаря и под.) означает, с одной стороны, что конфликт между системой и нормой разрешается в пользу системы, а с другой, что постоянно изменяющийся, пополняемый новшествами узус, живая речевая практика оказывает давление на традиционную норму, и для некоторых групп существительных образование форм на ‑а (‑я) оказывается в пределах кодифицированной нормы (и, значит, конфликт между нормой и узусом разрешается в пользу узуса).

Форма родительного падежа множественного числа носок (несколько пар носок), наряду с традиционно‑нормативной носков, недавно разрешенная современными кодификаторами грамматической нормы (см. [Еськова 1994: 191; ОС 1997: 304]), – несомненная уступка просторечному узусу, из которого форма родительного падежа множественного числа с нулевой флексией (носок), ранее оценивавшаяся как бесспорно неправильная, распространилась и в среду говорящих литературно. Влиянием просторечной и профессионально‑технической среды объясняются и многие другие варианты, допускаемые современной русской литературной нормой: договор, договора, договоров (наряду с традиционными договор, договоры, договоров) [Еськова 1994: 88; ОС 1997: 126], переговоры по разоружению (наряду с переговоры о разоружении), радиовещание на заграницу (то есть радиовещание для слушателей, живущих за границей), война на уничтожение (вместо традиционной конструкции война с целью уничтожения), поделиться о впечатлениях (вместо поделиться впечатлениями)[66] ит.п.

Речевая практика может способствовать не только проникновению в нормированный язык новых для литературного языка единиц, но и укреплению в нем новых моделей – словообразовательных, синтаксических и других. Так, многочисленные лексические заимствования из других языков, главным образом из английского, расширившие нормативный русский словарь в конце XX века, способствуют и тому, что активизируются структурно новые типы слов. Таковы, например, некоторые словосочетания с так называемыми аналитическими прилагательными – типа бизнес‑план. Надо сказать, что образование подобных словосочетаний – явление не новое для русского языка, их массовое возникновение (на основе сокращений типа парт‑, проф, сов– и т. п.) относится еще к 20‑м годам XX в.; грамматические свойства аналитических прилагательных достаточно хорошо изучены (см. в первую очередь работы М. В. Панова, который предложил и сам термин «аналитические прилагательные» – [Панов 1956, 1971]). В большинстве случаев аналитическое прилагательное представляет собой неизменяемую единицу: аудио‑, био‑, видео‑, гидро‑, кардио‑, космо‑, нарко‑, шоу– и под., и препозитивное присоединение ее к знаменательному слову – явление вполне естественное, аналогичное тому, как присоединяются к определяемым словам обычные, изменяемые определения‑прилагательные. Однако когда в качестве аналитического прилагательного выступают слова, которые могут существовать и в виде склоняемых существительных – типа бизнес, Интернет, то речь может идти не только об образовании словосочетаний с аналитическими прилагательными: бизнес‑план, Интернет‑карта, но и о более традиционных для системы русского синтаксиса генитивных словосочетаниях типа план бизнеса, карта Интернета или о предложно‑падежных конструкциях: план по бизнесу, карта для Интернета; кроме того, вполне в духе языка употребить и относительное прилагательное, образованное от такого существительного: бизнесный план, интернетная карта, но ни современная речевая практика, ни тем более литературная норма не воспользовались возможностью образования таких прилагательных.

Под иноязычным влиянием появляются конструкции, не характерные для русского синтаксиса. Например, деепричастные заголовочные конструкции вида Подводя итоги, достаточно частотные в прессе начиная со второй половины XX века, появились под влиянием соответствующих конструкций английского языка – ср. англ. summing up (именно так было переведено на русский язык название автобиографической книги Сомерсета Моэма «The Summing up»). Сюда можно отнести также появление форм множественного числа у существительных, которые традиционная норма предписывает употреблять преимущественно в единственном: гонка вооружений (ср. англ. arms race), мирные инициативы (ср. англ. peace initiatives) и нек. др. Профессионально‑технический язык стал источником таких конструкций, как проверка емкостей на герметичность, бурение скважин на воду; в сфере военно‑делового языка – конструкций приказ на наступле ние, задание на поход и под. (см. [РЯиСО, III: 251 и сл.; Золотова 1974].

Еще более показательно давление узуса на норму в области орфографии. Например, возврат в написании ряда слов, относящихся к религиозной сфере, к старой, дореволюционной норме – с прописной буквы (вместо положенного, согласно «Своду правил орфографии и пунктуации» 1956 года, написания их с буквы строчной): Бог, Богородица, Рождество, Пасха, Сретенье, Библия и др. – произошел первоначально в письменной практике конца XX века, а уж затем это было утверждено в качестве обязательной орфографической нормы (подробнее об этом см. во вступительной статье «Правила употребления прописных букв» к словарю [Лопатин, Чельцова, Нечаева 1999: 12–34]; о других случаях соотношения традиционной орфографической нормы и узуальных новшеств, а также о возможности сосуществования орфографических вариантов см. в статье [Кузьмина 2004]).

В периоды укрепления языковых традиций – что, несомненно, связано с определенной социальной, политической и культурной стабилизацией общества – фильтрующая сеть нормативной кодификации становится более частой, и тогда ненормативное, но при этом достаточно широко представленное в узусе с большим трудом попадает в литературный язык. Например, в 30‑е годы XX в., когда формировался «советский языковой стандарт», который дожил «до падения советского режима» [Живов 2005: 199], литературная норма отвергает имперфективные глагольные формы, образуемые от двувидовых глаголов: атаковывать, использовывать, мобилизовывать, организовывать и под., хотя в 20‑е годы XX в. они были весьма употребительны не только в просторечии, но и в литературной речи и имели определенные социальные перспективы укрепиться в нормативном языке. Академик С. П. Обнорский даже написал специальную статью, посвященную глаголу использовывать [Обнорский 1935], в которой выражал крайнее беспокойство по поводу распространения этой просторечной формы в речи литературно говорящих людей. Беспокойство оказалось напрасным, никто из владеющих литературной нормой не скажет сейчас: *Надо использовывать такую возможность. Но другие, сходные формы можно и услышать, и увидеть напечатанными: таковы, например, организовывать и мобилизовывать[67] (см. об этом также [Мучник 1961; РЯиСО, III, § 68; Горбачевич 1971: 222‑223]).

Взаимоотношения языковой нормы и речевого узуса не всегда антиномичны, то есть не всегда имеют форму конфликта, разрешаемого непременно в пользу какой‑то одной из сторон. Вариативность, сосуществование, с одной стороны, языковых средств, освященных традицией и закрепленных в норме путем ее кодификации, и, с другой, языковых средств новых, идущих из речевой практики, также представляет собой форму взаимоотношений нормы и узуса. Несмотря на то, что литературная норма, как это давно признано ее исследователями, строга и консервативна[68], она допускает совместное функционирование вариантов одной и той же языковой единицы.

Варьирование языковых единиц в пределах нормы имеет несколько типов:

1) свободное: таково, например, вариативное произношение твердого или мягкого согласного перед [э] (ударным или безударным) в некоторых иноязычных словах: пре[т'э]н‑зия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия, [дэ]зодорант – [д'э]зодорант и т. п.; вариативность ударения в словах одновременно (на третьем или на четвертом слоге), угля и угля; вариативность некоторых падежных форм и личных форм глагола: в мозгу и в мозге, чтят и чтут;

2) семантически обусловленное: например, варьирование форм родительного падежа и партитива: чая – чаю, сахара – сахару, коньяка – коньяку и т. п., форм предложного и местного падежей: (лежать) в снегу – в снеге (мало живописности), на самом краю – на переднем крае; в круге света – в своем кругу и т. п., форм множ. числа в зависимости от значения слова: тормоза (механизм) – тормозы (в работе), учителя (в школе) – учители (о главах учений, научных или социальных теорий), сыновья (в семье) – сыны (сыны Отечества) и др.;

3) стилистически обусловленное: тракторы, инспекторы, прожекторы (книжн.) – трактора, инспектора, прожектора (нейтр. или разг.)[69], в отпуске (книжн. или нейтр.) – в отпуску (разг.), тропою (устар.) – тропой;

4) профессионально обусловленное: компас – компас (в речи моряков), лоскут – лоскут (остатки в некоторых видах производства, например, в ткацком), сейнеры – сейнера, разбивка – разбиение (второе – в научной речи, при общем для обоих слов значении 'распределение чего‑л. по группам, классам');

5) социально обусловленное: по средам (главным образом, в речи интеллигенции старшего поколения) – по средам (в речи молодого и среднего поколений независимо от социальной принадлежности), е[ж':]у, дро[ж':]и (в речи интеллигенции, преимущественно московской, старшего поколения) – ё[ж:]у, дрд[ж:]и (в речи других групп носителей современного литературного языка), ш[ы]гй, ж [ы]ра (в речи москвичей старшего поколения) – ш[а]гй, ж[а]ра (в речи других групп носителей современного литературного языка) и др.;

6) территориально обусловленное. Этот тип варьирования литературной нормы признаётся далеко не всеми исследователями: например, Ф. П. Филин отстаивал единство и неварьируемость русского литературного языка на всей территории его распространения (см. [Филин 1981]). Однако языковая действительность расходится с этой точкой зрения на литературную норму. Исследования последних десятилетий убедительно показали, что русский литературный язык существует в определенных локальных вариантах, характеризующих главным образом фонетику, акцентуацию, интонацию, а также словоизменение и лексику (единицы других сфер языка подвержены варьированию в меньшей степени). Так, для речи интеллигенции таких городов, как Вологда, Пермь, Красноярск, Тобольск и нек. др., характерна меньшая, чем в «столичной» норме, редукция гласных в неударных (особенно в заударных) слогах; в речи носителей литературного языка, живущих в городах к югу от Москвы, встречается [у] фрикативный на месте [г] взрывного; у носителей литературного языка, живущих в Москве и Санкт‑Петербурге, наблюдаются различия в использовании наименований одних и тех же объектов, а также некоторые акцентные особенности, и т. п. (см. об этом, например, в работах [Беликов 2004, 2006; Григорьева 1980; Ерофеева 1979; Жильцова 1987; Игнаткина 1982; Парикова 1966; РЯДМО; Чуркина 1969]).

Самым «слабым звеном» среди этих шести групп вариантов, допускаемых литературной нормой, является первая группа: свободная вариативность постоянно испытывает давление со стороны нормы, которая в принципе неохотно допускает функционально не оправданную дублетность языковых единиц (ср. основанное на этом свойстве нормы определение М. В. Пановым понятия литературного языка – в [Панов 1966]). Срок существования ничем не обусловленных вариантов в литературном языке относительно короток: такие варианты постоянно «растаскиваются» в другие группы, где вариативность определяется теми или иными условиями. Например, акцентная вариативность слова творог имеет отчетливо выраженную тенденцию перейти в другой тип варьирования – социально обусловленный: творог предпочитают говорить преимущественно представители интеллигенции старшего поколения, а творог – вариант более молодой и социально слабо маркированный; похожая тенденция в распределении акцентных вариантов слова щавель (ударение на первом слоге – более молодое и, возможно, еще просторечное, но широкоупотребительное[70], а щавель отмечается преимущественно в речи интеллигенции старшего поколения).

В целом сосуществующие в литературном языке варианты функционально и коммуникативно подвижны: их использование зависит от сферы и стиля общения, от социальной и профессиональной принадлежности говорящего, от его коммуникативных намерений (например, говорит ли он всерьез или хочет пошутить) и способности переключаться с одной манеры речевого общения на иную (например, с профессиональной речи на общелитературный язык) и от некоторых других факторов (см. об этом, в частности, в работе [Современный русский язык… 2003]).

В процессе обновления нормы определенное значение имеет распространенность, частота того или иного новшества в речевой практике, хотя роль этого фактора нельзя преувеличивать: распространенной, массовой может быть и явная ошибка (ср., например, произношение типа инцин дент, беспрецен дентный, весьма часто встречающееся даже в публичной речи, в частности, у журналистов)[71]. А. Б. Шапиро полвека назад справедливо заметил: «Даже если девяносто процентов будут говорить документ, это не может стать литературной нормой».

Однако в случае не столь контрастных отличий вновь появляющегося языкового факта от традиционно используемой языковой единицы новое может приобретать широкое распространение и получать признание у большинства говорящих, и обе формы – старая и новая – могут длительное время сосуществовать в пределах литературной нормы. Современные словари и справочники дают обильные примеры вариативных произносительных и акцентных норм: творо ′ г – тво ′ рог, по среда ′ м – по сре ′ дам, раку ′ рс – ра ′ курс, ста ′ ртер – стартёр, бу ′ ло[шн]ая – бу ′ ло[чн]ая, [дэ]зодора ′ нт – [д'э]зодора ′ нт, пре[т'э]нзия – пре[тэ]нзия, [сэ]ссия – [с'э]ссия[72]; о редком явлении надо говорить феномен (ударение феномен не рекомендуется), а применительно к обладающему исключительными, редкими качествами человеку можно употреблять и ту и другую акцентную форму [ОС 1997: 599] (хотя в живой речи произношение этого слова с ударением на втором слоге, по‑видимому, большая редкость) и т. п.

Постепенно один из вариантов вытесняет своего конкурента: например, ударение на первом слоге в слове творог и в дательном падеже множественного числа слова среда (по сре ′ дам) сейчас является статистически преобладающим среди носителей русского литературного языка, так же как и произношение бу ′ ло[чн]ая (традиционное старомосковское произношение этого слова со звукосочетанием [шн] характерно главным образом для речи москвичей; см. об этом более подробно [РЯДМО, гл. 2]), акцентная форма ра ′ курс – по сравнению с ныне устаревшей (но до относительно недавнего времени единственно правильной[73]) формой раку ′ рс и нек. др.[74]

В обновлении нормы, в ее изменении под влиянием речевой практики важна также социальная и культурная среда, в которой то или иное новшество получает распространение. В общем случае, чем выше «общественный вес» той или иной социальной группы, ее престиж в обществе, ее культурный уровень, тем легче инициируемые ею языковые новшества получают распространение в других группах носителей языка (ср. понятия социального статуса, социального престижа и престижной языковой формы, используемые У. Лабовом при объяснении им фонетических изменений, – см. [Labov 1972; Лабов 1975: 225; 1975а: 323]). Однако обратное не всегда верно: то, что рождается в непрестижной, социально низкой и малокультурной среде, может, конечно, сохраняться в этой среде, не выходя за ее пределы, но может – и нередко! – проникать в речь других социальных групп, в том числе и в речевую практику носителей литературного языка. Ср. замечание А. Д. Швейцера, основанное на анализе инновационных процессов в английском литературном языке и в английских диалектах: несмотря на сопротивляемость кодифицированного языка новшествам, идущим из субстандартных источников, «существует и противоположный путь распространения инноваций – «снизу вверх», т. е. из субстандартных разновидностей языка в литературный язык. В результате этого процесса происходит сублимация субстандартных языковых форм и их закрепление в узусе, санкционируемом нормами литературного языка» [Швейцер 1996: 74][75].

Сходные процессы наблюдаются и в русском языке.

Так, традиционно «законодателем мод» в области русского литературного произношения и словоупотребления считается интеллигенция, призванная быть основным носителем речевой культуры данного общества. Однако произносительные, грамматические и лексические образцы, принятые в социальных группах с высоким уровнем общей и речевой культуры, не всегда имеют преимущество (при вхождении в общий речевой оборот) перед образцами, привычными для социальной среды с более низким уровнем культуры. Например, известно, что слово двурушник вошло в литературный язык из нищенского арго (первоначально так называли нищего, который собирал милостыню двумя руками), животрепещущий – из речи торговцев рыбой, мелкотравчатый – из языка охотников, скоропалительный – из языка военных, топорный – из профессионального языка плотников (первоначально так говорили о плотничьей работе, в отличие от работы столярной, более тонкой и тщательной) – см. об этом в работах [Виноградов 1938/1982; 1994; Сорокин 1965: 497‑498].

В современном литературном языке получают распространение факты, идущие из некодифицированных языковых сфер – главным образом, из просторечия и жаргонов, и традиционно‑нормативные единицы постепенно вытесняются новыми. Например, традиционные обусло вливать, сосредото чивать[76] вытесняются новыми обусла вливать, сосредота чивать; наряду с нормативным морщить появляется новое (по‑видимому, просторечное) смарщивать – как форма несовершенного вида к сморщить; жаргонные слова беспредел, тусовка, разборка, откат мелькают в речи тех, кого общество привыкло считать образцовыми носителями литературной нормы; многие не замечают, что можно указывать о чём, договориться по чему (удалось договориться с Украиной по газу, договорились по кандидатуре губернатора (см. об этом [Гловинская 1996]) – вместо традиционно правильных конструкций указывать что и указывать на что, договориться о чем.

В подобных случаях узус пренебрегает нормативными рекомендациями и запретами, и речевая практика приходит в противоречие с языковой традицией и с предписаниями кодификаторов.

Особого разговора заслуживают сознательные отклонения от нормы, которые, в частности, могут опираться на нереализованные возможности языковой системы или использовать нетрадиционные, не характерные для литературного языка средства. Намеренное нарушение нормы обычно делается с определенной целью – иронии, насмешки, языковой игры. В этом случае перед нами не ошибка, не узуальное новшество, вступающее в противоречие с принятой нормой, а речевой прием, свидетельствующий о свободе, с которой человек использует язык, сознательно – с целью пошутить, обырать значение или форму слова, скаламбурить ит.д. – игнорируя нормативные установки. Одним из распространенных приемов языковой игры является стилистически контрастное использование разного рода расхожих штампов – газетных клише, оборотов какого‑либо профессионального языка, канцеляризмов ит.п.: Каждый год он вел борьбу за урожай на этой неказистой грядке (из газетного очерка); По достижении пятидесяти лет я оставил большой секс и перешел на тренерскую работу (М. Жванецкий). Сознательное обырывание фразеологизмов, намеренное отклонение от их нормативного употребления – также один из приемов языковой игры: Он съел в этом деле не одну собаку; Они жили на широкую, но босую ногу; (быть) между Сциллой и харизмой; пиар во время чумы[77] (примеры из современной печати).

Итак, языковая норма имеет разную природу в кодифицированных и некодифицированных подсистемах языка. В некодифицированных она равна узусу–традиционно употребляемым языковым единицам и способам сочетания их друг с другом. В кодифицированных подсистемах, и прежде всего в литературном языке[78], норма объединяет в себе традицию и целенаправленную кодификацию. Норма как совокупность традиционно используемых языковых средств и правил их сочетания противопоставлена системе языка (как комплексу возможностей, из которых норма реализует лишь некоторые), а норма как результат целенаправленной кодификации может входить в противоречие с речевой практикой, в которой наблюдается как следование кодификационным предписаниям, так и нарушение их. Языковая деятельность носителя литературного языка протекает в постоянном (но при этом обычно не осознаваемом) согласовании речевых действий с возможностями системы, с тем, что предписывают словари и грамматики данного языка, и с общепринятыми в данное время средствами и способами его использования (речевой практикой, узусом).

Толерантность языковой нормы[79]

Свойство вариативности нормы, находящееся в диалектической связи со свойствами единства и общеобязательности нормативных установок, можно интерпретировать как проявление своего рода толерантности.

Толерантность языковой нормы имеет несколько измерений, из которых наиболее существенны следующие: структурное, коммуникативное, социальное.

Структурная толерантность – это допущение нормой вариантов, различающихся своей структурой (фонетической, акцентной, морфологической, синтаксической) при тождестве содержательной стороны. Например, фонетические варианты ску′ [шн]о – ску′ [чн]о, дро′ [ж':]и – дро ′ [ж:]и, ж[ы]ле ′ ть – ж[а]ле′ ть[80], акцентные творо ′ г – тво ′ рог, каза ′ ки – казаки ′ , одновреме ′ нно – одновре ′ менно, морфологические цехи – цеха ′ , в цехе – в цеху, каплет – капает, гас – гаснул, словообразовательные резание – резка, истеричный – истерический, популяризовать – популяризировать, синтаксические указать что – указать на что, учебник русского языка – учебник по русскому языку, банка для сметаны – банка под сметану и мн. др. находятся в пределах современной русской литературной нормы и при этом не различаются по смыслу или по употреблению.

Коммуникативная толерантность – это использование вариативных средств языка в зависимости от коммуникативных целей, которые преследует говорящий в тех или иных условиях общения. Например, в юридическом документе – постановлении, законе, договоре – вряд ли кто отважится употребить жаргонные слова тусовка или беспредел, просторечные обрыдло ('надоело') или (всего) навалом, но в непринужденном общении и носители литературного языка иногда прибегают к этим жаргонизмам. Более того, некоторые жаргонизмы и элементы современного просторечия – далеко не редкость в публичной речи, в частности в средствах массовой информации. И хотя раздаются голоса о недопустимости подобного «мусора» в речи, рассчитанной на массового читателя и слушателя, в целом общество достаточно терпимо относится к этим процессам.

Социальная толерантность – это допущение языковой нормой вариантов, распределенных по разным социальным группам носителей данного языка. Примеры такой социальной (включая возрастную, профессиональную и т. п.) распределенности вариантов хорошо известны. В нормативных словарях и справочниках подобные варианты снабжаются пометами: «в профессиональной речи», «у медиков», «в речи моряков», «в языке военных» и т. п.; ср., например, такого рода пометы при вариантах при ′ вод, флюорографи ′ я, компа ′ с, (служить) на флоте и под. Кроме того, один и тот же носитель языка, общаясь с разными слоями говорящих, может сознательно выбирать те из предоставляемых языком вариантов, с помощью которых он надеется достичь определенного коммуникативного комфорта в соответствующей социальной среде. Знаменитый металлург академик И. П. Бардин на вопрос о том, с каким ударением он произносит слово киломе ′ тр, ответил: «Когда как. На заседании Президиума Академии – кило ′ метр, иначе академик Виноградов морщиться будет. Ну, а на Новотульском заводе, конечно, километр, а то подумают, что зазнался Бардин» (цит. по: [Костомаров, Леонтьев 1966: 5])[81].

«Открытость» литературного языка внешним влияниям, активное освоение им средств, заимствуемых из иных подсистем данного языка (просторечия, диалектов, социальных и профессиональных жаргонов) или из других языков, свидетельствует о еще одной стороне языковой нормы – ее т о ‑лерантности к новшествам.

Правда, это требует определенных оговорок.

Далеко не всякое новшество входит в литературный язык, одобряется нормой. В процессе освоения иносистемных элементов норма играет роль фильтра: она пропускает в литературное употребление всё наиболее выразительное, коммуникативно необходимое и задерживает, отсеивает всё случайное, функционально излишнее. Но принципиальная возможность освоения того, что раньше не допускалось в состав нормативных средств, свидетельствует об определенной «терпимости» нормы к новому.

Говоря о принципиальной возможности освоения нормой новшеств, нельзя упускать из вида, что норма не только регистрируется словарями и грамматиками, но и реально воплощается в речи носителей языка – тех, чья речь может считаться образцовой, соответствующей нормативным требованиям. Однако, принадлежа к разным (хотя и преимущественно культурным) социальным слоям общества, говорящие с разной степенью терпимости относятся к нововведениям в языке. С учетом этого фактора можно говорить о некоей шкале толерантности, на одном полюсе которой располагаются оценки «консерваторов», неохотно соглашающихся с тем, что обновление нормы необходимо, а на другом – оценки их антиподов, «новаторов», которые с легкостью допускают в собственную речь новшества и не видят ничего страшного в том, чтобы эти новшества распространились и в общественном узусе.

Даже внутри однородной социальной группы и в идиолекте одного и того же носителя языка разные новшества оцениваются с разной степенью толерантности. Например, в интеллигентской среде преобладает мнение, что умеренное заимствование иноязычной лексики естественно и необходимо. Но заимствование некоторых групп слов вызывает резко отрицательную реакцию: таково, например, отношение опрошенных нами информантов из филологической и медицинской среды к англоязычным междометиям типа вау, упс или опс, которые распространились в последнее время, преимущественно в речи молодежи.

Для такой негативной оценки употребления в русской речи подобных иноязычных междометий есть и некоторые лингвистические основания. Дело в том, что разного рода «коммуникативная мелочь» – союзы, частицы, предикативные наречия и в особенности междометия – составляют наиболее специфичную и консервативную часть каждого национального языка и с трудом пропускают в свой круг «чужаков». Одно из редких исключений – заимствование русским языком междометия алло, которое представляет собой фонетическое видоизменение английского hallo(a). В его заимствовании была определенная коммуникативная необходимость, поскольку оно пришло к нам вместе с самим новым видом связи – телефоном. По‑видимому, сходные причины объясняют заимствование «театральных» междометий бис и браво: они вошли в русский язык в составе театральной лексики и терминологии. Если таких причин нет, то иноязычные междометия, по‑видимому, не имеют шансов закрепиться в общем употреблении[82].

В заключение следует сказать, что понятие толерантности применительно к языковой норме позволяет рассматривать норму не только как лингвистический, но и как социальный конструкт, на формирование которого оказывают влияние общественные предпочтения и запреты.

Речевые «неправильности»: социолингвистический аспект изучения[83]

Возникающие в речи «неправильности» обычно анализируются с точки зрения нормы, существующей в данное время в данном литературном языке.

Собственно нормативный взгляд на разного рода речевые ошибки и отклонения от языковой правильности может быть дополнен их социолингвистическим анализом. Суть его в том, чтобы квалифицировать (естественно, там, где это возможно) нарушения литературной нормы как возникающие в определенной социальной среде.

В данной статье рассматривается ряд фактов, относящихся к современной русской речи (и к недавнему прошлому русского языка), под углом их «социального происхождения». При этом сами языковые явления привлекаются к анализу в более или менее свободном порядке, – главное внимание обращается на социальную и профессиональную среду, которая порождает эти явления.

Такой подход, как кажется, полезен для осмысления механизма и перспектив развития литературного языка: общеизвестно, что многие факты литературной речи, вполне одобряемые современной нормой, в прошлом могли оцениваться как чуждые языковой традиции или просто как «неправильности».

Например, известный автор русской грамматики А. Н. Греч негативно оценивал – в первой трети XIX в. – формы колени вместо единственно правильной, по его мнению, формы колена. «Поезда вместо поезды ныне во всеобщем употреблении, но совершенно неправильно и неизвестно, на каком основании», – писал в заметке «Неправильности в современном разговорном, письменном и книжном русском языке» неизвестный автор, скрывшийся за инициалами «Н. Г.» (СПб., 1890. С. 18).

По свидетельству Корнея Чуковского, знаменитый юрист, академик Анатолий Федорович Кони возмущался употреблением наречия обязательно вместо непременно. «– Представьте себе, – говорил он, хватаясь за сердце, – иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Человек сообщает другому, что кто‑то любезно поколотит его!» [Чуковский 1982: 14]. Сам Чуковский признавался, что его коробит пришедшее из актерской среды прилагательное волнительный (и наречие волнитель но) [Там же: 21‑22].

Еще в начале прошлого века ревнителей чистоты и правильности русского языка выводил из себя глагол вылядеть (Вы сегодня прекрасно вылядите!), в котором они видели «незаконную» словообразовательную кальку с немецкого aussehen (см., например: [Огиенко 1915]). Александр Блок писал: «Нам кажется недопустимым, чтобы в пьесе, под которой подписано имя такого стилиста, как Сологуб, хотя бы и в ремарке встречалось выражение «вылядит хорошо»» (цит. по [Грановская 1996: 13]).

Примеры такого рода можно многократно умножить.

Некоторые из фактов, квалифицировавшихся на том или ином этапе развития литературного языка лингвистами как «неправильности», первоначально были характерны для определенной социальной или профессиональной среды и лишь спустя какое‑то время распространялись среди других групп носителей языка. Это же характерно и для современного этапа развития русского языка.

Например, формы родительного падежа множественного числа существительных, обозначающих единицы различных физических величин (веса, мощности, напряжения и т. п.), не имеющие флексий: сто грамм, двести двадцать семь ватт, семьдесят пять вольт (вместо «положенных» по традиционной норме форм с флексией ‑ов), – возникли в технической среде и первоначально были признаком «технического» стиля, но не допускались литературной нормой. Например, Б. Н. Головин [Головин 1966: 61] запрещал форму (сто) грамм. Д. Э. Розенталь отмечает формы граммов и грамм как свидетельство к о л ебания нормы [Розенталь 1965: 103], а К. С. Горбачевич в книге 1971 года пишет: «Форма с нулевым окончанием в родительном падеже множественного числа слова грамм прочно завоевала право на существование», – и приводит многочисленные примеры, подтверждающие это мнение [Горбачевич 1971: 186]. Современный «Орфоэпический словарь русского языка» вводит понятие счетной формы (впервые счетная форма как особый падеж рассматривается в работе [Бидер и др. 1978: 38]), которое актуально для названий единиц измерения – существительных мужского рода с основами на твердый согласный. При указании количества какой‑либо энергии или физической величины формы типа (5) вольт, (10) ампер, (100) ватт кодифицируются как нормативные. В иных же контекстах, где речь не идет о количестве, правильны только формы на ‑ов: «введение [как единиц измерения] вольтов, амперов, ваттов.» [ОС 1989: 670‑671].

«Незаконное» причастие несгораемый, образованное, вопреки правилу, от непереходного глагола сгорать, возникло, по‑видимому, в профессиональной среде пожарных, но впоследствии стало настолько распространенным в других слоях носителей языка, что сейчас было бы явным анахронизмом призывать к запрету этого слова.

Некоторые языковые факты не несут в своей структуре никаких особенностей, характеризующих ту или иную социальную среду, и лишь специальные лингвистические исследования могут указать на их происхождение, как это имеет место, например, в истории слов животрепещущий, двуруш ник, промокашка. Хотя по отношению к такого рода языковым фактам термин «неправильность» едва ли применим, в языке прошлого они воспринимались как новшества, шедшие вразрез с литературной традицией.

Как известно, слово животрепещущий первоначально было принадлежностью профессионального языка торговцев рыбой (животрепещущая рыба), «но уже в критике и публицистике 30‑40‑х гг. [XIX в.] выступает употребление слова в расширительном смысле: животрепещущая новость дня, животрепещущий опыт» [Сорокин 1965: 497]. Двурушником в языке нищих называли того, кто собирал милостыню обеими руками. В. В. Виноградов отмечает, что впервые в художественной литературе слова двурушник и двурушничать были употреблены В. В. Крестовским в «Петербургских трущобах» – при описании быта нищих, и приводит обширную цитату из этого произведения, иллюстрирующую употребление существительного и глагола [Виноградов 1994: 130].

Слово промокашка попало в общее употребление из школьного арго, и в словаре В. Долопчева оно отмечается как неправильность – вместо правильного словосочетания промокательная бумага [Долопчев 1909].

Естественно, далеко не всякий факт, характерный для словоупотребления той или иной социальной среды, может расширить сферу своего использования и проникнуть в общий речевой обиход. Например, многочисленные случаи нарушения современной акцентной нормы остаются локализованными в определенных группах носителей языка. К. С. Горбачевич отмечает акцентные профессионализмы типа а ′ лкоголь, агони ′ я (в речи врачей), астроно ′ м, ато ′ мный (в речи физиков) и др. [Горбачевич 1978: 59]. Сюда можно добавить прикус – у стоматологов, при ′ вод – в речи милицейских работников, про ′ гиб – в речи строителей, наркомани ′ я – в речи врачей, ка ′ учук – в речи химиков, со ′ зыв – в речи парламентариев и политиков, и мн. др.

Акцентные явления – одна из характерных примет, по которым опознаётся социально или профессионально специфичная речь. Например, яркой приметой речи милицейских работников, прокуроров, следователей служат два акцентных варианта: осу ′ жденный и возбужденное (дело). Интересно, что известный в прошлом юрист П. Сергеич (псевдоним П. С. Пороховщикова) отмечал накоренное ударение в глагольной форме возбу ′ дил как характерное для речи юристов конца XIX века [Сергеич 1960: 38].

В этой же профессиональной среде распространены такие формы, как срока ′ , сроко ′ в (Незаконно увеличиваются срока ′ пребывания подследственных в СИЗО; Постановление предусматривает сокращение сроко ′в предварительного заключения. – Телевидение, 11.06.99, выступление заместителя министра юстиции России; эта же словоформа встречается и в речи заключенных, ср. в стилизованной песне Ю. Визбора: «Идут на север срока ′ огромные, Кого ни встретишь – у всех Указ…»), обыско ′ в (Прокуратура дала санкцию на проведение обыско ′в в помещениях обеих фирм. – Телевидение, май 1999, в речи милицейского начальника).

Формы именительного падежа множественного числа существительных мужского рода с основой на согласный, имеющие ударную флексию ‑а ′ (‑я ′ ), как известно, широко распространены в речи представителей разных профессий. Систему ударных флексий в формах множественного числа обычно приобретают наиболее употребительные в данной профессии слова и термины: если юристы могут говорить о срока ′ х и обыска ′ х, то работники скорой помощи сетуют на то, что в иную ночь у них бывает по несколько вызово ′ в, военные укомплектовывают личный состав взводо ′ в, кулинары варят супа ′ и изготовляют торта ′ , строители закрепляют такелажные троса ′ , старатели недовольны задержкой зарплаты на прииска ′ х и т. п. (краткую справку об истории развития тенденции к распространению форм на ‑а ′ (‑я ′ ), данные массового социолингвистического обследования использования этих форм говорящими, а также перечень работ, посвященных этому языковому явлению, см. в [РЯДМО: 179‑187]).

Профессионально ограниченными являются и некоторые другие особенности ударения, характерные для слов или словоформ. Так, накоренное ударение в словоформах све ′ рлишь, све ′ рлит, све ′ рлят,рассве ′ рлишь,рассве ′ рлит,рассве ′ рлят и др. характерно для речи рабочих, имеющих дело со слесарной и токарной обработкой металла. На текстильных фабриках работают мо ′ тальщицы – именно так называют эту профессию и сами мотальщицы, и те, кто близок к текстильному производству. А в цехах механических заводов стоят стро ′ гальные станки, на которых работают стро ′ гальщики, и такое ударение является единственно возможным в этой профессиональной среде (сказать здесь строга ′ льный станок, строга ′ льщик – значит обнаружить себя как «чужака»).

Помимо акцентных явлений, социально маркированными могут быть и некоторые факты словоупотребления и синтаксиса. При этом явления, характерные для той или иной социальной или профессиональной среды, находятся в разных отношениях с литературной нормой: одни резко контрастны ей (и принятым в литературном языке образцам), другие более или менее «эластично» входят в речевой обиход носителей литературного языка.

Так, источником языковых «неправильностей» (которые, однако, всё шире распространяются в речи) часто становятся чиновничья среда и среда военных. Отмечаемая современными словарями трудностей и неправильностей русской речи как яркая черта канцелярского стиля конструкция согласно + род. пад. существительного (согласно заявления) в военном языке употребляется как единственно возможная: согласно приказа, согласно указания вышестоящего начальника и т. п. Этот же профессиональный язык, как известно, стал источником распространения тенденции к несклонению топонимов на ‑о: под Нахабино, из Быково, до Переделкино и т. п., что уже стало почти нормой (во всяком случае, средства массовой информации, освещая события в Югославии в марте‑июне 1999 года, писали о ситуации в Косово, о последних известиях из Косово, о том, что к Косово приковано внимание всех людей мира, и т. д.).

Из языка военных распространился в общее употребление глагол задействовать (первоначально, по‑видимому, он употреблялся применительно к новым подразделениям, вводимым в военную операцию: задействовать все резервы, задействовать дивизию и т. п.), особенно активно используемый сейчас в языке административных документов и вообще характерный для речи чиновников.

Чиновничий язык порождает такие непривычные для традиционного литературного словоупотребления образования, как проговорить в значении 'обсудить' (Необходимо проговорить этот вопрос на совещании), обговорить как синоним всё того же общеупотребительного глагола обсудить (Обговорим это позднее), озадачить – в значении 'поставить перед кем‑нибудь какую‑либо задачу' (Главное – озадачить подчиненных, чтобы не болтались без дела), подвижка (Произошли подвижки по Югославии – из выступления В. С. Черномырдина), наработки (По этой проблеме у нас уже есть некоторые наработки), конкретика (Документ важный, но надо наполнить его конкретикой, применить к реальным ситуациям в разных префектурах Москвы – Телевидение, июнь 1999, из выступления сотрудника Московской мэрии) и нек. др.

Не все из перечисленных фактов представляют собой прямое нарушение литературной нормы, тем не менее, все они находятся (пока?) вне «нормативного поля» и осознаются как характерные для узуса людей из определенной социальной среды.

Несколько иначе обстоит дело с многочисленными жаргонизмами, проникающими в литературный оборот. Хотя источник их распространения весьма определенен – это уголовная или полууголовная среда, представители теневого бизнеса и т. п., – едва ли можно утверждать, что такие слова, как крутой (парень), разборка, наехать (на кого‑либо), тусов ка, баксы, беспредел и т. п. ограничены в своем употреблении именно указанными социальными группами. Напротив, такого рода лексика активно используется в устно‑разговорной разновидности литературного языка, в языке средств массовой информации. Она формирует так называемый общий жаргон – языковое образование, составляющее, по‑видимому, часть словаря, используемого носителями современного литературного языка (о сущности общего жаргона, его функциях и лингвистическом статусе см. в работе [Ермакова, Земская, Розина 1999]; в книге [Розина 2005] дана подробная характеристика этого языкового образования, которое автор называет общим сленгом. Как известно, понятие общего сленга используется также при описании современного состояния других национальных языков, например, американского варианта английского языка, французского языка, – см. об этом [Швейцер 1983; Хорошева 1998]).

Современная социальная и языковая ситуация в российском обществе такова, что жаргонные лексические элементы, подобные перечисленным выше, не только не осуждаются носителями литературного языка, но и активно вовлекаются в речевой оборот. Их вхождение в литературный обиход, несомненно, нарушает культурную традицию, но, по‑видимому, не нарушает языковую норму, даже если иметь в виду норму стилистическую: слова общего жаргона, как правило, стилистически маркированы и употребляются носителями литературного языка лишь в определенных ситуациях (обычно – при непринужденном общении в «своем» кругу).

В заключение отметим, что данная заметка содержит лишь постановку вопроса о возможности социолингвистической интерпретации речевых «неправильностей» и намечает типы языковых явлений, которые могут быть таким образом интерпретированы. Более или менее полное описание «неправильностей», встречающихся в современной русской речи, под социальным углом зрения – задача самостоятельного исследования (а возможно, и специального словаря, который содержал бы «социальную паспортизацию» речевых ошибок). Отдельной, но лингвистически весьма содержательной задачей является задача обнаружения среди подобных «неправильностей» своего рода «точек роста», то есть таких явлений, которые свидетельствуют об определенных тенденциях в развитии языка; подробнее об этом см. [Гловинская 1996] и книги [Современный русский язык 2008; Современный русский язык, в печати].

Об одном типе нарушений синтаксической нормы[84]

В современной речевой практике наблюдаются многочисленные и разнообразные случаи отклонения от традиционной синтаксической нормы. Вот некоторые из них:

– так называемое согласование по смыслу – согласование сказуемого по модели множественного числа с подлежащим, выраженным существительными большинство, множество,ряд, часть, а также существительными, обозначающими различные множества, – типа молодежь, правительство, армия (большинство солдат обеспечены… вместо …обеспечено; ряд примеров свидетельствуют… вместо …свидетельствует; часть студентов не сдали зачет вместо не сдала; – см. об этом, в частности [Розенталь 1986; Розенталь, Теленкова 1987; Mullen 1967]);

– замена падежного управления предложно‑падежным (указывать о чем вместо указывать что, факты о чем вместо факты чего, пункт по прокату видеотехники вместо пункт проката видеотехники, опыт в работе вместо опыт работы, уделять время на что вместо уделять время чему, ср.: уделять время на создание пунктов питания ит. п., – см. об этом, в частности [Золотова 1974; Гловинская 1996]);

– замена одного типа предложно‑падежного управления другим (соревнования по бегу вместо соревнования в беге, погрузка топлива на Финляндию вместо погрузка топлива для Финляндии ит.п. – см. об этом [Шведова 1964, 1966; Золотова 1974; РЯиСО, III]);

– замена управляемого существительного управляемым глагольным инфинитивом (бесполезность уговаривать вместо бесполезность уговоров, подстрекать развертывать борьбу вместо подстрекать к развертыванию борьбы и т. п. (см. [Ицкович 1974, 1982]);

– употребление некоторых переходных глаголов без прямого дополнения (переживать вместо переживать что, осознать вместо осознать что (см. [Чурилова 1974]; ср. Многие заключенные осознали и могут теперь претендовать на досрочное освобождение – из газет 1990‑х годов) и др.

Эта заметка посвящена одному из часто встречающихся в современной устной и письменной речи синтаксическому явлению, а именно, постановке общего управляемого имени или именной группы при двух (обычно) или (реже) нескольких разноуправляющих предикатах – глаголах или отглагольных существительных, образующих сочинительную конструкцию, например: организовать и руководить оркестром – при нормативном: организовать оркестр (вин. п.) и руководить им (твор. п.). Это несомненное нарушение синтаксической нормы обращает на себя внимание вследствие его чрезвычайной распространенности (главным образом в языке средств массовой информации).

На первый взгляд кажется, что эту синтаксическую неправильность следует трактовать как результат «давления семантики на синтаксис» [Апресян 1967: 27‑29], когда «слова одного семантического класса стремятся объединиться одним типом связи с подчиненным (управляемым) словом» [Панов 1962: 73]: близкие по значению глаголы или отглагольные имена существительные приобретают и общую падежную или предложно‑падежную форму управляемой именной группы. Сама семантическая близость может при этом иметь разные пределы – от синонимии или квазисинонимии предикатов – членов сочинительной конструкции до их тематической общности. Ср.: обвинять и осуждать соседей за бесконечные скандалы (при нормативном: обвинять соседей в бесконечных скандалах и осуждать их за эти скандалы); отмечать и реагировать на недостатки в работе (при нормативном: отмечать недостатки в работе и реагировать на них); контролировать и спрашивать с подчиненных своевременное выполнение плана (при нормативном: контролировать подчиненных и спрашивать с них своевременное выполнение плана); прием и собеседование с абитуриентами – по вторникам с 10‑ти до 13‑ти (при нормативном: прием абитуриентов и собеседование с ними); Организован штаб по профилактике и борьбе с птичьим гриппом (Эхо Москвы, 09.03.06) – при нормативном: …штаб по профилактике птичьего гриппа и борьбе с ним и т. п.

Однако наблюдения показывают, что подобные отклонения от синтаксической нормы могут происходить и при существенных семантических различиях сочиняемых предикатов и даже при принадлежности их к разным тематическим классам лексики. Ср. следующие примеры из современных средств массовой информации:

Необходимо отмечать и реагировать на недостатки в работе (Радио «Россия», февраль 2004 г.)

при нормативном отмечать недостатки в работе и реагировать на них; заметим, что, помимо существенной разницы в значениях глаголов отмечать и реагировать, у этих действий могут быть разные субъекты: отмечают недостатки одни, а реагируют на них другие;

… в принятом Федеральным собранием законе свобода людей образовывать и участвовать в деятельности НПО [= неправительственных организаций] под запрет не ставится… (С. Лавров [министр иностр. дел]. – Новые известия, 18.01.06) – ср.: образовывать НПО и участвовать в их деятельности;

… они или входили, или были причастны к преступной группировке (НТВ, 14.07.05) – ср.: или входили в преступную группировку, или были причастны к ней;

Кто‑то напал и ударил по голове ее сына Павла… (ТВ, Первый канал, 14.11.06) – ср.: напал на сына и ударил его по голове.

При этом говорящих в радио– или телеэфире и пишущих в газете не останавливает то обстоятельство, что сочиняемые предикаты могут быть и по смыслу, и по синтаксическим свойствам весьма неоднородны, и в результате общая управляемая именная группа оказывается при таких парах предикатов, первый из которых требует выражения при себе семантического субъекта в форме подлежащего (то есть в виде существительного в именительном падеже), а второй – в форме дополнения, то есть в виде косвенного падежа существительного или в виде предложно‑падежного словосочетания:

… почему в Москве разразился и кто виноват в энергетическом кризисе (ТВЦ, 30.05.2005); ср.:разразился энергетический кризис (им. пад.) и (быть) виноватым в энергетическом кризисе (предл. пад.);

… взят под стражу и предъявлено обвинение еще одному офицеру из танкового училища в Челябинске (ТВ, конец января 2006 г.); ср.: еще один офицер (им. пад.) взят под стражу и предъявлено обвинение еще одному офицеру (дат. пад.);

Были арестованы и предъявлены обвинения еще двум подозреваемым (Радио «Россия», февраль 2006); ср.: были арестованы два подозреваемых (им. пад.) и предъявлены обвинения двум подозреваемым (дат. пад.).

Во всех без исключения случаях унификация управления происходит под влиянием правого члена группы сочиняемых разноуправляющих предикатов – форма управляемой именной группы диктуется синтаксическими свойствами этого члена сочинительной конструкции: Олег Лундстрем организовал и руководил оркестром, но не: … организовал и руководил оркестр; опека и забота о детях, но не опека и забота детей[85] .

Рассмотренные примеры нарушения синтаксической нормы, конечно же, следует интерпретировать как «неправильности», как результат отклонения от моделей синтаксического управления. Но в речевом явлении, которое отражено в этих примерах, можно видеть и определенную тенденцию развития системы глагольного и именного управления, своего рода «точку роста»: при разноуправляющих предикатах, попадающих в сочинительную конструкцию, часть носителей русского языка предпочитает использовать общую управляемую именную группу, а не разные (как того требуют модели управления сочиняемых предикатов). Возрастающая частотность этих синтаксических «неправильностей» не только в устно‑разговорной, но и в книжно‑письменной речи свидетельствует о несомненном развитии указанной тенденции – в ущерб традиционной литературной норме.

Лексические способы нормативного выражения смысла 'часть целого' в русском языке[86]

Отношение «часть – целое» – одна из фундаментальных категорий, характеризующих материальный и духовный мир. Подавляющее большинство объектов физической и интеллектуальной природы имеет структуру, в которой реально или потенциально выделимы части, в совокупности составляющие целое. У дерева есть корни, ствол, ветви; у человека – голова, туловище, руки, ноги; дом имеет фундамент, стены и крышу; велосипед – раму, колёса, руль, передачу, педали; пальто – полы, воротник, рукава и т. д. Мы можем говорить о постулатах и доказательствах, составляющих некую научную теорию, о компонентах архитектурного проекта, фрагментах картины, обрывках воспоминаний и т. п.

Во всех этих случаях в явном или неявном виде выступает отношение «целое и его части». Связь части с целым имеет разную природу и различное языковое выражение.

Р. Якобсон считал это отношение лингвистически релевантным и утверждал: «Постоянное внимание к разнообразным формам отношений между целым и частью поможет шире раздвинуть рамки нашей науки» [Якобсон 1985: 305].

В данной статье мы сосредоточим внимание на способах выражения смысла 'часть целого' применительно к двум классам объектов: (а) имеющим пространственную протяженность и (б) имеющим временную протяженность.

Первый класс делится на следующие подклассы:

1) природные объекты: лес, гора, дерево, растение, озеро и т. п.;

2) артефакты: автомобиль, книга, станок, шоссе и т. п.;

3) человек и животное в их физической сущности (тело человека и животного и части тела): голова, рука, нога, лапа и т. п.

Класс объектов, имеющих временную протяженность, делится на два подкласса:

1) периоды времени: век, год, месяц, неделя, сутки, день, час, минута, секунда ит.п.; ср. такие обозначения частей временных отрезков, как начало века, конец года, середина месяца, полдень, вечер, четверть часа, полминуты, доля секунды ит.п.;

2) этапы развивающихся во времени процессов: ср. сочетания типа начало химической реакции, ступень эволюции, кульминация события, вершина карьеры и т. п.

По отношению к большинству объектов материального мира целое интуитивно мыслится как нечто, ограниченное физическими пределами: дом, человек, дерево, телевизор и т. п. Такое «нечто» может быть и внутри другого объекта, то есть составлять его часть, но при этом также иметь физические границы: комната, пещера, сердце, карбюратор (автомобиля), ствол, транзистор – и, в свою очередь, делиться (или предполагать деление) на части: ср. стены комнаты, свод пещеры, клапан сердца, сердцевина ствола и т. п. Подобная «многоступенчатость» проявления отношений между целым и его частями весьма характерна для устройства объектов природы, артефактов и предметов физического мира.

Между двумя указанными классами объектов, которые могут рассматриваться с точки зрения отношения «часть – целое», есть одно весьма существенное различие. Объекты, имеющие пространственную протяженность, дискретны, физически отграничены друг от друга; ср. такие объекты, которые могут мыслиться как целое, имеющее части: гора (вершина, склон, подножие горы), берёза (корни, ствол, ветки березы), медведь (морда, шкура, лапа медведя), шкаф (стенки, дверца шкафа) и т. п.

Время же недискретно, континуально, и только человеческое сознание может выделить в нём какие‑то части, опираясь на определенные закономерности в чередовании временных фаз: часть года (весна, лето, осень, зима), часть суток (утро, день, вечер, ночь), начало, середина, конец протяженных во времени процессов и т. д.

Хотя у человека нет «органа, специализированного на восприятие времени», у него «есть чувство времени. Оно порождено восприятием изменений в мире. Его основной источник – космическое время – смена времен дня и сезонов года» [Арутюнова 1997: 51]. На оси времени мы можем выделять определенные отрезки, части, но эти части принципиально отличны от частей тех объектов, которые принадлежат материальному миру.

Логически отношение «часть – целое» характеризуется следующей зависимостью: если p (1) – часть W, то должны быть p (2), p (3), . „, p (i), которые также являются частями W и в совокупности составляют W как целое; часть не может быть равной целому.

Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 132; Мы поможем в написании вашей работы!
Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!