СОВРЕМЕННАЯ ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ 4 страница
Нет, не после Хайдеггера, а после Сартра (а также и А. Камю с принципиальным абсурдом его отнюдь не абсурдного бунта самоубийцы) свобода стала осмысленной и выстроенной: это Сартр показал на основе знакомого уже «метафизического пессимизма», что «человеческая жизнь начинается по ту сторону от безнадежности». Именно этот принцип активной надежды По сей день привлекает внимание к спору о свободе, который происходил в экзистенциалистской атмосфере 40—70-х годов, когда экзистенциализм был низложен ударами со стороны структурализма. Но еще до того, как можно будет обозначить смысл структуралистской позиции в этом споре, необходимо проследить за истоками этой позиции. Один такой исток — конечно, неорационализм Г.Башляра — неординарное явление, пополняющее список философских «нео-» нашего века. Другой исток связан с аналитической, лингвистической, и — шире — с неопозитивистской и постпозитивистской философской традицией.
ПУТИ И СУДЬБЫ НОВЕЙШЕГО ПОЗИТИВИЗМА:
ВЗЛЕТ И КАТАСТРОФА
Прежде, чем совершить короткое турне по основным ветвям и течениям, связанным с этой традицией европейской мысли, очень важно иметь в виду следующее. Если вспомнить снова и воспользоваться вполне респектабельными — особенно уместными в данном случае — приемами социологии науки и науковедческого анализа, — то есть учитывать списочные составы, общие объемы, тиражи, индексы цитирования изданной литературы, окажется, что по крайней мере три четверти философских трудов, написанных и изданных в нашем столетии в Западной Европе, Америке и Австралии, относятся к философии науки, философским проблемам науки или, наконец, находятся в связи с ней ( в том числе «за» науку и против нее). А это означает, что, рисуя общую панораму философского развития века, в принципе нельзя тогда избежать перекосов: остальные течения мысли по этим количественным показателям окажутся исчезающе малы. Не связанные со сциентизмам (так от латинского scientia — знание, наука — стала называться социальная позиция, убеждение в том, что наука и только она в состоянии разрешить все проблемы, стоящие перед человечеством) философские произведения и огромная масса сциентистски ориентированных работ — несопоставимые по численности величины. И, надо сказать, такое положение дел точно отражает реальность, а именно, место, принадлежащее науке в жизни современного общества и каждого отдельного человека. Поэтому и в данном вступительном тексте, и в корпусе текстов «Хрестоматии...» неизбежен и неустраним дисбаланс, который тоже следует иметь в виду: условно говоря, «антропологизм» представлен здесь гораздо шире, чем сциентизм. При знакомстве с современной западной философской литературой эти пропорции необходимо по возможности сохранять ради научной объективности. Наконец, еще одно серьезное основание для того, чтобы, имея в виду реальные пропорции, не пытаться точно отразить их здесь — это наличие большого количества реально доступной учащимся литературы по соответствующей проблематике: случилось так, что идеологические инстанции раньше всего открыли отечественным исследователям доступ именно к этим пластам философской мысли Запада.
|
|
|
|
|
|
Противостояние традиционного и новаторского в культуре венчает, бесспорно, главное событие философской жизни в XX веке — блистательный взлет неопозитивизма, или, как его часто называли в первой половине века, «третьего позитивизма» для отличения как от первого, так и от второго — позитивизма Э.Маха, Р.Авенариуса и др. Первоначально неопозитивизм строил опоры на методологическом фундаменте физико-математического естествознания, а в дальнейшем осуществил экспансию в гуманитаристику — лингвистику, историю, этнологию. Принцип «наука сама себе философия», который исповедовали все позитивисты, поставил перед ними заново дилемму: если вся философия — это «некритическая метафизика», то философия либо не нужна, либо должна заново переопределить свой предмет и обосновать метод овладения этим предметом. Вокруг этого проблемного поля в первой половине века велись нескончаемые споры, в ходе которых философы неопозитивистской ориентации все больше отдалялись от «гуманитариев», способствуя образованию тех самых «двух культур»...
|
|
|
Постепенно, однако, через множество посредствующих звеньев, каждое из которых могло бы стать интереснейшей главой в романизированной истории науки (и которые можно представить здесь только грубо, схематично и не без потерь), в русле неопозитивизма сложилось общепринятое представление о предмете и методах философского исследования. Это представление многократно корректировалось, но оставалось позитивистским. по основной интенции и взгляду на предмет познания и аналитическим — по общим представлениям о методах познания предмета.
Началось все с продуктивных попыток (Г.Фреге и Б.Рассела) сведения математики к логике. Положение осложнилось, когда в связи с этим были выявлены логические парадоксы теории множеств, а к началу 30-х годов К.Гедель, исследуя основания математики, доказал знаменитую теорему о неполноте любой непротиворечивой арифметической системы. Тем не менее уже в деятельности знаменитого Венского кружка (М.Шлик, Р.Карнап, О.Нейрат, Г.Фейгл и др.) определилась как конкретная задача обеспечения единства научного знания программа построения единого унифицированного на основе физико-математического аппарата языка науки. Эта программа раскрыла свою колоссальную эвристическую ценность в особенности тогда, когда был сформулирован и последовательно применен принцип верификации, согласно которому истинность любого не бессмысленного высказывания может быть надежно установлена сведением его к «протокольным предложениям», описывающим эмпирические данные (sens-data). Первыми на этот путь стали Б.Рассел и «ранний» Л.Витгенштейн с их идеей выявления «атомарных фактов» как эмпирического фундамента здания науки, методов анализа границ языка науки и попыток редукции всей философии к философии языка. Здесь-то и берет начало то мощное интеллектуальное движение, которое позже у К.-О.Апеля получило название «лингвистического поворота» в философии.
|
|
|
Среди действительных и мнимых проблем, которые, как снежный ком, вырастают на этой основе, наибольшее реальное значение получила и сохранила до сего дня проблема синтеза логического и лингвистического анализа — разделяет их принципиально разное понимание предмета анализа. Есть, однако, и общая почва: принципиальное неприятие иррационализма и субъективизма. Но тогда возникает задача отделить в знании научное от ненаучного.
Эта проблема в качестве проблемы демаркации была сформулирована еще одной универсальной головой века К-Р.Поппером. Его критический рационализм первоначально вырос из противопоставления неопозитивистскому логическому эмпиризму с его принципом верификации — метода фальсификации, который приближенно можно сформулировать в виде максимы: нефальсифицирумые (то есть те, для которых нельзя указать метод опровержения) утверждения ненаучны. Конечно, столь явное продвижение по пути рационального осмысления действительности сопровождалось огромным исследовательским энтузиазмом, когда казалось, что вот-вот здание единого языка науки будет окончательно достроено.
Эйфория кончилась в начале 50-х годов, когда была осознана утопичность подобного пути обоснования научного познания. Серьезную роль в трансформации общей картины познания, — то, что позже будут называть кризисом или даже крахом логического позитивизма, — сыграло установление шаткости эмпирического фундамента у построенного неопозитивизмом здания — из-за так называемой теоретической нагруженное™ факта. Крах был столь жё' внушителен, сколь и предшествующий взлет. Одним из первых удар нанес бывший американский член Венского кружка У.Куайн своей ныне уже ставшей классической статьей «Две догмы эмпиризма». Первая «догма» — иллюзия принципиальной разницы аналитических (логических и математических) и синтетических (опытных, эмпирических) суждений; вторая — иллюзия того, что осмысленность высказывания проистекает из непосредственного чувственного опыта субъекта. Опровергая эти догмы, У.Куайн не только показал, что, во-первых, нет различия между аналитическими и синтетическими суждениями и что, во-вторых, нельзя свести все осмысленные высказывания к непосредственному чувственному опыту — после него, грубо говоря, нельзя было уже усомниться в том, что любой факт «отягощен» теорией с самого начала. То и другое — следствие изолированного рассмотрения предложений вне контекста языковой системы.
Позиция У.Куайна предельно ясна, но выявить ее теоретические истоки довольно трудно.. Сам себя он часто называет научным реалистом и натуралистом (в математике он крайний номиналист), тогда как при необходимости однозначно определить его позиции гораздо правдоподобнее было бы счесть его одним из первых постпозитивистов; для него, как и для Б.Рассела, «существовать — значит быть значением связанной переменной», а между тем У.Куайну всецело присущ релятивизм, характеризующий постпозитивистов. У него предпочтение онтологии — всецело прагматично и конвенционально (тезис онтологической относительности: знание об объектах можно описывать на основе разных языков, и тогда не разрешить вопрос о взаимной переводимости языков — каждый язык несоизмерим с другим, поскольку имеет в качестве референта другой мир объектов).
Задним числом легко проследить выразительную, хотя и не Прямую логику концептуального развития представлений о механизмах познавательного процесса. В первой половинеXX века усилиями представителей аналитической философии осуществлялось движение от обыденного языка к формализованному, причем обнаруживались поначалу все более мелкие значимые детали этого процесса, вычленялись все более дробные единицы анализа, пока процесс не дошел до уровня фактичности и логической выводимости. Тогда и обнаружилась зависимость фактов от теории, высказывания — от контекста. С этого момента движение изменило направление, и постепенно возобладала тенденция к укрупнению единицы анализа. И теперь эта тематика в рамках общего философского поля сделалась предметом особой философской дисциплины — философии науки.
Рубежное явление здесь, однако, — философия Л.Витгенштейна эпохи «Философских исследований»: от анализа искусственных языков он перешел здесь к естественным языкам, включив в язык через «языковые игры» практически всю культурную реальность, поскольку, согласно этой гипотезе, все социальные болезни происходят от бессознательного смешения в поведении индивидов «правил» различных игр. Во многом именно благодаря универсальности этой гипотезы второе дыхание обрела аналитическая философия, отныне существующая наряду с противоположно направленными устремлениями философов науки, с новейшими тенденциями в понимании ее социокультурной обусловленности.
Такая зеркальная теоретическая перспектива, однако, как и всякая абстракция, сильно огрубляет действительность. Реальная смена предпочтений в философском анализе науки — историческая картина — связана с изменчивой иерархией приоритетов. Поначалу, по логике вещей, должна была получить принципиальное решение уже знакомая проблема демаркации, после чего открывался путь к объяснению механизмов приращения научного знания и была осознана недостаточность картины познания как поступательного роста знания путем количественного накопления моментов истинного знания, что ярче всего выразила следующая ступень эволюции взглядов К. Поппера — автора «Логики научного открытия».
ИСТОРИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ... ОТ ПОЗИТИВИЗМА
Переход к новому — постпозитивистскому — этапу современного философского развития, начатый статьями У.Куайна, завершился десятилетие спустя ярким событием — вышедшей в 1963 году и произведшей впечатление разорвавшейся бомбы книгой Т.Куна «Структура научных революций», открывшей самую острую философскую полемику второй половины века. Главным предметом полемики сделалось введенное Т. Куном уже знакомое понятие познавательной парадигмы, у автора трактуемое нечетко — то как совокупность неосознаваемых предпосылок исследования, создающих научную традицию, то как образец решения проблем-головоломок, принимаемого научным сообществом. Между этими крайними значениями понятия располагается, по подсчетам специалистов, еще несколько. Так или иначе, в итоге историческая картина научного познания предстала в совершенно новом свете — как конкуренция различных познавательных парадигм, признаваемых, разделяемых «научным сообществом». В истории сменяются периоды «нормальной науки», когда ученые заняты решением своих головоломок, и периоды революций — рождения новых парадигм, которые не опровергают старые, а просто вытесняют их. Научную теорию — подоснову старой парадигмы не оспаривают, не «разоблачают», а просто... забывают, поскольку парадигмы несоизмеримы, а переход от одной к другой обусловлен не эпистемологически, а социально — изменившимися социальными условиями, предпочтениями, вкусами исследователей и проч. Так утверждался антикумулятивистский взгляд на процесс познания, оформлялся «социологический поворот» в философии науки, а вместе с тем торжествовал победу над интернализмом, настаивавшем на примате внутренней логики научного познания в развитии науки, — экстернализм — представление о решающей роли внешних — в первую очередь социокультурных — факторов в научном развитии. Однако неопределенность постановки, непроработанность решения вопроса о переходе от одной парадигмы к другой породили законные упреки со стороны приверженцев этой новой философско-научной «парадигматики» — упреки в измене Т.Куна научному подходу, его уступках иррационализму.
Отсюда проистекали сомнения в адекватности вообще всей новой картины познания реальному положению дел и попытки сохранить моменты кумулятивности в развитии познания, без которых — с этим доводом приходилось считаться всем — оно попросту обессмысливается. И.Лакатос попытался избавиться от этих несообразностей, выдвинув идею логики «исследовательских программ». Согласно этой логике, не парадигмы, а исследовательские программы как некоторые направленные к прояснению предметной области совокупности теорий — конкурируют друг с другом в истории науки. Они имеют сложное внутреннее строение: основу структуры составляет «жесткое ядро» — не поддающееся изменению основное идейное содержание программы, ассоциированное с самим ее бытием; жесткое ядро окружает «защитный пояс» теорий, чувствительных к воздействию извне — здесь, в теориях «защитного пояса» происходит согласование формальных процедур с эмпирическим материалом и выдвижение для согласования с жестким ядром гипотез ad hoc. Критическая масса последних, достигнутая в этом процессе, заставляет отказаться от исследовательской программы в пользу новой — способной и учесть новый эмпирический материал, и освободиться от противоречий в формальном аппарате. Нетрудно видеть, что процесс укрупнения единицы анализа И.Лакатосом продолжен.
Но не закончен. Дж.Холтон делает предметом своего «тематического анализа» науки еще более общие образования — темы, восходящие к этико-эстетическим и мифологическим прообразам познавательных процессов, которые неявно — имплицитно представлены, по мысли Холтона, в любом, даже самом строгом теоретическом продукте. А Ст.Тулмин усматривает главный смысл научного развития в формировании «стандартов рациональности и понимания», которые образуют «матрицы» понимания, эволюционирующие наподобие гигантского биологического суперорганизма. У каждой из охарактеризованных точек зрения всякий раз оказывалось немало сторонников, которые не только выдвигали доводы в защиту предпочитаемого ими подхода, но и создавали собственные, подчас весьма оригинальные варианты решения проблем познавательной динамики.
Спор оказывается целиком перенесенным на территорию методологии научного познания, где заново проблематизируется задача демаркации научного и ненаучного, поскольку П.Фейерабенд, зачинатель «эпистемологического анархизма», фактически стер грань между разными духовными продуктами человеческой культуры — мифом, религией, наукой, искусством и проч. Но тем самым гипертрофированная методология науки как бы самоуничтожается. В самом деле, ведь преобладающей методологической процедурой, развивающей познавательный процесс, считается у Фейерабенда «пролиферация» — бесконтрольный рост, лавинообразное выдвижение идей, из которых затем как бы естественно вырастает здание науки. Работа «Против метода» возрождает, заставляет принять всерьез химеры, казалось, навсегда рассеянные светом научного разума…Но — странное дело! — то, что прежде было синонимом ретроградства и отсталости, выявляет свою позитивную сторону. И напротив — Наука (а с нею и истина) в глазах Фейерабенда оказывается инструментом господства элиты над массами, способом «угнетения трудящихся»; идеал единого Разума уступает место плюрализму деятельностей — бездумных, но ценных разнообразием и т.д. М.Полани на тех же рубежах провозглашает примат не общезначимого, а «личностного» знания, не отделенного от верований, внутренних переживаний, ценностных установок, своим «посткритическим рационализмом» вызвав резкое обвинение как раз в иррационализме со стороны критического рационалиста К.Поппера.
Рационализм самой науки был подвергнут, таким образом, новому радикальному сомнению: переход от одной парадигмы — и вообще «единицы анализа» — к другой рациональными критериями, как правило, не обусловлен. И с этой стороны философию науки подстерегает интуитивизм, иррациональность и... мистика.
ПОСЛЕ ПОСЛЕДНЕГО...
Так, похоже, замыкается Большой Цикл философского развития 1890—1990 года, когда многое возвращается «на круги своя» — и снова приходится решать проблемы Бытия, Вечности, Времени, Блага. Объективное, обезличенное, «бездушное» знание, казалось, заново обнаружило свою глубокую внутреннюю интимную связь с «гуманитарными измерениями» вселенной — так в глазах многих западных мыслителей выглядел итог сциентистских исканий в горизонтах «философии науки». Уже отмеченная логика интеллектуального маятника в отношении к экзистенциализму демонстрирует это с большой убедительностью.
Налицо, таким образом, новый — на этот раз уже постпозитивистский — познавательный кризис, качественно отличный от неопозитивистского. Именно потому особенно важен анализ его генезиса. Заранее ясно, что при этом не удастся ограничиться имманентной познавательной логикой: выход за ее пределы предполагается уже включенностью постпозитивистских сюжетов в ткань социологического поворота в эпистемологии. Однако предыстория этого этапа философской эволюции века уводит еще глубже — в уже рассмотренную эпоху господства экзистенциалистских циклонов на климатической карте философской Европы.
Уже тогда ясно обозначился новый этап в процессе размывания строгости философского поля, одушевляемого идеалом научности. Зыбкость научной почвы, казавшейся вчера столь прочной, ныне порождает субъективное стремление отыскать какую бы то ни было опору — пусть иллюзорную. Оно проявилось уже в том, что частнонаучные дисциплины взяли на себя задачу решения многих дотоле чисто философских проблем — процесс, начавшийся, пожалуй, еще в XVII—XVIII веках, в прошлом веке четко зафиксированный Ф.Энгельсом и протекающий до наших дней: из философии выделяются в качестве самостоятельных отдельные «частные» дисциплины, которые, будучи весьма проблематичны в смысле научного статуса, тем не менее, очевидно, не частно-, а общенаучны.
Традиционная онтология, «метафизическая» проблематика, казалось, радикально разрушенная кантовским критицизмом, растворяясь в конкретике естествознания, время от времени мощно воздействовала на логико-гносеологические и методологические пласты философского познания, способствуя действию важных, хотя и по-прежнему антиномичных процессов специализации философского — то есть «предельного», принципиально неспециализируемого — знания. Если «философия механики» Ньютона или какая-нибудь «философия зоологии» Ламарка теперь вряд ли могут быть кем-либо относимы к философии, то философские проблемы физики со времен кризиса конца XIX — первой половины XX века, философские проблемы биологии со времен по крайней мере эпохальных открытий генетического кода, нейрофизиологических процессов мозга, полушарной асимметрии и многих других — обеспечили всей этой проблематике прочное место на ближних границах философского познания.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 173; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!