АНДРЕ ГЛЮКСМАН (РОД. В 1937 Г.)
Андре Глюксман — один из видных представителей «новых философов», выдвинувшихся ни авансцену идеологических и мировоззренческих споров во Франции в конце 70-х годов, В своих книгах и выступлениях на радио молодые интеллектуалы (А.Глюксман, Б.А.Леви, Ж.П.Долле, К.Жамбе, Г.Лярдро и др.), бывшие активисты «молодежной революции» мая 1968г., выразили глубокое разочарование в «революционных мифах» и с той же страстью, с какой провозглашали идеи Маркса, Мао и Маркузе, отреклись от «воинствующего кретинизма» и всех философских теорий, обосновывающих планы «разумного» преобразования общества и воспитания нового человека. В радикальной критике марксизма и классической европейской философии «новые философы», опираясь на методы семиотики, философского структурализма и герменевтики, стремились разъяснить, почему все революции неизбежно заканчивались террором, а обещанная свобода превращала человека в «винтик» государственной машины. К концу 80-х годов большинство «новых философов» отошло от теоретических исследований, однако «интеллектуальный переворот», совершенный ими во Франции, где традиционно левые идеи владели умами университетской молодежи и профессуры, продолжает воздействовать на духовную жизнь Западной Европы. .
А.Глюксман — сотрудник Национального центра научных исследований, автор нескольких книг, один из самых читаемых во Франции философов. Ниже приводится отрывок из его книги «Господа мыслители», вышедшей в свет в 1977г.
|
|
|
Текст цитируется по кн.:
1. Glucksmann A. Les maitres penseurs. P., 1977. (Перевод с французского А.А.Костиковой).
А.А.Костикова, И.М.Кутасова
Из книги «ГОСПОДА МЫСЛИТЕЛИ»
В наше время редко какая власть удержится от того, чтобы провозгласить: «Вы свободны». И редко кто из подданных откажется от радости почувствовать себя таковым. «Я свободен» — с этого утверждения начинает юноша послевоенного периода, чтобы прийти ко все более вопросительному «кто же Я?» и уже не знать об этом ничего и еще меньше о том, действительно ли он «свободен». Может быть, следует иначе слышать этот вопрос о свободе: уже не как заданный самому себе, а как поставленный мрачным тоном власти, обратившейся к каждому: «ты свободен...».
...«Делай то, что захочешь», — приказывает Гаргантюа..., хозяин... Телемской обители из романа Рабле... И та же формула через четыре века..., когда современный господин — хозяин Государства или конторы — думает добиться послушания современным способом, апеллируя в своих приказах к тому, что мы свободны.
1. Формула радикальна. Она направлена на настоящее («делай») и управляет будущим («то, что захочешь»). Прошлое стерто, поскольку повторять эту формулу означает снова начать все с нуля. Комментарии иллюстрируют в романе Рабле этот разрыв: хотя правило, в принципе, сводится к одному-единственному постулату «делай, что хочешь», сама конструкция и заданная организация помещает послушников в своего рода антимонастырь, подчиняя их антиправилам, которые разработаны не менее детально. ...Механизм войны с прошлым.
|
|
|
2. Формула революционна. Она выделяет тот момент, когда, как говорил Мишле применительно к Французской революции «все возможно». Тем самым она выделяет некую новую общность — будь то телемиты или китайский народ: момент «когда все возможно» выдается за акт рождения каждого индивидуума, входящего в эту общность — ...Механизм происхождения. Абсолютное начало.
3. Формула базируется на коллективизме: мы свободны все вместе. Значит, свободен лишь коллектив: «благодаря этой свободе они предпримут усилия, чтобы осуществить то, что на их взгляд, должно нравиться индивидууму. Если кто-то из них скажет: «выльем» — все будут пить. Скажет: «сыграем» — и все будут играть...». Общество, таким образом, обречено бесконечно повторять акт своего рождения: оно существует через повеление и первого начальника сменит следующий... начальник-на-час («выпьем», «сыграем» и т.п.). Важно лишь настоящее: будущее, вслед за прошлым, должно быть разрушено, ибо оно несет в себе угрозу непредусмотренных изменений... Механизм пресечения различий до того, как различия возникли.
|
|
|
4. Формула диктаторская. И не только потому, что начальник (Гаргантюа или, например, Мао Цзэдун) провозглашает ее повелителем трона: недвусмысленное «делай то — что хочешь» или более туманное «делай то — что следует из марксизма». Приказ без каких-либо оговорок и возражений сам по себе возводит непреодолимую диссимметрию — между тем, кто провозглашает это как закон, и тем, кто это воспринимает как правило жизни; между тем, кто командует, и тем, кто подчиняется. ...Но это такие установки, при выполнении которых те, кто им подчиняется, окончательно запутываются... «Я лгу», — говорит критянин. Если он лжет, то значит, он говорит правду, если говорит правду — лжет. Марксизм рассуждает относительно того, что «есть основания бунтовать», но имеются ли основания бунтовать против самого марксизма?.. Современная логика провела тщательный разбор такого рода антиномий. Все предлагаемые решения сводятся либо к тому, чтобы подобные предложения были отвергнуты как не имеющие смысла, абсурдные, либо к тому, чтобы принимая их, установить иерархические различия между предложением и терминами, которыми оно выражается, между совокупностью и ее элементами... Делай, что хочешь, но не бунтуй против того, кто тебе это приказывает... Механизм, воспроизводящий единственное различие — иерархическое. Механизм управления.
|
|
|
5. Формула теологична. Ее основа религиозна как у Св.Августина: «Люби Бога, служи (Ему) и делай что хочешь». Мысль XX века гласит: «Все разрешено» — разрыв связи с волей Божьей устраняет религиозную окраску, но следы разрыва остаются: в подтексте следует «Если Бог умер, то все позволено». Исчезает религиозная связь, но ее место занимают универсализирующие рассуждения, которые ведутся с тем же авторитетом, что был присущ рациональной теологии.
Атеизм теологичен. Не потому, что при случае он погружается в воспоминания о том, что «Бог умер», а потому, что он говорит обо «всем» («Все позволено») в таком же духе, в каком классическая философия говорила о Боге. Коль скоро наш разум может себе позволить сказать, что есть Бог, его престиж не изменится, если он определит Бога как Совершенство, Существующее, Идею или Смерть. Если можно прийти к Богу через доказательства, если можно отменить его, предполагая, что он умер, то можно и себе все разрешить или все запретить, как провозгласили в 1924 году рьяные активисты российской глубинки — «Души отменены». Религиозная или антирелигиозная политика — свидетельство сильного государства. «Делай, что хочешь» отражает точку зрения Бога на тварный мир, хотя сама формулировка исключает Бога из своих недвусмысленных рассуждений. К отношениям правящего с подчиненным добавляются отношения Бога с его творением (1.11—15).
Телем объявил об основном своем законе на входных воротах, современный эквивалент... созидается различными институтами... Задача задач бюрократических систем — предстать именно как Система, речь идет не столько о том, чтобы применить закон, сколько о том, что существует такая вещь, как Закон: «таким образом мы входим в мир тишины, в мир Текста, Текста, который знает все, который судит обо всем, который вопрошает и отвечает» (1.54—55).
Пусть... расцветает сто цветов дискуссий... при условии, что ...обрабатывается все тот же сад — сад единого Текста, то есть того способа существования Власти, без ссылки на который не функционирует ни одна правящая элита (1.56).
Если взглянуть на Европу, то примером того, что происходит, когда без сопротивления подчиняются властям, была и остается нацистская Германия... Уникальная в своей реализации и широко распространенная в эрзацах. Привести народ к апокалипсису, ...сконцентрировать интеллектуальную элиту на одной ключевой проблеме — Государстве... — вот приметы немецкой катастрофы, но можно ли сказать, что остальные избежали этого зла?.. Вот повод расспросить немецких мыслителей (1.69—70).
В любом случае небесполезно знать своего противника, умнейшего в мире, поскольку речь идет среди прочих о Фихте, Гегеле, Марксе и Ницше (1.98).
Что знает Господин? Господствовать — значит знать. Знать — значит господствовать. Порочный круг в рассуждениях, однако это не меняет положения дел: хозяева — всегда хозяева, идет ли речь о стали или железной дороге, торговле пушками или маслом. Они правят с помощью денег и полиции. Последнее. Решительный бой: «мы» отберем у них деньги и полицию, «мы» будем править, «мы», президент всех французов или, к примеру, диктаторы пролетариата. Кто такие «мы»? Принцип современного господства — «один хозяин и ни одного раба» — провозгласил Гегель, который обо всех говорил «мы» и которому тем не менее было бы трудно объединить понятия капитал — пушки и капитал — мыло:
я обобщаю для каждого, я говорю «мы» обо всех. Кто такие «мы»? Да все мы, кто может сказать: «Я говорю «мы» обо всех нас». Еще один круг. ...Господин — это тот, кто знает, но что он знает? Может быть, ничего — уж слишком ущербны его рассуждения (1.149).
...Все ходит по кругу, но ходит вокруг господина, и господин тоже ходит кругами — вокруг власти. В конечном счете все, кажется, вращается вокруг власти, и неспроста: даже если сама власть ничего собой не представляет, она оденет, обует, даст кров (1.150).
Способность оспаривать власть и овладевать Государством или неспособность к этому — исходное основание для рассуждении о народах и классах у всех господ мыслителей, молодых и старых, правых и левых. Другими словами: без государства, вне его нынешнего ли, будущего ли, мы не можем знать, чего хотим... Может быть, кто-то станет утверждать, что правые стремятся построить свое рациональное общество «сверху», а левые обещают возводить его «снизу». В действительности же господа мыслители идут ни сверху, ни снизу, они исходят из самих себя, из своей науки. Они рассчитывают, что их выслушают. Это предполагает наверху — рациональное государство, существующее или которое еще предстоит построить, а внизу — чернь, восприимчивую к воспитанию. Взгляды господ мыслителей на методы воспитания разнятся между собой. По Фихте, раннему ленинцу, государство с арсеналом принудительных средств следует понимать как «воспитательный институт»..., «где пути свободы оцеплены колючей проволокой, ибо правительственная программа и воспитательные планы суть одно и то же». Гегель подверг критике эту механистическую и «административную» сторону воспитания, предложив другую стратегию: воспитание в борьбе, по-маоистски. Ницше принимал любые методы, если они служат конечной цели, по сути дела, методы дрессировки и селекции.
Воспитывать, как утверждает Гегель, сторонник комплексного метода, означает прежде всего учить говорить. Это подразумевает связь с государством, ибо лишенные цивилизации «варвары не знают, что они хотят сказать». Речь изначально замышляется как инструмент власти: Адам установил свое главенство над живыми тварями, дав им имена. Назвать — означает вселить «душу» во что-то, овладеть... Здесь Гегель встречается с... Мао: борьба за власть оказывается наилучшим способом сохранить власть. Гегелевское понимание воспитания предусматривает последовательную передачу неизменного, механизма власти от поколения к поколению: родители умирают в детях, но успевают привить им свое сознание — каждый умирает в детях — семья жива, король умер — да здравствует король! Совершенно консервативное, несмотря на допущение конфликтов, понимание воспитания указывает, как можно увековечить государство как таковое и чернь как таковую, не пугаясь ужасов классовой борьбы, войн и революций (1.177—178).
«Поверх "ты должен" лежит "я хочу" (герои), поверх "я хочу" — "я есть" (древнегреческие боги)». Читатель «Заратустры» не может не знать, что мысль Ницше вращается вокруг несформулированной доктрины Вечного Возвращения к Тому же. Следует подчеркнуть мистический аспект: по этой ключевой проблеме Ницше как раз ничего не может сказать, как, заметим, Маркс немного может сказать об окончательной революции, а Гегель о монархии, венчающей его Философию Права. Вечное Возвращение, Революция, Монарх— все это существует как бы само по себе. ...Господа мыслители пытаются охватить своим господством все, однако в этих глобальных системах всегда два ядра: Воля Власти и Вечное Возвращение, Капитал и Труд, Буржуазия и Революция, В себе и Для себя. Дух и Природа, Я и не-Я. Важнейшие принципы группируются парами, поляризуя битвы и парадоксы, развивая мысль. Господство совместного: Воля к Власти. Совместное в господстве: Вечное Возвращение. Совместное в господстве: Капитал. Господство совместного: Революция, Классовая борьба как «локомотив истории» и т.д. Такой ход рассуждении логичен, если рассматривать его под углом зрения антиномий, в которых он вращается. Он теологичен, поскольку утверждает «высшие» реальности, подчиняя их сразу же выводам из собственной концепции (1.279—280).
ЖАК ПУЛЕН (РОД. В 1942 Г.)
Жак Пулен — представитель молодого поколения французских эпистемологов, профессор Университета Париж- VIII, руководитель исследовательских программ Международного философского коллежа, долгое время стажировавшийся в Монреальском университете и пытающийся осуществить во Франции — традиционно антипрагматической стране прагматистскую экспансию под лозунгами нового «тотального экспериментирования» и тем самым особого рода преодоления прагматизма с помощью обновленно-социологической теории консенсуса.
Основные труды: «Logique et religion» (Логика и религия. Р.: Mouton, 1973), «L'age pragmatique ou l'experimentation Male» (Век прагматики или тотальное экспериментирование. Р.: L'Harmattan, 1991).
В данной статье предлагаются пути синтеза англо-американского прагматизма в эпистемологии и французско-канадской социологических школ.
Источник текста перевода: La loi de la write: les catastrophes pragmatiques de la parole et la revolution philosophique dujugement // Lieux et transformations de la philosophic — P.: PUF, 1991. P. 45—66. Перевод с французского Ю.А.Муравьева.
Ю.А.Муравьев
ЗАКОН ИСТИНЫ:
ПРАГМАТИЧЕСКИЕ КАТАСТРОФЫ РЕЧИ
И ФИЛОСОФСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ СУЖДЕНИЯ
1. Прагматическая трансформация философии
Философия языка представлялась современникам именно той областью, где и происходит философская революция. Философии языка как будто по плечу было преобразование четырех традиционных философских вопросов (Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться? Что такое человек?) в вопросы прагматики языка. Такое преобразование, как тогда казалось, позволило бы получить на эти вопросы определенные ответы. Объективность описаний в этике и эстетике, которой стремились достичь с помощью научного языка, должна была решительно засвидетельствовать их истинность перед лицом беспристрастнейшего судьи — перед авторитетом общего приговора, суждения, вписанного в смысл слов, в их познавательные, этические и эстетические правила. Признав, что использование слова обусловливает производство человеческой мысли, человек в качестве живого существа, использующего язык, может ориентироваться в мире, только осознавая жизненные правила, которым он следует, поскольку он говорит, — те правила, которым он следует еще до того, как принимает любые другие — юридические, нравственные и политические — институциональные правила: ведь этим жизненным правилам он следует уже тем, что говорит и знает, что именно он делает, говоря.
В каждом высказывании заключены верования, намерения и желания, в которых автор высказываний узнает себя и которые он интенционально признает своими. Кажется естественным упорядочивать именно через слово свои знания, действия и желания, тем самым признавая их как таковые и признавая своим только то, что другим признается как таковое, что другой соглашается считать твоим. Получается, что сознательное согласие другого — это все, чего ищут в сообщении, которое поэтому оказывается единственно нужной инстанцией, порождающей все правила познания, действия и желания. Сознательная жизнь была затемнена до сих пор желанием следовать тем курсом, который определялся стремлением к истине, стремлением судить и решать — стремлением, внутренне присущим каждому из нас. Эта внутренняя установка парадигматически переводится в философию солипсистской теорией субъективности — теорией, которая делает мысль реальностью, определяющей всякую иную реальность.
В противоположность этому для предлагаемой нами прагматики вполне достаточно интерсубъективного согласия и осознания власти над своими желаниями, действиями и познаниями для того, чтобы рассеять, устранить познавательные и аффективные неочевидности, отмести все наваждения и отреагирования, фиксируясь на действиях, оправданных в глазах всех. Это подчинение согласию имеет ту же природу, подчинено той же регулятивной модели, что и научное экспериментирование: подобно тому, как ученый в эксперименте проверяет истинность своей гипотезы, обращаясь к видимому миру, сообразуется с ней через экспериментирование и заставляет отвечать «да» или «нет» на вопросы, поставленные природе этой гипотезой, — точно так же и всякая коммуникация подобна экспериментированию для достижения согласия с другими. Каждый располагает собой именно так, как ученый располагает своим стремлением к истине: подобно тому, как ученый должен оставить последнее слово для ответа подтверждению или опровержению, которое он получает от видимого мира, точно так же и каждый автор высказывания может располагать собой, лишь оставляя последнее слово за инстанцией транссубъективной и объективной, которая предполагается наличием согласия — абстракции, созданной из интимных желаний, знаний и аффектов, в которой все они выражаются. Каждое высказывание подобно живой гипотезе, которую автор высказывания не может просто присвоить и обобщить, создав тем самым для других жизненное правило, основанное на этом согласии. Именно так и создается миф современного воления, которым характеризуют субъект, и которое обращают в царство некоей этики коммуникаций, где можно обрести надежный консенсус во всех областях и на все случаи жизни.
Эта прагматическая трансформация философии отвечает — подобно всей теории познания нашего времени — метапсихологической «очевидности»XX века: подобно тому, как современная теория субъекта строилась на метапсихологической уверенности в том, что субъект существует, поскольку осознается в мысли, точно так же и прагматическая философия построена на осознании того, что она имеет коммуникативную природу, как и сама мысль. Прагматическая философия утверждает, что мысль — это коммуникация субъекта с самим собой, и что ее согласие и несогласие с собой основывается лишь на согласии и несогласии с другими. Вот эта эпистемологическая очевидность и позволяет распространить диалог ученых с чувственным миром в эксперименте на этико-политический и эстетический опыт. Прагматика, таким образом, стремится отражать и усиливать тот метод, которым научный эксперимент должен был бы формировать жизнь, в форме коммуникативного экспериментирования с другими людьми в социальной жизни и с самим собой в своей физической жизни. Так-то вот прагматика и усиливает или даже вызывает катастрофы слова, нейтрализующие социальную и физическую жизнь, делая недостижимым тот самый консенсус, в котором она и усматривает счастье человека.
Эта нейтрализация происходит с помощью метода, которым осуществляется переход от научного эксперимента в социальной и физической жизни, в том виде, в котором этот переход становится формой современной жизни, которая ориентирует всех других, получая обобщенную форму коммуникационного экспериментирования. Подобно тому, как ученый преобразует мир и явления через экспериментирование для того, чтобы показать их такими, какими он их представил в своей гипотезе, какими они должны быть, — подобно этому коммуникация предстает как экспериментирование с гипотезами и достоверными утверждениями о жизни. В процессе такого экспериментирования ученый обретает способность судить непредвзято о чувственном мире, он заставляет мир судить свою гипотезу, забывая о том, что он его судил и что сам же он говорил: в соответствии с тем, как он побуждал мир судить о своем собственном суждении на своем месте, он побуждает мир говорить на своем месте. Претендуя на разрушение всяких иллюзий о мире, он так или иначе воспроизводит, следовательно, детский и архаический анимизм. В этом безусловном почтении к чувственному миру как к истине в последней инстанции, он и себя по примеру первобытного человека направляет к миру как некоему священному Третьему, ответ которого как бы заранее принят в качестве наипредпочтительного. Здесь ответ чувственного мира на стремление ученого к истине принимается как необходимо предпочтительный, поскольку ученый с самого начала знает, что этот ответ не будет зависеть от его желания видеть свою гипотезу подтвержденной. Так уж не вводится ли здесь в действие некая трансцендентная инстанция языка и мысли, в которых выражается эта гипотеза?
Коммуникативное экспериментирование над собой и другими также возрождает тот анимизм сознания, которого как раз оно и силилось избежать, и тогда пришлось бы проверять каждую абстракцию своего собственного суждения о своих знаниях, действиях и желаниях, помещая свое суждение в скобки с тем, чтобы допустить господство суждения других. Когда стремишься достичь гармонии своих желаний и действий со своими познаниями, руководствуясь сциентистской моделью, пытаешься достичь согласия с собой, обретенного в представлениях знаний, действий и желаний (в аспекте верований, намерений действовать и желаний) в согласии с другими, рассматриваемыми в качестве инстанции столь же недееспособной, как и чувственный мир по отношению к желанию истины ученым. Нередко стремятся подчинить его коллективной самоаффектации обычных верований, намерений и желаний, ибо это общее согласие с представленным, это неотрефлекгированное слияние с ним исходило из истинности того факта, что оно представляет собой один единственный довод, что ни одного факта нельзя произвести по своему желанию. Подобно тому, как ученый заставляет говорить наблюдаемую природу, так и здесь заставляют говорить внутреннюю природу желаний, верований и намерений других, выводя из игры свое согласие или несогласие, равным образом независимо от воли и желания другого вывести его из игры. Как первобытный человек побуждает говорить некое священное Третье, заранее считая ответ неоспоримым, каковы бы ни были требуемые в этом ответе жертвоприношения, так и ответ других в его согласии или несогласии с самого начала наделен этим магическим свойством отвечать так, как надо ему, с «приемлемостью» любого выражения.
Как картезианская очевидность существования выводилась из кризиса всего гиперболического, отягощающего какое бы то ни было существование, так и всякое выражение, всякий опыт схватывается как опыт неочевидного. Кризис когнитивной, практической или аффективной истины можно уподобить кризису этой неочевидности, уточнив, что кризис и эта самая неочевидность с инстанцией, предполагающей долг признательности истине: с современным Третьим консенсуса, даже и не зная еще как этот консенсус может эффективно освободить от неочевидности и физического разрушения, которые его сопровождают. Коммуникативный эксперимент не довольствуется возрождением анимизма, он сразу же вводит шаманские ритуалы в сердцевину опыта истины. Но поскольку коммуникативный опыт сразу же нейтрализует всякий другой возможный опыт, там содержится также и чувственный опыт видимого, который он возводит в инстанцию, его неудачи можно преодолеть, только обнаруживая в этом кризисе неочевидности жест аутистского отрицания суждения, с помощью которого сопрягают сразу все, во всяком опыте, — будь он когнитивным, практическим или аффективным — «абсолютное зло» ложного, ложность, прозреваемую как столь же необходимая, как и консенсус, который мы предполагаем сохранить.
Откуда взялся этот аутистический шаманизм? Каковы его следствия? Можно ли его избежать?
Прагматический шаманизм берет начало в динамике генерализованной неочевидности, которая одушевляет коммуникативное экспериментирование: социальные партнеры находят оправдание лишь в случайных ответах, на которые они вызывают слушателей, желая застраховаться, от всякой случайности тем, что признают истинным единственный ответ, с которым все могут согласиться — ответ консенсуса.
Главное следствие прагматической трансформации философии состоит в усилении повседневного аутизма — продукта этой недостоверности, обобщенной до необратимости с помощью того метапсихологического знания, что мысль в прагматической философии имеет коммуникативную структуру, мысль нейтрализуется ею же самой. Она сама и вызывает абсолютное несчастье, которого стремится избежать. Если обычный аутизм характеризуется эффектом отключения, разъединения познания и действия, познания и желания, а опыт позволяет ожидать какого-то консенсуса только тогда, когда испытывают полное счастье, позволяющее признать, что случайность верований, мотивов действия, желаний, согласий и разногласий не позволяет судить об их объективности, то точно так же случайность подтверждения гипотез фактами не позволяет судить об объективности опыта, которым она доказывается. Провал в аутизм среди различных форм коммуникациональных катастроф заставляет признать философскую природу динамики суждения, присущую всякому выражению, и он один дает право счесть этот провал провалом и понять роковой характер этих катастроф. Всякое высказывание всегда заставляет уже преодолеть отрицание суждения, которое изнутри взрывает научный или коммуникационный эксперимент: в качестве процесса самообъективации высказывание позволяет судить о себе и признавать себя как истинным, так и ложным, точно так же оно утверждает себя в качестве истинного, чтобы быть вправе объективировать практический или аффективный познавательный опыт, который оно описывает.
Тем самым оно, следовательно, побуждает к выходу за пределы традиционного метапсихологического горизонта отношения мысли к самой себе, дабы признать, что мысль и слово сами творят опыт, только вынося суждение, подчиняются они закону истины, или нет. Значимость философской революции суждения выявляется лишь когда показано, как этот конститутивный закон речевого акта обусловливает равным образом научную, этическую и эстетическую сферы опыта — сферы, со времен Канта традиционно признаваемые «местами философии». Речевой опыт — их носитель — может, действительно, всякий раз основываться только на себе самом и на способе, которым он порождает этот опыт, чтобы утвердить собственную истину. Однако знание динамики суждения, которая присуща любому речевому акту, может заменить осуществление самого этого суждения и опыт познавательной, этической и эстетической объективности, только когда его проделывают. Ставка философской революции суждения, называемой прагматическим провалом, состоит, таким образом, не только в том, чтобы способствовать разделению этого знания, она в том, чтобы производить в области действия и желания ту самую коперникову революцию, которую в познании Кант считал уже осуществленной средствами науки нового времени. Этот вызов уже реализован в речевых актах, если правда, что они состоят не в магическим образом произведенном акте обещания или порядка, который они обозначают уже самим тем фактом, что они его обозначают, а в побуждении участников общения признать истинным также и то, что они хотели бы делать или желать того, о чем они говорят (или думают), то они должны делать или желать, и что истинно то, что они говорят (или то, что они это мыслят).
Очертив происхождение прагматических катастроф слова, я постараюсь теперь дать краткое описание философских революций суждения, которые это антипрагматическое описание актов речи производит в различных частях («местах») философии.
2. Прагматические катастрофы слова
Коммуникационное экспериментирование, которое порождает прагматику, можно анализировать, нисходя к категориям наиболее наивной и грубой прагматики — к категориям бихевиористской прагматики Ч.У.Морриса. В качестве науки о возникновении, использовании и действиях языка эта прагматика сводит использование и действие к четырем разновидностям:
1) информационное использование, когда пытаются создать у участников общения убеждение, нацеленное на то, чтобы заставить действовать так, как будто некоторая ситуация имеет некоторые определенные характеристики;
2) оценочное использование — при нем пытаются побудить к определенному поведению в отношении некоторых объектов или лиц;
3) побуждающее использование — автор высказывания пытается определить способ, которым интерпретируются знаки, высказывающийся должен действовать по отношению к чему-то. Он достигает результата, которого добивается, если его партнер действительно действует так, как он его побуждает действовать;
4) систематическое использование знаков, наконец, позволяет удостоверить правильность и когерентность мыслей, чувств и поведения. Описанная бихевиористски, эта идентификация партнеров по их словам оказывается сведенной к передаче аффектов, сопровождаемой осознанием их случайности и описываемости в категориях стимул — реакция — требуемое действие. Убеждающее (изобличающее?) высказывание застает слушателя при восприятии им стимулов как такового; высказывание действенно оценочное застает его в завершенном, исполненном действии, то есть таким, которым его хотят видеть;
убедительное высказывание выключает у собеседника реакцию, поведенческий мотор, на который рассчитывает высказывающийся. Наконец, систематическим использованием высказывающий и воспринимающий побуждаются к признанию, что обыденный мир, с которым они экспериментируют, полагаясь на свою согласованность, есть мир, наиболее желательный из всех возможных, мир, который принимает в расчет все соответствующие реальности, и мир, в котором все действия приспособлены к реальности наиболее эффективным способом. Абстракция, которой оперируют по отношению к истине высказываний, трансформирует коммуникацию в акт экспериментирования: акт коммуникации осуществляется, если и только если произносящий идентифицирует своего слушателя с тем, что он ему говорит, и с тем, что он хочет побудить его желать и заставить делать с помощью этого своего говорения. Экспериментировать над кем-то с помощью слова — значит, пытаться идентифицировать его с тем, что ему говорят, одним тем фактом, что ему это говорят.
Прагматический кризис ведет к поражению, которое встречает это коммуникационное экспериментирование. Это поражение заключается именно в его следствиях, в пространстве психической и социальной неуверенности, распространяемой на то, что оно устанавливает. Ведь высказывающийся пытается идентифицировать своего слушателя с воздействиями языка, не зная предварительно, добьется ли он чего-то, достигнет он, или нет, того эффекта, которого добивается — согласия своего слушателя с тем, что он говорит. То есть оценочное использование языка: поскольку в нем воспринимающий — это только эффект идентификации с предпочтением, с предвосхищением совершаемого действия, которое тому желательно, поскольку заранее нельзя знать, произойдет ли это действие прежде, чем оно будет произведено, до того, как внушать ему желательность чего-то, можно только предусмотреть, будет ли хорошо то, что ему это желают. Точно так же и в побуждающем использовании знаков: воспринимающий считается знающим, что он должен делать, только при условии, что высказывающийся добьется идентификации с действием, которое он собирается ему внушить произвести. Если он не ведет себя как высказывающийся ожидаемым образом, выясняется, что высказывающийся не знает, что должен делать тот, кто, таким образом, отказывается следовать этим порядкам. Достоверности, касающиеся желаний и намерений действовать, могут быть поставлены под сомнение точно так же, как ставятся под сомнение учеными их гипотезы, которые проверяются на истинность экспериментальным подтверждением видимого. Прежде, чем достигнуть согласия с партнером, нельзя знать, действительно ли тот, кто должен думать, делать и желать, будет думать, делать и желать того, что ему предписывают. Эта неуверенность характеризует коммуникативное экспериментирование. Но равным образом она характеризует и применение достигнутого согласия, когда оно действительно достигнуто: полученный консенсус сам себя нацеливает на свое применение, то есть на действия, желания и верования, которые он сам предполагает регулировать; результат этого применения — психическая и социальная гармония, называемая «счастьем» или «несчастьем». Она распространяется, таким образом, на всю социальную жизнь. Юридические системы нацелены на удовлетворение желаний, считающихся общими и называемых потребностями, законы предполагают передачу знания о том, что должен делать каждый член сообщества. Если бы их значимость зависела от согласия, которое воспроизводится всякий раз теми, кто должен подчиняться этим законам, если бы реальность потребности зависела от возможности заставить других желать того, что ему предписывают «ценить», были бы сметены моральные очевидности, предписывающие, что должно делать, равно как и юридические очевидности, построенные на том, чего мы вправе желать. Эта социальная неуверенность психологизируется и становится психической: она наполняет собой ментальную жизнь, которая предстает как испытание согласия индивидов с их представлениями. Неизвестно, чего желать и что делать, и, тем более, что известно, и что неизвестно. Всякое представление о действии, желании, аффекте и чувстве кажется a priori столь же экспериментальным, как и любое другое, раз оно соответствует действию, которое можно совершить, желанию, которое можно удовлетворить, аффекту, который можно почувствовать, или чувству, которое можно испытать. Но справедливо, истинно тогда и другое: можно ли себе тогда представить это действие, желание, этот аффект или это чувство в бытии и времени?
Прагматики интерпретируют это следствие обобщенной неуверенности как этическую увертку от вердиктов консенсуса. Чтобы рассеять эту неуверенность, достаточно было бы показать, что человек может существовать в согласии с самим собой, только если он находится в согласии с другими. Достаточно показать безусловную цель, уже присутствующую в вербальном эксперименте — установить, что он направлен на признание эффективного консенсуса (информационного, оценочного и побуждающего), так что каждый должен был бы допустить, что он обязан подчинить этому консенсусу все верования, желания и частные намерения, наподобие того, как ученый должен упорядочивать свои познавательные стремления (выраженные в гипотезе) посредством подтверждения или опровержения, которое доставляет ему через эксперимент внешний мир. Отказываясь ассимилировать бытие, словесно выражаемое через физиологические и патологические проявления языка, как это делают бихевиористы, эти прагматики, напротив, утверждают, что собеседники через свои слова наиболее точно приспосабливаются друг к другу. Прагматики показывают, что собеседники сами уже располагают собой, если уж они приспосабливаются, доходя до взаимного согласия, а все, что идет против этого согласия, делает слово бессмыслицей, нонсенсом.
Эта функция консенсуса, в частности, очевидна в теориях речевых актов Остина, Стросона, Серля и Грайса. Способ, которым индивиды понимают одни других, и которым они идентифицируются с вербальными представлениями, которые имеют одни из них о других, уже определяет поле свободы действия, которое одни из них могут признать за другими. Словесные акты предопределяют, обусловливают возможность располагать собой: я располагаю собой, делая своим акт высказывания, и этим производя акт совета, утверждения, приказания или обещания самим тем фактом, что я его произношу, что я произвожу этот акт этим словом. Я заставляю его существовать уже тем, что я его выражаю и могу произвести его только так. Ибо эта перформативная или иллокутивная сила не абстрактна: смысл иллокутивных глаголов уже определяет, как я должен связывать эти слова с жизнью, по модели того способа, с помощью которого я делаю своим социальное согласие между словами и реальностью, носителями которой они являются. Достаточно поэтому описать правила, по которым их можно производить, чтобы определить, как участники беседы расположили себя самих, производя такой иллокутивный акт слова, проговаривая его, а тем самым они добиваются социального согласия, присущего этому обещанию, приказанию, совету, этому утверждению, этому крещению, которое они производят этим словом. Семиотические описания, предложенные этими прагматиками, должны освобождать от любой морали, любой юридической или политической системы. Они должны следовать лишь одному — не говорить, не мыслить, не действовать иначе, чем говоря лишь одним тем фактом, что они говорят. Их стремление состоит в том, чтобы побудить действовать, мыслить, чувствовать и желать так, как это должно делать в слове. Но они volens nolens предлагают такое видение языка, которое дает ему неформальное право, неформальную мораль и неформальную политику.
Остину так видится неформальная юридическая система. В противовес бихевиоризму, который довольствуется регистрацией модальностей коммуникационного экспериментирования, он утверждает операциональный характер социального суждения, представленного в институциональных конвенциях. Каждое высказывание, с его точки зрения, необходимо реактивирует это обыденное социальное суждение в той мере, в какой я могу вызвать нечто перформативное, только создавая конвенции, которые позволяют ему существовать, которые придают ему силу закона. Каждый судит о характере, присвоенном перформативным высказыванием (выбирает утверждение, совет, обещание или приказание).
Во-первых, в функции объективных условий — в функции перцептивного и социального контекста, и во-вторых, в функции психического контекста верований, желаний и намерений, когда он замечает, что он имеет: чтобы утверждать, я должен верить в истинность того, что я говорю, чтобы обещать, я должен быть в согласии с моим обещанием, иметь намерение его выполнить. Способность перформативного высказывания реализовать означенное действие уже одним тем, что его означают, отвечает социальному, транссубъективному суждению, которое превосходит все желание экспериментирования каждый раз, как ссылались на некую социальную конвенцию, придавая перформативную силу своему высказыванию, и когда следовали процедурам, которые из этого проистекают. Каждый высказывающийся и каждый слушающий взаимно друг о друге судят, побуждают к динамическому («правильному», «соответствующему») усвоению конвенций в обстоятельствах, похожих на те, в которые попадают судьи, которые должны заставить уважать юридические системы — судя о применимости, значимости того или иного закона в том или ином случае.
В противоположность Остину, который полагает, что регулирующее согласие с другими уже достигнуто, оно присутствует в конвенциях и подчеркивает роль неформального права, присущую языку, Грайс вновь вводит в действие некий род чистой морали коммуникационного экспериментирования. Экспериментальное испытание согласия с другими высвечивает объективную и универсальную инстанцию: она столь же независима от высказывающегося, как существование описанных фактов есть существование предложений, которые их описывают. Эта инстанция как раз и позволяет избежать коллективного произвола традиций и институтов столь же хорошо, как произвола суждений, верований и волнений индивидов. Точно также, как коммуникация, направленная на то, чтобы заставить признать ее право говорить и позволять сделать понятным, позволяя признать свое намерение сделать понятным, и точно так же, как это делается понятным, независимо от субъективного желания сообщающего, — точно так же придется признать и объективность его верований и его желаний, исходя лишь из того, что они могли бы принадлежать другому. Это протрептическое (увещевательное) действие, этот эффект трансформации желаний и верований участников коммуникации возникает независимо от желания передающего действительно передать свои верования и желания. Коммуникация тогда есть некое протрептическое (увещевательное) испытание высказываний на объективность этих верований и желаний. Достаточно узнать правила производства этого испытания, чтобы узнать, как подчиниться вердикту согласия или несогласия с другими, отталкиваясь, отсоединяясь от всего того, что производит это рассогласование.
Но это испытание коммуникабельности может оказаться столь же недостаточным и неприменимым, как было произвольным конвенциональное суждение Остина. Коммуникационное согласие по поводу верований и желаний может всего лишь иметь психологический эффект и оставаться на уровне представления, не достигая практического эффекта — преобразования поведения. Возможно согласие с тем, кто вступил в коммуникацию, не выводя все практические следствия из этого, и принимая верования лишь вербально, отделяя их, таким образом, от силы регуляции действия и желания, которые предположительно сокрыты в них. Каждое высказывание иллокутивно, это означает для Серля, что высказывающийся уже одним тем, что он его высказывает, придает ему силу обязательности, заставляя признать, что он ему дал силу обязательности. Говоря, себя идентифицируют с действием, которое обещают реализовать, также, как идентифицируются с актом обещающего слова. Всякое высказывание, будь оно утверждением, приказанием, советом, приговором или извинением — это всегда своего рода обещание. Эта самововлеченность говорящего в силу принуждения и регуляции поведения, которую имеет всякое высказывание, зависит от некоторого предварительного условия: высказывающийся должен верить в то, что обещание, которое он высказывает, высказано в интересах слушающего, и он должен поставить себя на службу этому слушающему, как если бы речь шла о некоей необходимой акции, которой он сам домогался. Он должен психологически себя с ним идентифицировать, как если бы он должен был этим самому себе принести пользу, но зная, что этим он послужит только в интересах слушающего. Иллокутивное высказывание — по определению есть способ заставить собеседника признать, что его знания и действия пойдут ему на пользу. Каждый словесный акт извлекает свою иллокутивную силу из того факта, что все партнеры признали, что высказывающийся принимает на себя слово и обязательства, о которых он договорился: это и есть тот самый смысл, согласно которому всякое высказывание — обещание, которое требует признания как такового, и которым он производит акт, означавший его признание как такового. Давая свое согласие, собеседник признает как таковое обязательство, принятое на себя говорящим. Он признает в то же время аутентичность и искренность этого обязательства так же, как специфическую иллокутивную ценность, которую произносящий придает своему обещанию.
Согласие с другими для этих прагматиков заменяет, таким образом, согласие мысли с бытием, которое эпистемологи считали источником ограничения и регуляции познания. Прагматическое присутствие — в себе: там, где ему приходится быть только в слове и в жизни; то, что он называет бытием, то и имеет вид бытия, в противоположность научному присутствию в мире — всегда достоверному самому по себе. Субъект сознает, что он произведен как реальность и как единственная реальность, которой он может быть, если и только если он самоидентифицируется со своей иллокутивной «сущностью» и если он принуждает каждого считать, что он это сделал, разрывая свое согласие и приспосабливая свою жизнь к тому, что он говорит. Но эта уверенность сама по необходимости остается абстрактной, несущественной, ибо приятие консенсуса, который пытаются представить обреченным на постановку опыта с субъективизмом, который его обусловливает и заставляет видеть в каждом обратное тому, чем он пытается быть — тому, с чем он себя отождествляет и с чем его отождествляют другие вследствие осознанных верований, желаний и намерений.
Таковы вердикты перформативного усвоения. В контексте квазисудебной защиты всякого слова оправдано только выражение, которое удовлетворяет потребность в суждении, приводя к соответствующему высказыванию, которого собеседник не мог помыслить о себе самом, не мог судить об этом таким образом. Подчинение обыденного социального суждения желаниям индивидов под прикрытием суждения, соответствующего контекстуальным соглашениям, заставляет признать, что эти суждения неизбежно различны у каждою из партнеров по коммуникации. Вердикты согласия или несогласия слушателей по необходимости оказываются взаимно неприспособленными, неприменимыми к суждениям друг о друге, то есть они — антагонистичны в отношениях одного к другому.
АУРЕЛИО ПЕЧЧЕИ (1908-1984)
Аурелио Печчеи родился в г.Турине (Италия), в либеральной, чуждой религиозной ограниченности семье. Окончил экономический факультет Туринского университета. Специализировался в области социально-экономического управления. Большое влияние ни формирование мировоззрения А.Печчеи оказала философия французских мыслителей XVIII века, западноевропейская антропологическая философия, а также антифашистская идеология движения Сопротивления, в котором он принял активное участие в годы второй мировой войны. А.Печчеи принадлежал к немарксистскому левому движению «Джустиция Элиберта» («Справедливость и свободам), которое выступало за радикальное обновление итальянского общества.
Благодаря энциклопедической эрудиции, особенностям базовой подготовки, работе в различных странах Азии, Африки, Латинской Америки, и также участию во многих международных форумах, посвященных проблемам развития, А.Печчеи осознал глубинную общность целого ряда региональных социально-экономических вопросов, необходимость постановки и системного рассмотрения ни этой основе особого класса проблем, получивших название «мировых», «глобальных». Для обсуждения этих проблем по инициативе А.Печчеи в 1971 г. была создана неправительственная организация — Римский клуб. По заданию Римского клуба международными коллективами был подготовлен целый ряд докладов, получивших широкую известность. Особый резонанс в самых различных кругах общественности вызвала публикация в 1972 г. доклада «Пределы роста», выполненного под руководством Д.Медоуза. Это исследование представляло собой первую попытку моделирования взаимодействия ряда фундаментальных показателей (рост населения, истощение ресурсов, загрязнение среды и др.), характеризующих мировое развитие. В настоящее время Римским клубом опубликовано более 20 докладов, посвященных различным аспектам мировой динамики.
Работа Римского клуба основывается на трех принципах, предложенных А.Печчеи: 1) применение глобального подхода к масштабным комплексным проблемам, отражающим постоянно растущую взаимозависимость всех стран в рамках единой планетарной системы; 2) рассмотрение долгосрочных последствий политических решений и практических мер, что не всегда могут себе позволить отдельные правительства; 3) проникновение в суть всего комплекса мировых политических, экономических, социальных, культурных, технологических, экологических и других проблем, выявление их взаимосвязей.
Деятельность Римского клуба во многом способствовала становлению нового междисциплинарного научного направления — глобалистики, ориентированной на решение противоречий между социально-экономическим и экологическим развитием в планетарном масштабе, обоснованию концепции устойчивого развития современного общества, принятой конференцией ООН в 1992 г. в Рио-де-Жанейро.
Философия Римского клуба изложена по существу в работе А.Печчеи «Человеческие качества».
Фрагменты текста приводятся по кн.:
1. Печчеи А. Человеческие качества. М., 1980.
Н.М.Мамедов
Триумфальное развитие западной цивилизации неуклонно приближается к критическому рубежу. Уже занесены в золотую книгу наиболее значительные успехи ее предшествующего развития. И пожалуй, самым важным из них, определившим все остальные ее достижения, явилось то, что она дала мощный импульс к развертыванию промышленной, научной и технической революций. Достигнув сейчас угрожающих размеров, они уподобились гигантским тиграм, которых не так-то просто обуздать. И тем не менее вплоть до недавнего времени общество умудрялось приручать их и, успешно подчиняя своей воле, понукало мчаться вперед и вперед. Время от времени на пути этой бешеной гонки вырастали трудности и преграды. Но они либо с поразительной легкостью преодолевались, либо оказывались стимулами для новых мощных скачков вперед, побуждали к развитию более совершенных движущих сил, новых средств роста. [...]
Набирая все новые и новые силы, цивилизация нередко обнаруживала явную склонность навязывать свои идеи с помощью миссионерской деятельности или прямого насилия, идущих от религиозных, в частности христианских, традиций. Трудовая этика и прагматический стиль мышления послужили источниками того непреодолимого напора, тех идей и средств, с помощью которых она навязывала свои привычки и взгляды другим культурам и традициям. Так она неуклонно распространялась по планете, используя для этого все возможные пути и средства — миграцию, колонизацию, завоевания, торговлю, промышленное развитие, финансовый контроль и культурное влияние. Мало-помалу все страны и народы стали жить по ее законам или создавали их по установленному ею образцу. Ее нравы стали предметом поклонения и образцом для подражания; и, даже если их отвергают, все равно именно от них отталкиваются в поисках иных решений и альтернатив.
Развитие ее, однако, сопровождалось таким расцветом радужных надежд и иллюзий, которые не могли осуществиться хотя бы по причинам психологического и социального характера. В основе ее философии и ее действий всегда лежал элитаризм. А Земля — как бы ни была она щедра — все же не в состоянии разместить непрерывно растущее население и удовлетворить все новые и новые его потребности, желания и прихоти. Вот почему сейчас в мире наметился новый, более глубокий раскол — между сверхразвитыми и слаборазвитыми странами. [...]
Наделив нас невиданной доселе силой и привив вкус к такому уровню жизни, о котором мы раньше и не помышляли, НТР не дает нам порой мудрости, чтобы держать под контролем наши возможности и запросы. И нашему поколению пора наконец понять, что только от нас зависит теперь, сможем ли мы преодолеть это критическое несоответствие, так как впервые в истории именно от этого зависит судьба не отдельных стран и регионов, а всего человечества в целом. Именно наш выбор предопределит, по какому пути пойдет дальнейшее развитие человечества, сможет ли оно избежать самоуничтожения и создать условия для удовлетворения своих потребностей и желаний. [...]
...пора, наконец, понять всем — как тем, кто принимает ответственные решения, так и рядовым людям, — что нельзя без конца уповать на всякого рода социетальные механизмы, на обновление и усовершенствование социальной организации общества, когда на карту поставлена судьба человека как вида. При всей той важной роли, какую играют в жизни современного общества вопросы его социальной организации, его институты, законодательства и договоры, при всей мощи созданной человеком техники не они в конечном счете определяют судьбу человечества. И нет, и не будет ему спасения, пока сами люди не изменят своих привычек, нравов и поведения. Ибо суть проблемы, которая встала перед человечеством на нынешней стадии его эволюции, заключается именно в том, что люди не успевают адаптировать свою культуру в соответствии с теми изменениями, которые сами же вносят в этот мир, и источники этого кризиса лежат внутри, а не вне человеческого существа, рассматриваемого как индивидуальность и как коллектив. И решение всех этих проблем должно исходить прежде всего из изменения самого человека, его внутренней сущности.
Проблема в итоге сводится к человеческим качествам и путям их усовершенствования. Ибо лишь через развитие человеческих качеств и человеческих способностей можно добиться изменения всей ориентированной на материальные ценности цивилизации и использовать весь ее огромный потенциал для благих целей. И если мы хотим сейчас обуздать техническую революцию и направить человечество к достойному его будущему, то нам необходимо прежде всего подумать об изменении самого человека, о революции в самом человеке. Задачи эти при всей своей кажущейся на первый взгляд несовместимости вполне реальны и разрешимы сегодня при условии, если мы наконец осознаем, что именно поставлено на карту, если поймем, что называться современными, соответствующими своему времени мужчинами и женщинами, — значит постигнуть искусство становиться лучше (1.11—14).
Современная цивилизация многим принесла процветание, но она не освободила человека от той алчности, которая совершенно несовместима с открывшимися перед ним огромными возможностями. Оставшиеся ему в наследство от времен бедности эгоизм и узость мышления продолжали довлеть над ним, заставляя извлекать материальные выгоды практически из всех тех разительных изменений, которые он сам вносил в свою жизнь. Так человек постепенно превращался в гротескного, одномерного Homo economicus. К сожалению, от этого изобилия выигрывали в основном лишь определенные слои общества, и их не очень-то волновало, какой ценой заплатят за это благополучие другие, уже живущие или еще не родившиеся жители планеты (1.17).
В сущности, с тех самых пор, как появился венец творения — Человек, — жизнь на планете постоянно и непрерывно изменялась, и его влияние стабильно росло на протяжении тысяч поколений. Теперь, однако, когда оно стало возрастать с поистине космической скоростью, судьба всех имеющихся форм жизни на Земле — в значительно большей степени, чем в прошлом, — зависит от того, что делает или чего не делает человек. Основной вопрос сегодня сводится к тому, как умудрится он разместить на Земле дополнительные миллиарды себе подобных и обеспечить все их многочисленные потребности и желания. Какие еще живые существа окажутся новыми жертвами его триумфального исторического восхождения и расширения, за которые ответственным будет только он один.
Под угрозой сейчас находится большинство оставшихся высших видов растений и животных. Те из них, которых человек избрал для удовлетворения своих потребностей, давно уже гибридизированы, приспособлены к его требованиям и выхолены с единственной целью — производить для него как можно больше пищи и сырья. На них уже более не распространяется дарвиновский закон естественного отбора, который обеспечивает генетическую эволюцию и приспособляемость диких видов. (А ведь до сих пор так и неизвестно, в какой мере такое одомашнивание снижает со временем сопротивляемость к болезням и паразитам). Впрочем, и те виды, которым человек не смог найти непосредственного применения, тоже обречены. Их естественная обитель и их ресурсы были отняты и безжалостно разрушены в целеустремленном продвижении человечества вперед. Не менее печальная участь ждет и нетронутую дикую природу, которая все еще нужна как естественная среда обитания самого человека для его физической и духовной жизни.
Однако вся эта поднятая человеком грязная волна, если ее не приостановить, неминуемо настигнет и его самого. Ведь человек появился как результат длительной естественной эволюции — процесса, в котором, как в сложнейшей ткани, тесно и прихотливо переплелись жизни тысяч и тысяч организмов. Сможет ли сам он выжить даже в роскошном замке, куда добровольно заточил себя, отгородившись от живого мира, взяв с собой лишь нескольких приближенных? Никогда еще судьба человека не зависела в такой степени от его отношения ко всему живому на Земле. Ведь, нарушая экологическое равновесие и непоправимо сокращая жизнеобеспечивающую емкость планеты, человек таким путем может в конце концов сам расправиться со своим собственным видом не хуже любой атомной бомбы.
И это не единственное, в чем новая благоприобретенная мощь человека отразилась на его собственном положении на планете. Современный человек стал дольше жить, что привело к демографическому взрыву. Он производит больше, чем когда бы то ни было раньше, всевозможных вещей, и к тому же в значительно более короткие сроки. Уподобившись Гаргантюа, он развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию, производя все больше и больше, вовлекая себя в порочный круг роста, которому не видно конца.
Родилось явление, которое стали называть промышленной, научной, а чаще научно-технической революцией. Последняя, существенно увеличившая давление на остальных, началась, когда человек понял, что может эффективно и в промышленных масштабах применять на практике свои огромные научные знания о физическом мире. Этот процесс идет сейчас полным ходом и все набирает и набирает скорость. Ведь тот непрерывный поток новых технологических процессов, различных приспособлений, готовых товаров, машин и оружия, который с поистине захватывающей дух скоростью выливается из технического рога изобилия, поглощает лишь часть непрерывно возрастающего объема научных знаний человека. Можно с уверенностью утверждать, что поток этот и дальше будет расти.
Истоки этой почти зловещей благоприобретенной мощи человека лежат в комплексном воздействии всех названных выше революций, а их своеобразным символом стала современная техника. Еще несколько десятилетий назад мир человека можно было — в весьма упрощенном виде, разумеется, — представить тремя взаимосвязанными, но достаточно устойчивыми элементами. Этими элементами были Природа, сам Человек и Общество. Теперь в эту человеческую систему властно вошел четвертый и потенциально неуправляемый элемент — основанная на науке Техника (1.36—37).
...Человеческая Техника почти так же стара, как и сам человек, и была она вначале скорее средством, чем самоцелью. И вплоть до недавнего времени ему удавалось выдерживать разумное равновесие между тем материальным прогрессом, который она обеспечивала, и той социокультурной жизнью, которой она должна была служить. Теперь, когда техника в своей новой версии зиждется исключительно на науке и ее достижениях, она приобрела статус доминирующего и практически независимого элемента. Прежнее равновесие оказалось безвозвратно нарушенным. За последние годы результаты технического развития и их воздействие на нашу жизнь стали расширяться и расти с такой прямо-таки астрономической скоростью, что оставили далеко позади себя любые другие формы и виды культурного развития. Так что человек уже не в состоянии не только контролировать эти процессы, но даже просто осознать и оценить последствия всего происходящего. Техника, следовательно, превратилась в абсолютно неуправляемый, анархический фактор (1.39).
Точные науки и основанная на них техника достигли поистине гигантских успехов, однако науки о человеке, морали и обществе плетутся где-то далеко позади. И стала ли человеческая мудрость хоть в чем-то лучше, чем во времена Сократа?
Все эти вопросы не перестают волновать меня, и всякий раз, когда я имею возможность обратиться к аудитории, я всегда подчеркиваю, насколько на первый взгляд сильные и прочные позиции человека на самом деле неустойчивы и опасны.
Так или иначе, но из всего этого вытекает один непреложный и существенно новый факт. С оборонительных позиций, где он был полностью подчинен альтернативам самой Природы, человек стремительно перешел на позиции властелина и диктатора. И отныне он не только может воздействовать и действительно воздействует на все происходящее в мире, но также, вольно или невольно, определяет альтернативы своего собственного будущего — и именно Человеку предстоит сделать окончательный выбор. Иными словами, завоеванное им господствующее положение в мире практически вынуждает его взять на себя общие регулирующие функции. А они в свою очередь предполагают — хочет того человек или нет — уважение к тем сложным системам, в которых тесно переплетаются интересы человека и окружающей его природы. Разгадав множество тайн и научившись подчинять себе ход событий, он оказался теперь наделен невиданной, огромной ответственностью и обречен на то, чтобы играть совершенно новую роль арбитра, регулирующего жизнь на планете — включая и свою собственную жизнь.
Эта новая роль человека возвышенна и благородна, ибо ему предстоит выполнять те функции и принимать те решения, которые он ранее относил исключительно за счет мудрости Природы или считал прерогативой Провидения (1.43).
Не вызывает никаких сомнений, однако, что человек пока еще не выполняет этой роли. Он даже и не начал осознавать, что обязанности его круто изменились и толкают его именно в этом направлении. Он все еще тратит значительную часть моральной и физической энергии на пустячную, случайную работу и мелкие перебранки, которые, возможно, и имели раньше какой-то смысл, но теперь, в его имперский век, тщетны, бесполезны и абсолютно ему не к лицу. [...]
Проблема в самом человеке, а не вне его, поэтому и возможное решение ее связано с ним; и отныне квинтэссенцией всего, что имеет значение для самого человека, являются именно качества и способности всех людей. Этот вывод, который не раз подтверждался в моей, так сказать, промышленной жизни, оказывается справедливым и в гораздо более широком контексте. Его можно выразить следующей аксиомой: наиболее важным, от чего зависит судьба человечества, являются человеческие качества — и не качества отдельных элитарных групп, а именно «средние» качества миллиардов жителей планеты (1.44—45).
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ............................................................................................................. 3
СОВРЕМЕННАЯ ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ.................................................... 4
ФИЛОСОФИЯ — ВЕК XX..................................................................................... 9
XIX — НАЧАЛО XX ВЕКА................................................................................. 39
АРТУР ШОПЕНГАУЭР (1788—1860)......................................................... 39
ОГЮСТ КОНТ (1798-1857).......................................................................... 45
СЕРЕН КЬЕРКЕГОР (1813—1855).............................................................. 52
ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844-1900).................................................................. 63
АНРИ БЕРГСОН (1859—1941).................................................................... 69
ЭДМУНД ГУССЕРЛЬ (1859-1938)............................................................... 73
ЗИГМУНД ФРЕЙД (1856-1939)................................................................... 82
МАКС ВЕБЕР (1864—1920)....................................................................... 100
ЭРНСТ КАССИРЕР (1874-1945)................................................................ 115
XX ВЕК................................................................................................................ 130
ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН (1889-1951).................................................. 130
БЕРТРАН РАССЕЛ (1872—1970).............................................................. 140
КАРЛ РАЙМУНД ПОППЕР (1902-1994).................................................. 150
КАРЛ ЯСПЕРС (1883-1969)....................................................................... 169
МАРТИН ХАЙДЕГГЕР (1889—1976)....................................................... 184
ЖАН-ПОЛЬ САРТР (1905-1980)................................................................ 197
АЛЬБЕР КАМЮ (1913-1960)..................................................................... 205
МАКС ШЕЛЕР (1874—1928)..................................................................... 215
МАРТИН БУБЕР (1878-1965)..................................................................... 236
ГАСТОН БАШЛЯР (1884—1962).............................................................. 243
МАЙКЛ ПОЛАНИ (1891-1976).................................................................. 250
КАОД ЛЕВИ-СТРОСС (РОД. В 1908 Г.)................................................... 258
АЛЬФРЕД АЙЕР (1910—1989).................................................................. 264
ПЬЕР ТЕЙЯР ДЕ ШАРДЕН (1881-1955)................................................... 273
ЖАК МАРИТЕН (1882—1973).................................................................. 277
КАРЛ БАРТ (1886—1968).......................................................................... 283
ПАУЛЬ ТИЛЛИХ (1886-1965).................................................................... 288
ДИТРИХ БОНХЕФФЕР (1906—1945)....................................................... 293
АЛЬБЕРТ ШВЕЙЦЕР (1875-1965)............................................................. 297
ЭРИХ ФРОММ (1900-1980)....................................................................... 305
ГАНС-ГЕОРГ ГАДАМЕР (РОД. В 1900 Г.)............................................... 313
МИШЕЛЬ ФУКО (1926-1984).................................................................... 324
НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА..................................................................................... 331
ПОЛЬ РИКЕР (РОД. В 1913 Г.).................................................................. 331
ТОМАС СЭМЮЭЛ КУН (1922—1996)..................................................... 340
КАРЛ-ОТТО АПЕЛЬ (РОД. В 1924 Г.)...................................................... 348
ХИЛАРИ ПАТНЕМ (РОД. В 1926 ГОДУ)................................................. 377
ЖАК ДЕРРИДА (РОД. В 1930 Г.).............................................................. 381
РИЧАРД РОРТИ (РОД. В 1931 Г.)............................................................. 388
АНДРЕ ГЛЮКСМАН (РОД. В 1937 Г.)..................................................... 404
ЖАК ПУЛЕН (РОД. В 1942 Г.).................................................................. 409
АУРЕЛИО ПЕЧЧЕИ (1908-1984)............................................................... 420
Учебное издание
Коллектив авторов
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 285; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!