Редакторам газет «Русские ведомости» и «Новое время» 16 страница
Я гостил 3 недели у Урусова. Есть такой генерал, мой кум, математик и богослов, но хороший человек. В уединении у него пописал. Здесь опять иссяк. Начал писать статейку об искусстве, между прочим, и все не могу кончить. Но не то, не то надо писать. А надо писать. Кое‑что есть такое, что я вижу, а никто, кроме меня, не видит. Так мне кажется, по крайней мере. У вас тоже такое есть. И вот, сделать так, чтобы и другие это видели – это надо прежде смерти. Тому, чтобы жить честно и чисто, то есть не на чужой шее, это не только не мешает, но одно поощряет другое. Целую вас, Анну Петровну, Колечку и его семью.
Когда буду в Ясной, не знаю. Живу здесь потому, что уход мой сделает боль и раздражение. А жить мне хорошо. Друзей много, всё прибавляются, и все растем вместе. Очень радостно.
H. H. Страхову
1889 г. Мая 28. Ясная Поляна.
Просьба, дорогой Николай Николаевич. Об искусстве, об истории этого понятия, что есть? Об искусстве в широком смысле, но также и о пластическом в частности. Нет ли истории и теории искусства, кроме Куглера*, которого, если у вас есть, привезите, пожалуйста. Да вообще помогите мне, пожалуйста, в предпринятой работе: нужно, прежде чем высказать свое, знать, как квинтэссенция образованных людей смотрит на это. Есть ли такой катехизис? Надеюсь, что вы меня поймете и поможете мне, а главное, сами скоро порадуете приездом*.
Л. Толстой.
Л. Л. Толстому
|
|
|
1889 г. Июня 4. Ясная Поляна.
Написал тебе письмо открытое, да не послал и решил лучше запечатать. Что за глупости – обед с Фуксом? Одно разумное и радостное выражение радости об окончании* – это то, чтобы уйти как можно скорее, не замазывая новой фальшью старую фальшь. Да еще обед с вином! Нынче еще получил очень приятное письмо из Одессы с брошюрой под заглавием: «Общественные отравители»* – о пьянстве, в которой описывается, как старшие спаивают молодых. Делай как получше и приезжай поскорее. У нас все тихо, спокойно и кому в душе хорошо, то может быть очень хорошо; к таковым принадлежу я, не смотря на нездоровье. Как и что ты решил об университете и факультете? Ведь теперь, кажется, это надо решать. Это, – не столько самое дело, сколько твое решение в этом деле, – очень занимает меня. Ты вообще теперь очень интересен, потому что на распутье. И всегда на распутье человек, но иногда, как ты теперь, особенно. И со всеми вами я в эти времена с волненьем жду, воздерживаясь от вмешательства, которое бывает не только бесполезно, но вредно. Ну, прощай, голубчик, целую тебя, не делай худого и приезжай скорее*.
С. Т. Семенову
1889 г. Май‑июнь. Ясная Поляна.
Получил ваше письмо и рукописи, Сергей Терентьич*. Помогай вам бог жить так, как вы намереваетесь. Помощь от общения с людьми и чтения книг, разумеется, есть, но все ничто, если нет в душе источника воды живой. То наборная вода, а то ключевая. И потому я всегда того мнения, что если можно иметь общение и книги, то это очень хорошо и надо пользоваться этим, но важности в этом нет. Важно одно – это внутренняя работа над собой, состоящая, главное, в соблюдении чистоты своей жизни, в избавлении себя от всякого рода пьянства – вина, женщин, тщеславия, и всякой суеты, в соблюдении себя чистым сосудом. Если только душа человека чиста, то бог поселяется в ней. Бог наполняет все, и если вынешь из души то, что не божье, то бог наполнит ее, и наполнит в той мере, в которой вынуто не божье. Книга «В чем моя вера?» у меня есть, но я боюсь вам посылать ее. Как бы не подпасть вам ответственности из‑за этого. Подумайте. А то теперь везде делают обыски.
|
|
|
Повесть ваша совсем слаба. Мысль хорошая, но она не выражена художественно. Не видно, какие силы перемог ли для молодого человека удовольствие женитьбы на чистой девушке, не видно всех тех страданий душевных, которые он должен был перенести, женившись на той. Вообще не хорошо. Сцена же недурна, но однообразна. Сцену я пошлю Черткову, а повесть советую совсем уничтожить.
|
|
|
Напишите, когда будете писать, как живется у вас в семье.
Прощайте. Укрепи вас бог на том добром пути, на котором стоите.
Л. Толстой.
П. И. Бирюкову
1889 г. Сентября 27. Ясная Поляна.
Получил еще ваше письмецо, милый друг, но думаю, что точно пропало ваше одно и мое одно, в котором я пишу вам между прочим о статье Алексеева. Я прошу прислать ее ко мне. Я непременно прочту и пошлю к Сытину*. Я вперед уверен, что она в своем роде хороша. Наша жизнь вот какая: в доме у нас теперь я с женой, две Маши, два малыша, Ванечка, Саша и miss Kate. Таня с Сережей уехали на Парижскую выставку. Мне истинно жаль ее. Это, знаете, как ослабевающему больному дают все более и более сильные возбуждающие. Но она очень мила и добра. Лева в Москве на медицинском факультете и храбрится тем, что у него под столом кости человеческие. Тоже мил и добр. Илья нынче уехал. Малыши у него были, он их привез назад и пробыл здесь два дня, охотился. Он совершенно спит и видит во сне экипажи, лошади, охота, хозяйство. Удивительное это дело, как каждый человек живет в своей атмосфере, везде носит ее за собой и ревниво блюдет за тем, чтобы ее кто‑нибудь не разрушил. И пробить эту атмосферу нельзя, он все силы души направляет только на соблюдение ее, чтобы не остаться без нее голым. Есть люди голые, вот эти‑то хороши. Мы с женой живем недурно. Она мягче; иногда мне кажется, что она хочет быть мягче; но суеверия ужасно тверды в ней. И не суеверия, а инерция. Кроме того, духовная сила имеет мало влияния на нее, не двигает ею, а одни физические низшие силы. Кроме того, тут много напутано и напорчено мною. Смотрю так: если я могу передать ей то, что может облегчить ей жизнь, считаю нужным передать (это редко, никогда не бывает до сих пор); если она дает отпор, утруждает жизнь, говорю себе: это тебе работа, ну‑ка покажи, насколько ты веришь в то, что исповедуешь. И это тоже редко, почти никогда не делаю. А все‑таки идет лучше. О вас говорит всегда с желанием оттолкнуть от вас Машу. Я все поправляю, изменяю, дополняю «Крейцерову сонату». Но мало, лениво пишу. Пишу много писем и пилю и рублю лес. Маши очень хороши обе. Живут внутренней жизнью, то есть истинной. Маша моя учит детей по утрам, пишет мне письма и переписывает и читает и хочет языками заняться, английским, французским и немецким. Все ее любят, и везде ей хорошо. О вас, о женитьбе, мы ничего не говорим с ней, но о вас, разумеется, вспоминаем и говорим*. Пускай живет сама. Я боюсь с ней всегда, как бы не влиять на нее в какую бы то ни было сторону. Одно знаю, что никогда я от нее не видал попытки компромисса, ослабления требований от себя. Попов у Алехина, на днях получил от него письмо. Он доволен своей жизнью. Зовите его. А если одни поживете, и то очень хорошо. Целую вас.
|
|
|
Любящий вас Л. Т.
H. H. Страхову
1889 г. Ноября 17. Ясная Поляна.
Спасибо, Николай Николаевич (я так запутался в разных эпитетах при обращении, что решил отныне не употреблять никаких), за письмо*. Я очень дорожил вашим мнением и получил суждение гораздо более снисходительное, чем ожидал. В художественном отношении я знаю, что это писание ниже всякой критики: оно произошло двумя приемами, и оба приема несогласные между собой, и от этого то безобразие, которое вы слышали. Но все‑таки оставляю, как есть, и не жалею. Не от лени, но не могу поправлять: не жалею же оттого, что знаю верно, что то, что там написано, не то что небесполезно, а наверное очень полезно людям и ново отчасти. Если художественное писать, в чем не зарекаюсь, то надо сначала и сразу.
Очень радуюсь слышать о вас хорошие вести и о здоровье и о работах – главное, что ответ Тимирязеву и краткий и кроткий. Это высший идеал. Посмотрим с интересом большим*. У нас все благополучно. Живем в деревне, жена не скучает. Учитель* очень удачный и русский – дарвинист большой. Швейцарец* – из Армии спасенья. Дети хворают, но немножко. Я занят и здоров. Чего и вам желаю.
Л. Толстой.
Т. А. Кузминской
1889 г. Декабря 2. Ясная Поляна.
Буду отвечать по пунктам, милый друг Таня. 1) Отношение мое ко всему, что я пишу теперь, такое, как будто я умер, и я потому ничего не разрешаю и ничего не запрещаю. Личное же мое желание об этой повести то, чтобы ее не давать читать, пока она не исправлена. Исключение – Суворину. Он писал, прося на день взять у вас, а так как я его просил напечатать одну вещь, нельзя было отказать*. 2) Все, что ты писала и пишешь о суждениях о повести, мне очень интересно*. Жалею только, что я увлекся теперь другими занятиями и не так занят этой повестью, как прежде. 3) Статью Страхова об Афоне я не читал; но не говори этого ему, а пришли мне эту статью: я прочту и напишу ему, а то, сколько помнится, он прислал мне, а я отложил, чтоб прочесть, да так хорошо отложил, что теперь не могу найти*. Можешь ему вместо всего этого сказать, что я его очень люблю. 4) «Disciple»* очень скверно. Нагромождено всего куча, и все это не нужно автору – ничего ему сказать не нужно. Прочти «Forte comme la mort»*. Это написано прекрасно и задушевно, оттого и тонко, но горе, что автору кажется, что мир сотворен только для приятных адюльтеров. 5) Машу милую, о которой часто вспоминаю, целую и прошу ее забыть про спину и голову. Никакой у нее нет ни спины, ни головы, а есть разные чувства и мысли, которыми ей и надо заниматься, потому что, я знаю, и чувства у нее хороши, и мысли умные. Веру милую также целую и очень ею интересуюсь и жалею, что не знаю ничего об ее внутренней жизни, которая всегда меня интересует. Попроси ее написать мне страницу дневника. 6) В шахматы я много играю, но как‑то стыдно и стало скучно, и я хочу бросить. Сережа, понятно, что огорчился твоим суждением о том, что он никого не пожалел. Это самое жестокое суждение о человеке, и он его не заслуживает. Мы получили от него вчера обстоятельное и остроумное письмо*. Поцелуй его от меня. 7) Таня приехала, очень весела и довольна. Хочет театр играть*. Это напрасно, но это я говорю по секрету. 8) M‑me Менгден, если увидишь, спроси мою книжку «Looking backward»*. Она хотела переводить. Что она сделала? лучше, если бы не перевела. Ерошенку я, разумеется, очень рад буду видеть, но портрет – неприятно*. За Сашу рад, что он очень занят, интересуюсь его делом.
Всех целую
Л. Т.
П. И. Бирюкову
1889 г. Декабря 31. Ясная Поляна.
Простите, если будет короткое письмо. Все лучше, чем ничего. Получил письмо ваше с соседом вашим, агрономом, и по почте*. Статьи* не получал еще. Прочту внимательно и напишу, коли буду жив. У нас все это время страшная суета. Хотели играть спектакль и взяли мою пьесу, которую я и стал поправлять и немножко исправил. И вчера ее играли здесь*. Суета, народу, расходу ужас. Делали с спокойной совестью в усиленной мере то самое, что осмеивается комедией. Маша* играла кухарку необыкновенно хорошо, но это, кажется, не мешало ей смотреть ясно и прямо. Заливает нас с ней иногда волнами суеты, но мы стараемся не потонуть, держась друг за друга. На днях разъезжаются Кузминские, Сиверсы, сыновья, Илюша с женой, и она берется за школу, которая теперь готова. Я очень расположен писать и пишу художественное*. Когда напишется, сообщу вам. Получил книгу Минского поэта «При свете совести»* и нынче кончил. Замечательная книга. Если у вас нет, я пришлю вам. Напишу, прочтя ваше писанье, а вы пишите.
Л. Толстой.
1890
А. И. Эртелю
1890 г. Января 15. Ясная Поляна.
Александр Иванович!
Ничего вам не могу сказать про Наполеона*. Да, я не изменил своего взгляда и даже скажу, что очень дорожу им. Светлых сторон не найдете, нельзя найти, пока не исчерпаются все темные, страшные, которые представляет это лицо. Самый драгоценный матерьял, это «Mémorial de St.Hélène»*. И записки доктора о нем*. Как ни раздувают они его величие, жалкая толстая фигура с брюхом, в шляпе, шляющаяся по острову и живущая только воспоминаниями своего бывшего quasi‑величия, поразительно жалка и гадка. Меня страшно волновало всегда это чтение, и я очень жалею, что не пришлось коснуться этого периода жизни. Эти последние годы его жизни – где он играет в величие и сам видит, что не выходит – и в которые он оказывается совершенным нравственным банкротом, и смерть его – это должно быть очень важной и большой частью его жизнеописания.
Насчет повести моей, вчера отдали ее Стороженко*. Он хочет попытаться пропустить ее с вырезками. Переписываем теперь для переводчиков. Как будет время, то закажу для вас. Помогай вам бог. Хороши у вас работы затеяны и Будда* и Наполеон, как я его вспомнил. Ох, какую книгу, именно народную, можно написать, и именно вы. Ну, до свиданья. Все семейные вам кланяются.
Л. Толстой.
В. Г. Черткову
1890 г. Января 15. Ясная Поляна.
Давно не писал вам, так уж и не помню, на какое письмо не отвечал*. В памяти у меня главное ваши заметки на мою повесть*. Все совершенно верно, со всем согласен, но послесловие хотя и начал писать, едва ли напишу, и потому место о том, что идеал человечества есть не плодовитость, а исполнение закона достижения царства небесного, совпадающего с чистотою и воздержанием, это место надо оставить, как есть*. Мне тяжело теперь заниматься этим, да и просто не могу, a misunderstanding’ов* не минуешь. Вчера только был Стороженко, издатель Юрьевского сборника, и читал и ничего не понял. Он видит пессимизм, и я не мог растолковать ему. С этим надо помириться. Да многое мне теперь не только хочется писать, но и пишу, и все художественное. Пожалуйста, никому не говорите, я и дома не говорю. Последнее время комедия, которую у нас играли, так захватила меня, что я больше 10 дней все ей занимался, исправляя, дополняя ее с художественной точки зрения*. Вышло все‑таки очень ничтожное и слабое произведение, но дело в том, что я на этом увидал, какое это унижающее душу занятие – художество. Человеку нынче‑завтра умереть, и вдруг он озабоченно записывает фразу, которая в духе известного лица и смешна; и радуешься, что нашел. Вообще было совестно, но теперь, кажется, кончил. Список с последней редакции «Крейцеровой сонаты» жена списала и отдала Стороженке, он будет хлопотать*. Маша же наносит на ваш список все перемены, и мы пришлем его вам, чтобы вы отдали милому Ганзену*.
После Америки, самая сочувственная мне страна – это Дания. Какое одно чудесное письмо есть оттуда от школьного учителя*. Жена, кроме того, пошлет список Vogué*, жена его просила перевести, а Таня, дочь, пишет для Hapgood*. Так что пускай переведут, а по‑русски, верно, выйдет после. Здоровье мое теперь поправилось, то есть не очень болит живот. Как Галя и вы? Такой ли все худой? Ерошенко мы все любим и, разумеется, очень рады бы были его видеть*. Но мне всегда страшно, когда человек столько проедет, чтобы повидаться, а я чувствую, что я своей беседой не заплачу ему проезд до первой станции. Особенно в теперешнем низком состоянии духа, когда думаешь о художественных подробностях.
Л. Т.
Л. Л. Толстому
1890 г. Февраля 21. Ясная Поляна.
Вот я и пишу тебе. Ты как будто нарочно сказал такое словечко, которое меня вызовет: о том, что ты хочешь бросать занятия*. Не делай этого. Мало того, что не делай этого, не ослабляй своего напряжения к занятиям, не ослабляй, а увеличивай сознание нравственного долга продолжать занятия. А то все самые важные шаги в жизни ведь этак‑то и делаются. Важные шаги делаются не с треском, заметно, а именно так – нынче не пошел, завтра не сел за работу, сказал: все равно, а глядь через месяц, два уже сидишь в безвыходном положении – нет выбора, надо выходить. А выходить – значит употребить свое время иначе. А как его употреблять‑то иначе? С Фомичом и Бибиковым на охоту и т. п. Оно правда, что если у тебя это намерение кончить курс завинчено только в верхние планки людского мнения и самолюбия, то их легко отодрать, и оно отстанет. Крепко будет только тогда, когда прихватишь винтами за сознание долга перед своей совестью и богом. И потому если не довинчено, винти. Я тебе отвертку дам, коли твоя не берет. Ну вот. А то это‑то апатия: зачем ходить? к чему? да что? Это начало гниения. А коли запустишь и глубоко загниешь – шабаш.
У нас хорошо, даже очень хорошо живется. Если бы на что я мог жаловаться, так это на то, что хочется очень многое написать, а нет той свежести головы, при которой знаешь, что не испортишь, – и ничего почти не пишу. Но утешаюсь тем, что это и не нужно. Нужно жить получше. Ну вот и стараюсь. И ты старайся. А когда будешь стараться, тогда и решишь, выходить или не выходить. А пока нет светлого бодрого настроения, ничего не решай, а только старайся приходить в такое настроение.
Н. В. Рейнгардту
1890 г. Февраля 22. Ясная Поляна.
Очень благодарен вам за присылку вашей книжки о Фрее*. Это один из самых замечательных людей нашего времени. Мне очень хотелось написать о нем, но до сих пор не удосужился. Желаю как можно более широкого распространения вашей статьи. Сколько мне помнится, я отвечал на его письмо*, но этого моего ответа у меня нет. После этого я виделся с ним два раза в деревне у нас и в Москве. Кроме того глубокого уважения, которое он возбуждал к себе своей жизнью, бывшей полным осуществлением его убеждений, он вызывал еще к себе любовь своей добротой и любовностью. Помню, в Ясной Поляне мы спорили. Я жестоко возражал ему, и, когда он вышел из комнаты, я опомнился и устыдился своего недружелюбного тона. Когда он вернулся, я сказал ему, что мне совестно за свою горячность, что я прошу его извинить меня. Я не успел договорить, как он уже со слезами на глазах обнял и поцеловал меня. Я многим ему обязан и всегда с умилением вспоминаю об этом святом человеке.
С. Л. Толстому
1890 г. Марта 8. Ясная Поляна.
Не думай, Сережа, что я к тебе отношусь иронически, как ты пишешь. Если я пошутил с Сашей Кузминским*, то я только пошутил. Я стараюсь помнить и помню свою молодость и надеюсь и даже почти уверен, что ты делаешь и делал меньше глупостей, чем я, даже относительно, то есть пропорционально времени и условий, в которых я находился и ты находишься. Одно, что прежде меня сердило в тебе (прежде, теперь этого нет), это то, что ты, столь разумный и как бы практический в приобретении знаний научных и практических, умевший всегда пользоваться тем, что сделано прежде тебя людьми, не выдумывавший сам логарифмов и т. п. вещей, которые давно выдуманы, и знающий, куда обращаться за этими знаниями, ты в самом важном знании – что хорошо, что дурно и потому как жить, хочешь доходить своим умом и опытом, а не пользуешься тем, что давно, несомненно и очевиднее всякой геометрической теоремы, объяснено и доказано.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!